Порубежники. Далеко от Москвы

– Так что же, Фёдор Степанович. – Кудеяр наконец-то смог посмотреть на старого товарища по службе, с которым так нехорошо расстался два месяца назад. – Замолвишь слово за меня? Али как?

Фёдор колебался. Он, как и все послужильцы Белёва, недолюбливал Кудеяра. Уж больно тот был себе на уме, всегда держался в стороне от общих дел, а за общим столом на пиру не сиживал и подавно. Так что, будь его воля, Клыков гнал бы Тишенкова поганой метлой до самых ворот. Но сегодня утром в разговоре с ним князь Горенский в который уже раз сетовал на то, что все ратники Белёва ушли от государевой службы в Бобрик. Пётр Иванович твёрдо знал: того, кто допустил такое, Москва не похвалит, потому готов был заплатить любую цену, лишь бы заполучить в придачу к бывшему десятнику Клыкову хотя бы ещё одного, пусть тоже бывшего, послужильца. Так что Фёдор отогнал свои сомнения и обратился к подьячему:

– Ну, коли так, вот и седьмой десятник сыскался.

Чиновник согласно кивнул и что-то быстро записал в свои бумаги. Потом передал их писарю, а сам вышел на край гульбища. Оказавшись над толпой дворян, замерших в нетерпеливом ожидании, подьячий не спеша оправил кафтан, любовно пригладил соболиный мех шапки и откашлялся.

– Ну вот что, братцы. Сегодня верстаться будем, и сразу вам первая служба. Из Москвы приказы едут, да чиновный люд всякий. Пушкари, опять же, со стрельцами. Их всех размещать надобно и для того детинец освобождать от всякого будем. Ибо детинец есть цитадель городская, то бишь воинское место. И коль скоро ратным делом отныне князь Горенский ведает, стало быть, и в детинце распоряжаться он станет, а не волостель. Так что завтра же с утра всех бывших послужильцев, что к Бобрикову на службу ушли, из домов вон. Коль им служба при князьях больше любится, пущай и едут в Бобрик тогда. В государевых местах им отныне места нет.

Глава пятая

В полдень 28 октября в белёвский детинец въехал обоз из десятка телег. Передней правил Иван Пудышев, остальными – мужики из Бобрика. Миновав Болховскую башню, вереница повозок проползла по единственной улице, под грохот деревянных колес пересекла мощёное камнем лобное место и длинной цепью растянулась вдоль послужилых домов. Сразу же застучали двери, калитки и ворота. Со дворов посыпался народ: женщины, старики и дети. На обочине появились горы из мешков и узлов с вещами; в ряд строились берестяные короба и туеса; в придорожной грязи среди пожухлых сорняков и мутных луж непривычно и странно смотрелись сундуки в металлических набойках по углам, с резным узором на боках или потёртой росписью на крышке.

Все пожитки Иванова семейства уместились в два холщовых тюка и большой дощатый ларь, на котором обычно спал Афанасий Иванович. Старик и сейчас отказался покидать привычное место и, по-турецки сидя сверху, зябко кутался в старый армяк и беспокойно озирался. По временам он сокрушённо тряс почти лысой головой с жидким клочком бородёнки и повторял одно и то же:

– На кой дался этот переезд?

Подслеповатые глаза слезились, и старик часто тёр их кончиками узловатых пальцев. От этого движения армяк, наброшенный на плечи, сползал, и тогда стоявшая рядом Марья поправляла его, снова укрывая сухое старческое тельце. А в ответ свекр, глядя на нее с упреком, повторял одно и то же:

– Ну вот на кой дался этот переезд?

Марья ничего не отвечала – она и так едва держалась, чтобы не заплакать. Справа от матери в испуганном молчании замерла старшая дочь Анна. Слева, ручонками вцепившись в подол, за всем происходящим с неподдельным детским восторгом наблюдала Настенька.

Остановив коня, Иван сошёл с телеги.

– Ну как, готовы? – спросил он, не поздоровавшись, избегая смотреть на жену.

– Ты, Ванюшка, главно не забудь для матери весточку оставить. – наставительно прошамкал беззубым ртом Афанасий. – Чтоб, как вернется, сыскать нас смогла. Понял?

– Ну как же забыть, бать? Не тревожься.

