Порубежники. Далеко от Москвы
Шрифт:
Чтобы успеть в Бобрик к закату, дорогу в двадцать две версты прошли разом, с одним коротким привалом. Город показался уже в первых сумерках, когда на одном краю земли ещё пылал багряный закат, а на другом небо уже резал узкий серп луны. Слабый свет с оттенком перламутра заливал полоску земли между маленькой речушкой, что тускло серебрилась на дне пологого оврага, и глубокой сухой обрывистой балкой.
Ещё на въезде в Бобрик, у посадского моста, переселенцев встретил караул. Одного охранника отправили с известием вперед, так что когда караван телег въехал в детинец, там уже собралось два десятка домашних княжеских холопов во главе с огнищным тиуном. Захар Лукич с ужасом смотрел на прибывших и думал, где разместить, чем накормить ораву в сотню ртов.
Выгружаться стали уже в
Марья, с непривычки разбитая долгой тряской, отдуваясь и тихо постанывая, уложила в кучу оба узла и усадила на них полусонных дочерей. Иван помог спуститься отцу, который проспал всю дорогу, а проснувшись, первым делом спросил, знает ли Ульяна Никитична, что они будут ждать её здесь. Пудышев не ответил, только вздохнул.
Бобрик ему не нравился с первого дня. Посад казался бестолковым и кургузым— словно великан забавы ради впихнул на тесный пятачок как можно больше маленьких избушек, а детинец, на прикидку раза в три меньше белёвского, был застроен так плотно, что среди его нагромождений Иван не мог свободно дышать. Пока Бобрик оставался просто приграничной крепостцой, где он просто нёс службу вдали от дома, Иван не слишком беспокоился об этом. Теперь же, когда судьба занесла сюда семью, всё виделось иначе. Но даже неустройство здешней жизни отступило под напором других мыслей. Из-за реки ветерок приносил терпкий дух полыни пополам с вонью горелой травы. Для порубежников это был знакомый запах Дикого поля, запах беды, которая теперь всегда будет рядом. Белёв, конечно, тоже не Вологда с Белоозером, где татар видели редко, но всё же и не самый рубеж, где жизнь со смертью ходят бок о бок.
– Где размещаться-то будем? – спросил Иван у Тонкого, и тот кивнул куда-то в глубь детинца.
– Бобка! – Сидор взглядом отыскал младшего дружинника и скомандовал. – Веди новосёлов. И помоги Ивану Афанасичу устроиться.
Юный Замятин, донельзя довольный тем, что получил задание лично от Тонкого, с готовностью подхватил один из тюков и резво зашагал к старой конюшне, что последние лет пять служила складом для всякого хлама, который не годился к делу, но выкинуть его всё равно было жалко. Теперь он огромной горой громоздился у открытых ворот в торце барака. Внутри было сыро и зябко, из конца в конец сквозного коридора потоком гулял ветерок с запахом навоза и застарелой конской мочи. Семьи белёвцев расселили по денникам, разделённым переборками высотой чуть больше двух аршинов, так что соседи при желании могли бы заглянуть друг к другу.
Пудышевым достался особый денник в торце. Прежде там держали беременных и только что ожеребившихся лошадок, оттого помещение было заметно свободней, теплее и соседи имелись только с одной стороны. Обустройство заняло весь вечер, и только к полуночи Марья смогла, наконец, присесть на кучу прелой соломы, что заменила супругам постель. Отец Ивана, накрытый армяком и старой конской попоной, тихо сопел в долблёном корыте бывшей кормушки. В дальнем, самом тёплом углу всё на тех же узлах спали девчонки. В центре новых хором разместился сундук, который отныне служил семейству столом. На нём стоял небольшой чугунок с пшённой кашей и кусок варёной тыквы вместо хлеба – скромный ужин под конец уборки принёс снова посланный Тонким Бобка Замятин, но к еде никто не притронулся.
Хотя с самого утра Ивану в рот не попало и маковой росинки, а всё же кусок не лез горло, так что пару раз ковырнув кашу ложкой, он отложил ее и, выйдя из-за стола, присел на соломенный ворох, с усталым вздохом вытянул гудевшие ноги. Марья бесшумно опустилась рядом.
– Ну чего ты? – ласково спросила она. Её маленькая ладошка легла на жилистую ручищу мужа. – Ничё, ничё. Не в чистом поле ведь. Да и свои, опять же, рядом.
