После дождика в четверг

– Так, да?

– Так… Хорошо… Спасибо тебе…

И как ни старался, а все же увидел глаза Тумаркина, натолкнулся на них, глаза его были виноватые, доброжелательные и испуганные и словно бы о чем-то просили, но просьбу их Олег отгадывать не стал, он повернулся резко и пошел к железной печке.

– Холодно, – сказал он на всякий случай.

Его и в самом деле стало знобить, а мокрая одежда была противна, и Олег отругал себя за то, что не надел на тело ничего шерстяного, мог все простудить, проклинай потом долгие годы этот осадный саянский день. Металл был еще теплый, и Олег погрел на нем руки, а потом принялся растоплять печь. Огонь запрыгал, затрещал, легкомысленным весельчаком зажил в свое удовольствие. Лицо у Олега стало сухим и горячим, а глаза заслезились, но он не отводил их, помешивал кочережкой из проволоки короткие поленца и все смотрел на пляшущий огонь. Он боялся, как бы кто не пришел и не сменил его в роли сиделки, он бы не смог, наверное, вернуться сейчас в мокрую жуть. И еще он боялся, как бы не спросил его Тумаркин, почему он струсил, почему он пропустил бревно, летевшее в товарищей.

– Потеплее стало? – спросил вдруг Олег.

– Потеплее, – прохрипел Тумаркин, – получше…

– Сейчас Илга придет, – успокаивающе произнес Олег.

А успокаивал он скорее самого себя. Потому что все, он чувствовал, что все, дальше он не может, не потянет, он – подонок, раб, ничто, он струсил, он предал, на его совести этот узколицый искалеченный человек с печалью в сумеречных глазах, и совесть будет скандалить с ним, Олегом, всю жизнь.

Вошла Илга.

– Помочь? – повернулся Олег.

– Сейчас посмотрим, – сказала Илга.

Говорила она приветливо, уверенно и вместе с тем снисходительно.

– Помоги ему присесть, – сказала Илга, – и до пояса.

Тумаркин морщился и стискивал зубы, но сам пытался стащить с себя мокрую одежду. Он был тощ и бледен телом.

– Он дрожит, – сказал Олег.

– Ты тоже дрожишь, – кивнул Тумаркин.

– Что у нас болит? – спросила Илга.

– Зубы, – сказал Тумаркин.

– Шутишь, да? Я ведь обижусь… Тут болит, да? Тут, да? Потерпи, потерпи, милый… И тут, да?.. Ну все, все, ложись…

Тумаркин с помощью Олега оделся, сухой ватник, валявшийся в углу у кучи сапог, заполучил, вытянулся, забывая боль, смотрел на Илгу заискивающе, ждал ее слов.

Илга сказала строго:

– Возможно, сломаны ребра, возможно… Завтра отправим тебя в Сосновку в больницу, там исследуют, сделают рентген… Надо лежать… Все будет хорошо…

Она повернулась к Олегу:

– Как это получилось?

– Как, как! – рассердился вдруг Олег. – Так и получилось!

– Что ты, Олег? – удивилась Илга. – Из-за чего ты?

Видела она или не видела его глаза, наверное, не видела, спасибо свечке, спасибо стеариновому огрызку, что устроился на столе за спиной, а то бы Илга удивилась больше – испугу и злости в его глазах. А он видел ее лицо, оно было растерянным и усталым, и не нашел он в нем прежней твердости, раздражавшей его.

– Глупо все получилось, – сказал Тумаркин, – поздно мы обернулись, а бревно…

Скрипнула дверь.

