Портреты пером
Шрифт:
Теперь Баласогло бывал также в доме художника Николая Аполлоновича Майкова, в старших сыновьях которого уже виделся незаурядный литературный талант: Аполлон был автором всеми замеченного сборника стихотворений, Валериан — умным и тонким критиком. В семье Майковых частыми гостями были литераторы: молчаливый и застенчивый Иван Александрович Гончаров, известный поэт Бенедиктов, молодой критик Дудышкин.
У Майковых Баласогло познакомился с Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским. Этого на редкость живого, общительного и деятельного человека он мог видеть и раньше, так как оба они ходили на службу в министерство иностранных дел. По пятницам у Петрашевского, в его доме на Покровской площади в окраинной Коломне, собирались друзья, почти все такие же молодые, как он сам, и в их числе Валериан
Но чтобы осуществить проект, недостаточно было сочувственного отношения единомышленников и друзей. Требовались немалые деньги. А где их было взять? Уговорили одного богатого купца, уверив его в прибыльности предприятия. Обсуждали практическую сторону дела, и уже казалось — вот-вот оно осуществится…
Но не осуществилось — «единственно по раздумью, — писал впоследствии Баласогло, — какое нагнали неизвестные мне отсоветчики главному члену предполагавшейся компании, вильманстрандскому 1-й гильдии купцу Татаринову…». Ясно, что «отсоветчиками» были люди коммерческие, знавшие неприбыльность литературного дела и его сложность в условиях все тяжелеющей цензурной стесненности печати.
Цензор Никитенко писал тогда в своем дневнике: «Министр Уваров страшно притесняет журналы. На днях „Литературной газете“ не позволено… переставлять статьи с одного места на другое, например печатать повести под чертой, в виде фельетона… Конечно, всему этому можно привести важные государственные причины. У нас чрезвычайно богаты на государственные причины. Если б вам запретили согнать муху с носа, это по государственным причинам».
Вынужденный оставить и спрятать в стол проект «издавальни книг», Баласогло счел своим святым долгом собственными силами делать что только возможно во имя просвещения народа.
Он написал книжку — руководство по грамматике, объясняющее, в каких словах надо ставить букву ять. Эта буква была особой сложностью русской грамоты, постоянным затруднением для людей малограмотных и лишенных доступа к серьезному образованию.
Рассказывали, что император Николай, как-то встретив на улице Греча, спросил этого признанного знатока грамматики:
— Скажи, пожалуйста, Греч, чему служит в русской азбуке буква ять?
— Она служит, ваше величество, — ответил Греч, — как знак отличия грамотных от неграмотных.
Ответ Греча стал широко известен и казался примером остроумия и находчивости…
И вот Баласогло постарался написать о злополучной букве ять общедоступную книжку. Рассказал о происхождении этой буквы, о ее произношении в былые времена. Составил словарь корней и перечень слов с буквой ять. Оговаривался, что перечень этот неполный, так как словообразование — процесс бесконечный: «Всякий живой писатель может завтра же пустить в ход целый ряд слов, до него совершенно неизвестных…» В предисловии Баласогло писал:
«Любознательный допытчик увидит тут, что правильно говорить и писать можно только тогда, когда ознакомишься со всем естествозданием языка, развивающегося в бесконечность, как лес сосен, дубов и кедров — из немногих первобытных корней или, лучше сказать, семян, которым суждено было развернуться при таких или таких условиях и посторонних влияниях, в роскошную, многоветвистую, многолиственную жизнь…»
Он начал также новое сочинение — «Об изложении наук», где писал о себе в третьем лице — «душа». Этой душе «надо было сначала видетьмир, чтобы избрать в нем себе дорогу, — сперва изучитьего во всех видах и явлениях, — обозреть его одним взором с высоты воззрений современного человечества и уж потом прокладывать в нем несозданный путь…
— Но кто ее просит лезть куда не приказано?
Призвание!..»