Наконец Иван набрался смелости и посмотрел на жену. За минувшую неделю Марья побледнела и осунулась, так что лицо её теперь напоминало восковую маску. Глаза запали и потускнели, их когда-то бездонная синь стала пасмурно-серой, как осеннее небо перед дождём. Под веками очертились тёмные круги. Поймав не себе виноватый взгляд мужа, женщина ободряюще улыбнулась, но по щеке тут же побежала слеза, и Марья поспешила отвернуться. В груди Ивана сжалось и больно кольнуло. Ох, если бы прямо сейчас разверзлась земля, и он провалился в прямо к черту в пекло, это было бы лучше, чем видеть все, что творилось вокруг.

– Грузитесь. – тихо произнёс он и бросил в телегу оба мешка.

Иван взял на руки отца – костлявое тело было почти невесомым – и бережно усадил его на соломенный тюфяк, который жена расстелила на дощатом дне повозки. Покончив с этим, Иван подошёл к сундуку, примеряясь, как бы одному втащить его в телегу. Он уже подсунул руки под дно, с натужным хрипом приподнял огромный ящик и несколько шагов проволок его по земле, когда из ворот соседнего двора появился Фёдор.

– Здорово, Вань. – смущенно сказал он и взялся за верёвочную ручку на боковине. – Давай, пособлю.

Пудышев бросил сундук, распрямился и поставил длинную худую ногу на крышку.

– Благодарствую, ты уже помог. – зло бросил он и сплюнул под ноги Фёдору. – Сказывали, ты нынче сотник? В гору идёшь. А не спрашивал у москвичей, что надобно сделать, чтоб воеводой стать? Может, весь посад выселить?

– Так говоришь, будто на то моя воля была. – возразил Клыков, но говорил он неуверенно и тихо.

Умом понимая, что в случившемся нет его вины, в душе Фёдор всё же ощущал себя предателем и трусом. И чтобы оправдаться в собственных глазах, вдруг заговорил со злым укором.

– Покуда я в застенке был, ты тоже не спешил на выручку. Так что…

– Так что квиты, стало быть, да? – с кривой ядовитой усмешкой перебил Иван. – Посчитался ты со мной. Доволен нынче?

Клыков не выдержал колючего взгляда друга. Отвернулся, но на свою беду тут же глазами встретился с Марьей. А та смотрела без упрёка, наоборот, с мягкой кроткой жалостью, отчего у бывшего соседа защемило сердце. Внезапно, он вспомнил, что перед выходом, зная, что встретит всё семейство, специально положил в карман домашней одежды малиновый леваш – любое лакомство Насти. Спохватившись, Фёдор достал маленький свёрток и подошёл к телеге, но не успели обе девчонки по-детски просиять при виде угощенья, как Иван перехватил руку Клыкова и до побелевших пальцев сжал запястье.

– Ну вот ещё не хватало. – процедил Пудышев сквозь зубы и резким движением сбросил с плеча руку Марьи, которая пыталась успокоить мужа. – Уж не голодные. Без подачек от тебя не сдохнут.

Фёдор тоже вскипел. Потянул предплечье так, что рука Ивана вывернулась, и он против воли разжал пальцы. Клыков отшвырнул раздавленный леваш. Сладость с плеском упала в глубокую лужу, по грязной воде пошли круги, и от малиновой начинки расплылось красное пятно.

– Ну, коли так… – сдавленно прорычал Фёдор. – Приказы ждут, освобождай жилище. Да не тяни, гляди. Кто до обедни сам не сможет, того в плётки гнать велено.

Клыков резко развернулся и зашагал к терему, на углу которого, рядом с пристройкой поварни, уже толпилось три десятка дворян. Без доспехов, но при оружии. Пудышев смотрел вслед другу, и кулаки его разжимались сами собой, а жгучая злость в глазах уступала место бессильной печали.

– Ладно, тянуть и правда неча. – тихо сказал он, скорее сам себе.

Повернувшись к дому, Иван прочитал короткую молитву, перекрестился трижды и поклонился в пояс. Возница стоявшей рядом телеги подоспел на помощь, и вдвоем они затолкали сундук на повозку. Улица зашевелилась, гружёный обоз тронулся с места и под жалобный скрип плохо смазанных осей потянулся на выезд из детинца.