После дождика в четверг

– Ну хоть сегодня будь веселей. Ну улыбнись, а? Улыбнись уж… Вот! Как ты улыбаешься! Был бы помоложе лет на пятнадцать…

– Болтун ты, Терехов, – засмеялась Арсеньева. – Все вы болтуны…

– Уж сразу и болтун, – сказал Терехов. – Это самый длинный наш разговор. И то с благородными целями. Улыбку у тебя выпрашивал. А ты улыбнулась и совсем другим человеком стала. Нет, я серьезно…

– Ну что ты, Терехов, ну зачем ты…

Она все еще улыбалась, оттаивало человеческое внутри нее, сползала затворническая маска, и подлинное, что в ней было и что в ней есть, проглянуло в глубине ее серых глаз. Она танцевала с Тереховым, и ей было весело, и она не стеснялась своего веселья, не считала его преступлением и танцевала не так, как танго пять минут назад – сонной рыбой, а живо и с удовольствием, и старая закалка домашних дансингов помогала ей вести чарльстон. И Терехов от нее не отставал, хотя в танцклассах и не учился, а на глазок в толчее асфальтовых пятаков у ребят поярче познавал новинки, последним танцором никогда не был и теперь чарльстонил лихо и как бы даже ехидничая над и без того несерьезными движениями. Сначала вокруг них притопывали с десяток пар, кто дурачился, а кто всерьез, но не умея, и постепенно пары эти, кто когда, но кончили танцевать и отошли к стенам, а в середине зала остались Терехов с Арсеньевой да Надя с Виктором Васильевым, столяром, самым модным парнем в Сейбе. Танцу полагалось и кончиться, но мелодия не обрывалась, а теперь она была слышна ясно и вся, чьи-то пальцы в Японии или в какой другой стране прыгали по клавишам и дергали тугие струны банджо, и четверо в мокрой и черной тайге при свечах, оплывающих в жестяные кружки, выделывали черт знает что, красивое и озорное. И когда остановились они, захлопали им зрители, и Надя, раскрасневшаяся, довольная, подскочила к Терехову и затараторила ему:

– Терехов! Терехов! Какие мы молодцы, а, Терехов? И ты молодец. Ты про меня сегодня не забудь. Обещаешь?

– Хорошо, – сказал Терехов. – Обещаю.

Терехов проводил Арсеньеву к привычному ее месту и там посоветовал ей снять раздражавший его платок.

– Ведь не холодно, – сказал Терехов.

– Не холодно, – улыбнулась Арсеньева, – не дует.

И когда сбросила она платок неспешным и плавным движением головы и плечей на худую спинку стула и когда пушистые волосы ее упали на щеки, рассмеялась она, поднялась и прошлась перед Тереховым, удивился он снова, как и в тот вечер с Чеглинцевым, томящей красоте ее, удивился и подумал, что по натуре своей она, видимо, человек веселый и счастливый, а вот на тебе, какая у нее судьба изломанная.

– Ты пореже свой платок надевай, – сказал Терехов.

– Вот солнышко выглянет, сброшу я его, – кивнула Арсеньева.

Подошел нахмурившийся Чеглинцев.

– Терехов, – сказал Чеглинцев и посмотрел сердито на Арсеньеву, – у меня к тебе дело.

– Какое дело?

– Пойдем со мной. Увидишь.

– Я танцевать буду.

– Пошли, пошли. Не пожалеешь.

– Алла, извини…

– Не пожалеешь, – повторил Чеглинцев.

За столиком, уже сепаратным, куда вел Терехова Чеглинцев, сидело несколько парней и мужиков, и среди них были Испольнов с Соломиным, и Терехов подумал, что Испольнов, наверное, раздобрился спьяну и решил рассказать историю моста. «Садись», – сказали Терехову и протянули стакан с водкой.

– Значит, вырвал ты из наших дезертирских рядов Чеглинцева, – сказал Испольнов.

– Ага, – кивнул Терехов, – он сам вырвался.

– А ты ему настроение сегодня портишь, – показал свой золотой зуб Испольнов.

– Ладно, кончай, – проворчал Чеглинцев.

– Я порчу? – спросил Терехов.

– Ты его не слушай, – сказал Чеглинцев.

– Я бы как раз послушал. Только про другое.

– Многого ты захотел! – захохотал Испольнов.

– А то ведь уедешь дня через два…

– Дня через два, думаешь?