Иван кивнул и, чтобы не выдать истинных чувств, попытался улыбнуться.
Вышло криво, жалко, и Марья, вдруг простонав, подалась вперед, прижалась к Ивану, положила подбородок на узкое костлявое плечо, влажной от слёз щекой прижалась к колючей щетине. И прошептала, едва сдерживая всхлип.– Не вздумай, слышишь. Мне одна опора только. Ежели ещё и ты подломишься, хоть сразу в гроб.
Чувствуя, как Марья затряслась в рыданиях, Иван закусил губу, чтоб не заплакать самому. Обхватил жену свободной рукой и прижал к себе. Так они и просидели, пока над детинцем Бобрика не разлетелась утренняя песня петуха.
Глава шестая
В начале ноября в Поочье пришла непогода. Небо затянули обложные тучи, и солнце исчезло в их тёмно-свинцовой утробе. Зарядили дожди, их заунывная трель звучала дни напролёт, и даже во время редких коротких затиший воздух всё равно наполняла едва ощутимая морось. Реки вздулись и вышли из берегов. Земля раскисла, пустые, негружёные повозки, и те вязли в грязи по самые оси, и даже верховые передвигались только шагом – в галоп не поскачешь.
В такую пору для служилых людей порубежья наступала передышка, ибо набегов ждать не приходилось. Потому новым белёвским дворянам сразу после верстания дали время на обжитье в новых поместьях.
Четвёртого ноября под проливным дождём новоиспечённый сотник белёвских дворян верхом на гнедом жеребце в старом армяке и хвостатом лисьем малахае въехал в Водопьяновку. Семёна он с собой не взял, оставил в городе, готовиться к ратной службе и… наслаждаться внезапно вернувшимся счастьем.
За день до отъезда к ним вдруг явился Елизар Горшеня. Он вошёл молча, понурый, скукоженный и жалкий, как побитая собака. Фёдор в это время сидел у печи и на точиле правил старый кинжал, по случаю купленный для Семёна. Увидев Елизара, он вскочил на ноги так резко, что опрокинул чурбак. Горшеня испуганно вздрогнул, попятился к двери, но, пересилив себя, остановился, стянул шапку и замер.
– Прощения пришёл просить, Фёдор Степанович. – глухо промычал он, не поднимая головы. – Бес попутал. Филин всё это, служка княжеский. С панталыку сбил. Принудил, злодей, к навету. Сам бы я ни в жизнь. Прости, Фёдор Степанович, а?
Елизар наконец-то решился посмотреть на Фёдора, но, едва встретившись с ним взглядом, как подкошенный рухнул на колени.
– Спаси, Фёдор Степанович, не губи! Горенский тайны книги сыскал, нынче ищет, кого крайним сделать. Что волка обложили, на погибель гонят… Спаси, Фёдор Степанович!
– Сгинь, нечисть, с глаз долой. – прорычал Клыков, с трудом подавляя вскипавшую ярость.
Он уже готов был ударить Горшеню, схватить его за ворот и пинком выставить за дверь, но тут на пороге появилась Лада. В расшитом шугайце 39 и праздничном венце с подведёнными сурьмой глазами и лёгким свекольным румянцем на щеках. Она бесшумно вплыла в тесные сени, остановилась рядом с отцом и молча тоже опустилась на колени.
– Ты же сотник ныне, к самому Петру Ивановичу вхож. Свата твоего не тронут, пощадят… – причитал Горшеня. – Заступись, Христом богом молю, Фёдор Степанович.
39
Шугай или шугаец – старинная русская женская одежда, род короткополой кофты с рукавами.
Лада молчала. На бледном ангельски красивом личике лежала печать душевных страданий – ей невыносимо было видеть унижение отца. Но едва девичьи глаза нашли Семёна, как тут же засветились радостью и счастьем. Юноша, сидя на доспешном сундуке, штопал старый тягиляй. Увидев Ладу, он выронил доспех и замер с сапожным шилом в руке и намыленной дратвой в зубах. А когда их влюблённые взгляды встретились, Фёдору примнилось, что в тесной комнатёнке, пропахшей дымом и щёлоком, вдруг стало светлее.
– Тьфу ты, в пень колоду… – прошипел Фёдор, злясь на самого себя, ибо в этот миг прекрасно понял, что не сможет отказать Горшене. – Ладно, бес с тобой. Скажу слово. Но учти. Не дай бог, как отляжет, вздумаешь про женитьбу крутить… Гляди тогда!