Терехов вошел в теплушку и замер тут же, наткнувшись глазами на Илгу. И она почувствовала его появление, обернулась, двинулась сразу к Тумаркину, словно недоисследовала его, а теперь спохватилась, но только лишь ватник поправила у Тумаркина под головой, и по оленьим пугливым движениям ее и по неловкости мокрого Терехова, не знавшего, что делать ему, как не знают, куда девать руки, Олег понял, что между ними что-то произошло, а что… Впрочем, тут же Олег подумал: мне-то на все наплевать…

– Я сухую одежду принес, – сказал Терехов куда-то в сторону, – пропустили мы всю ту гущу… Пореже вроде пошли… Слышишь, Олег? Полегче стало…

– A? – спохватился Олег. – Что? Да-да… Это хорошо…

Потом Терехов еще говорил что-то ему, Тумаркину и Илге, но Олег не слышал его, он опустился на лавку, и все ему было безразлично, и он думал об одном: как только спадет вода, как только подсохнут бурые дороги, после дождика в четверг, завтра или послезавтра или когда там, насколько у него хватит терпения, нет, оно уже кончилось, завтра или послезавтра, после дождика в четверг, сядет он с Соломиным и Испольновым в машину, и прощай все, он уже не может, не может, поймите это, не будет машины, он уйдет пешком, по сопкам, по сопкам, по горбатым проклятым сопкам.

24

Утром Терехов договорился с Рудиком устроить в столовой собрание не собрание, а так, разговор по душам островных жителей. «Будет сделано», – кивнул Рудик.

Рудик уходил, и грязь летела из-под его ног, а Терехов не двигался, никуда ему не хотелось идти, ни о чем не хотелось думать, а единственным желанием было ленивое и безнадежное – отоспаться. Все, что он полагал сделать, начиналось со слов: «Вот отосплюсь…», и верилось, что сегодня он сможет свалиться на постель и дрыхнуть на совесть, изгнав из подсознания осточертевшее ожидание тревоги.

Сегодня на небе было солнце и не было облаков, и голубизна казалась естественной, будто бы и вчера, и позавчера, и неделю назад загорали сейбинцы на лежаках и в плетеных креслах и никакие серые пятна не отравляли их летнего состояния. Погода изменилась внезапно, внезапность была привычным орудием природы в здешних местах, и кто знал, не решила ли она позабавиться и не включит ли она через полчаса свой бесконечный душ. Но сейчас светило солнце, солнце, и раз уж ему дали свободу, оно жарило, сушило промокшие плащи и ватники, паром подымало воду из луж.

Но, может быть, и вправду кончились дожди, и Сейба успокоится, и начнется сладкая жизнь, сухая жизнь, и за столовой на травяной плешке, очищенной от кочек, удастся постучать футбольным мячом. Терехов заулыбался, представив себе фантастическую картину, и вспомнил о своем обещании – поработать как следует с ребятами на тренировках, чтобы не проиграть кошурниковцам.

Час назад он не улыбался, и Рудик Островский не улыбался, и члены комитета не улыбались. В сырой прорабской комнатушке Терехов рассказал им о мосте, о Будкове, о разговорах с Испольновым и Чеглинцевым. Здесь и решили устроить собрание, все на нем выложить и попросить у людей совета, как быть.

Мысли и желания Терехова были вялыми, время от времени он, как бы спохватываясь, вспоминал о Наде и о вчерашнем разговоре с ней и думал: «Надо все решить нам с ней», понимая прекрасно, что сегодня он не способен делать что-либо, предпринимать или решать. Но когда Рудик явился к нему в комнату и сказал: в столовой собираются люди, Терехов подумал, взволновавшись вдруг, о том, что на собрании будет Надя. «Иду, иду, – сказал он Рудику, – сейчас вот бумаги соберу…»

– Да, – спохватился Терехов, – а Испольнов придет? Ты говорил с ним?

– Он отказался.

– Ладно, – нахмурился Терехов, – черт с ним!

Столы в зале не сдвигали, как стояли они, так их и оставили, стульев хватило всем, на вырост поселка была рассчитана точка питания. Кумачом пластиковые квадраты не покрывали, Рудик с Тереховым уселись в углу, будто бы ужинать пришли, и в трибуне с толстобоким графином не нуждались.

– Тише, тише, – начал Рудик, – устали, устали, а на разговоры, я чувствую, энергии хватает… В общем, просьба послушать, что нам скажет товарищ Терехов.