– Вода-то спадать начинает…

– Ну и хорошо, и уедем мы с Соломиным! – засмеялся Испольнов и ручищей своей похлопал задремавшего было Соломина по плечу, и тот встрепенулся и закивал на всякий случай.

– Вот я рассказал бы, – заискивающе улыбнулся Терехов.

– Держи уши шире, – нахмурился Испольнов. – Я не за этим тебя позвали.

– А зачем?

– Ты еще не выпил.

– Ну давай выпьем.

– Развлечь мы тебя хотели, – лицо у Испольнова стало неожиданно добрым, только хитроватые глаза выглядывали словно бы из-под маски. – Давай, Соломин.

Соломин проснулся еще раз, заулыбался Терехову, сказал, как бы извиняясь:

– Это меня один азербайджанец научил, мы с ним в армии в лазарете вместе лежали с дизентерией.

– Вместе с дизентерией вы лежали, – переспросил Испольнов, – или с азербайджанцем?

Но Соломин ему не ответил, а взял спичку, зажег ее от огонька свечки и спичку эту горящую сунул в растянутый рог и, подержав ее там несколько секунд, вытащил обратно и показал ее пламя всем, поклонившись направо и налево, как делал, видимо, лазаретный циркач, впрочем, поклоны получились у него неуклюжими и виноватыми.

– Ну и что, – сказал Терехов, – я тоже так могу.

Он тоже сунул спичку в рот, но она погасла. Испольнов загоготал, и Соломин засмеялся тихонько, словно провели они Терехова.

– Ну и все равно, – сказал Терехов, – ничего тут такого нет…

– Нет? – гоготал Испольнов. – Ничего, говоришь, нет? Смотри дальше…

Соломин схватил свечку и огнем воткнул ее в глотку, потом он поставил свечку на место, достал из кармана кусок газеты, поджег его и, когда бумага запылала, стал глотать огонь.

– Вот дает! – обрадовался Чеглинцев. – А ты, Терехов, говорил! Он еще и не такое может. Ведь можешь, Соломин, можешь?

Соломин кивал, подтверждая, что может, а в глазах его было что-то рабское и тоскливое, словно он шутом служил и понимал, что выше не прыгнет, и жалел себя. Он был пьян, но стал от этого еще тише.

– Знаешь, Терехов, – закричал Чеглинцев, радуясь, – бумага и свечка – это ерунда. Мы сейчас кусок тряпки найдем, бензином ее намочим, он и ее проглотит. Пойдем, Соломин!

И он потянул Соломина за руку, и тот, вставая, сказал:

– Это меня один азербайджанец научил. Мы с ним в лазарете лежали.

– Понял? – сказал Терехову Испольнов. – А тебя какая-то муть интересует. Ты вот горящую паклю попробуй проглоти!

– Зачем мне глотать-то? – спросил Терехов с вызовом.

– Ну просто так…

– Нет, зачем мне глотать-то? – спросил Терехов.

– А я знаю? – засмеялся Испольнов, и глаза у него стали снова вдруг злыми, как несколько дней назад, когда ели медвежатину.

– Сами и глотайте, – сказал Терехов.

– Вот я и говорю…

– А Соломин-то с Чеглинцевым зачем отправились… Вернуть их надо… На кой черт нужна мне эта пакля…

– Терехов, – подошла Илга, – так ты выполняешь свои обещания. Свои клятвы.

– Правильно, Терехов, – подмигнул Испольнов, – ты уж свои обещания выполняй…

– Ладно, помолчи, – сказал Терехов. – Пошли, Илга. Вот видишь – танго.

– Ты про меня забыл, Терехов, – шепнула Илга и улыбнулась, но в шепоте ее был укор и обида и надежда на то, что сейчас Терехов не согласится с ее словами.

– Как же это забыл! – возмутился Терехов, хотя и вправду он забыл о ней, он не думал о ней все эти минуты, когда плясал с Арсеньевой и смотрел на тишайшего Соломина, глотавшею огонь, он не думал о ней, а думал о Наде.

Но теперь Илга снова была рядом и снова нравилась Терехову, и он любовался ее добрым лицом и слушал с удовольствием певучие смягченные чужим выговором слова, гладил русые волосы, вчерашняя комиссарша скинула свою жесткую кожаную куртку и револьверы вороненой стали оставила дома, в черном чемодане вместе с никелированными щипцами, сокрушающими зубы, и угловатые резкие движения свои забыла, словно бы все прежние дни на Сейбе была вот такой, теплой, женственной и нежной. «Как это у них все получается? – думал Терехов. – Как это они умеют так превращаться?»