Баласогло сознавал: круг читателей, на которых он может рассчитывать, — узок. Среди людей грамотных, в большинстве своем чиновников, — засилье «лавроносцев невежества»; жизнь им представляется окончательно устроенной в соответствии с табелью о рангах. Ты чувствуешь себя «лабиринтожилом
и лабиринтоведом», а они в бытие своем никакого лабиринта и не замечают — так зачем же им искать выхода? Ты берешься размышлять над учеными книгами, но ведь твоих комментариев никто не ждет!Александр Пантелеевич писал саркастически: «…куда уж нашему брату пускаться на рассказы, да еще и на ученые!.. Взял книгу — взглянул — соврал что… Смеются? Ну и довольно! Бери другую или убирайся домой, в свое логовище… А не то и писателя, и критика, и ученого усадят в преферанс с каким-нибудь откупщиком во французском фраке, который на нем, как седло на корове, или с заштатным превосходительством, которое на одно ухо недослышит и на оба недомыслит…»
Баласогло писал о том, что, когда человек вступает в мир, ему надо действовать по своему призванию. Человек, жаждущий знаний, начинает познавать мир через учебные книги и всякого рода энциклопедические издания, но они дают ему лишь груду информации без осмысления теоретических основ. Баласогло писал о том, что в науках насущна именно основа, корень, общий глубокий смысл. Рукопись разбухала, автор увязал в частностях, в разборах отдельных ученых увесистых книг, и не видно было, когда же сей труд удастся закончить…
Друг его, Норев, долго ждал себе, как архитектору, настоящей работы, и вот в начале 1846 года ему наконец-то повезло. В Академии художеств было решено поручить Нореву составить проект восстановления полуразрушенного древнего христианского храма на черноморском берегу — в Пицунде, в Абхазии. И он уехал на овеянный романтическими легендами Кавказ.
А Баласогло никуда не уехал, в министерстве иностранных дел его не собирались куда бы то ни было посылать. Но в марте этого года он вступил в недавно образованное Русское географическое общество. Рекомендацию подписал Михаил Павлович Вронченко и ученый-естествоиспытатель Карл Бэр.
Годовой членский взнос в обществе составлял десять рублей серебром, что вовсе не было пустяковой суммой для Александра Пантелеевича при его вечной нужде. Но он таил в себе надежду, что Географическое общество поможет осуществить его мечту о дальних странствиях…
Он стал посещать собрания общества, внимательно слушал речи почтенных ученых деятелей и высокопоставленных лиц, но сам выступить все не решался, да и удобного повода что-то не появлялось. Так он целый год промолчал.
Но вот на одном собрании некоторые члены общества заявили, что надо первым делом определить общие научные задачи, а затем уже приступить к действиям. Другие же — и таких оказалось большинство — отвечали, что начинать надо прямо с действия, с практической работы. Внезапно выявилось резкое различие мнений, и оно было, по словам Баласогло, «внутреннею пружиною столь жарких прений того вечера… когда собрание, раздвинув стулья, рассыпалось по комнатам и стало сходиться в нетерпеливые, переменчивые, волнующиеся кружки».
Александр Пантелеевич убежденно встал на сторону меньшинства и решил к следующему собранию подготовить речь, обосновать свои взгляды. Он исписал более двух десятков страниц.
«Прежде всякого действия нам нужно искать методы для действия… — утверждал Баласогло. — Я, по германскому выражению, которое мне так нравится, готов „стоять и падать“ за это положение… Мы непременно должны сперва говорить, а потом уже действовать… Иначе явно, что наши действия будут и несогласны друг с другом и весьма горько неудачны…
…Мысль мысли рознь: есть мысли удобоосуществимые сразу, в один задум и в один плотный присест… Эти мысли не нуждаются в сотрудничестве или содействии обществ… Но есть мысли трудные, рогатые, огромные… так сказать, совсем непозволительные мысли, которые никак нельзя исполнить одному… Что делать с такими мыслями?.. Скрывать их? Но ведь они не заключают в себе никакого преступления! Напротив, дышат всеобщим благом…
…Куда же тут будет годиться та метода, которая предполагает все известным, где-то когда-то обсужденным и решенным?
…Мы знаем, что в России все может быть или огромно, торжественно, величаво, или жалко, хило и бесплодно… Мы в 1 12 года своего существования еще ровно ничего не сделали…
…Потому-то я так и требую слова, что хочу дела…»