После войны

Рэйчел присмотрелась к хромированному креслу с регулируемой спинкой. Для чего оно предназначено?

Неужели чтобы просто сидеть? Вылитое кресло из врачебного кабинета, на котором пациентов подвергают болезненным процедурам. Может, это и не кресло вовсе, а некий артефакт. Или и то и другое. Может, именно в этом весь смысл. В любом случае это кресло не для нее.

– Вам бы стоило попробовать.

Рэйчел обернулась. Герр Люберт. В темно-синем рабочем комбинезоне автомеханика, в руке – связка ключей. Вид немного растрепанный, волосы взъерошены на макушке и примяты с одной стороны, как будто он лег спать с мокрой головой. Льюис всегда смазывает волосы гелем, зачесывает назад, и прическа у него неизменно безупречная. Небрежно-мальчишеский стиль придавал Люберту сходство то ли с дезертиром, то ли с художником-анархистом.

– Это Мис ван дер Роэ [18] .

Шокированная его, мягко говоря, непринужденным видом, Рэйчел не сразу поняла, о чем это он.

– Кресло, – пояснил Люберт. – Его стоит опробовать. Считается одним из самых удобных кресел, когда-либо изобретенных.

– Не похоже. По-моему, как раз наоборот.

Люберт улыбнулся, немного слишком самоуверенно, немного слишком фамильярно.

– Да… Его придумал человек, решивший отказаться от «ненужного украшательства». Так, кажется, говорят?

18

Людвиг Мис ван дер Роэ (1886–1969) – немецкий архитектор, лидер «интернационального стиля», один из тех, кто определил облик современной городской архитектуры.

Рэйчел никак не могла решить, как ей себя вести. Какое у нее должно быть лицо? А тон? И почему он в спецовке? И его английский… Люберт говорил столь свободно, столь естественно, что ей приходилось напоминать себе: перед ней немец, она не должна вступать с ним в неформальные отношения и вообще общаться нужно только по необходимости, для получения конкретной практической информации. Но он все говорил и говорил:

– Мне ван дер Роэ принадлежал к школе Баухауза. Они стремились к простоте. К функциональности. В этом была их философия.

– Разве, чтобы сделать кресло удобным, нужна философия? – спросила неожиданно для себя Рэйчел, хотя ей следовало короткой репликой положить конец этому никчемному разговору.

Люберт широко улыбнулся:

– В том-то и дело, что нужна! За каждым предметом искусства, за каждой бытовой вещью – философия!

Эта беседа может стать прецедентом! Демаркационные линии, спланированные ею с такой тщательностью, нарушены еще до того, как их прочертили!

Герр Люберт протянул связку ключей:

– Они должны быть у вас как у хозяйки дома. Здесь от всех комнат, всех помещений, на каждом ключе бирка.

Рэйчел взяла ключи.

– Хозяйка дома…

Она и не чувствовала себя таковой, и не верила, что может сыграть эту роль убедительно.

– Надеюсь, вы хорошо спали, фрау Морган, – добавил он.

Была ли в этой невинной банальности неуместная фамильярность или ее там не было, Рэйчел решила обозначить свою позицию:

– Герр Люберт, я хочу, чтобы между нами с самого начала все было ясно. Нынешнее положение, при котором нам приходится делить дом с вами, некомфортно для меня, и я полагаю, будет правильно, если наше общение ограничится вопросами первостепенной важности. Вежливость – одно, но изображать дружелюбие… думаю, это излишне. Нам нужно провести четкие демаркационные линии.

Люберт кивнул, соглашаясь, но ожидаемого эффекта речь, к изумлению Рэйчел, на него не произвела. На лице его гуляла все та же дружеская улыбка.

– Я постараюсь не быть слишком дружелюбным, фрау Морган.

С этими словами герр Люберт повернулся и вышел из комнаты.

– Guten Morgen, alle [19] .

– Guten Morgen, герр комендант. Guten Morgen, герр оберет.

– Es ist… kalt [20] . – Льюис похлопал руками в перчатках.

19

Доброе утро всем.

20

Холодно.

Все согласились – да, действительно kalt.

С некоторых пор Льюис взял за правило здороваться с немцами у ворот комендатуры района Пиннеберг, разместившейся в здании библиотеки. Сегодня народу здесь собралось больше обычного. О приближении зимы свидетельствовал парок, вылетавший с дыханием; обычно тихая, смиренная толпа сегодня нетерпеливо бурлила: холода обострили потребность найти место в одном из лагерей для перемещенных лиц.

Льюис здоровался – кланялся женщинам, улыбался детям, козырял мужчинам. Дети хихикали, женщины приседали в книксене, мужнины тоже козыряли и взмахивали бумагами, которыми надеялись обеспечить свои семьи крышей и постелью. Льюис старался внушать людям уверенность в том, что все будет хорошо, что нормальная жизнь постепенно восстанавливается, хотя едкая «вонь голода», которая так не понравилась майору Бернэму и которую Льюис научился переносить, не морщась, напоминала, что, хотя война кончилась больше года назад, многим здесь не удается удовлетворить самые элементарные нужды.

Пройдя за ограду, Льюис сделал для себя заметку – убрать наконец колючую проволоку. Кого и что она удерживала, он не понимал, но Контрольная комиссия, похоже, считала, что колючка убережет от орд извергов – от «Вервольфа», продолжающего партизанское сопротивление, от одичавших детей, от хищных немок, охочих до мужчин. А то и от зверья, давным-давно сбежавшего из зоопарка, но, по слухам, все еще бродившего поблизости. Колючая проволока, которой окружили себя власти, превратила самих британцев в животных, а местные жители были посетителями зоопарка, что корчат рожи чужеземным тварям из-за железной ограды.

Капитан Уилкинс уже изучал за столом какую-то книжицу.

– Доброе утро, Уилкинс.

– Доброе утро, сэр.

– Что читаете?

– «Германский характер» бригадира Ван Катсема. Контрольная комиссия требует, чтобы мы все с ней ознакомились. Хотят, чтобы мы, прежде чем все тут налаживать, разобрались с некоторыми опасными чертами германского характера. Правильно пишет. Вот, например: «Внешних проявлений ненависти может и не быть, но ненависть никуда не делась, она бурлит под поверхностью, готовая прорваться во всей своей жестокости и горечи. Помните: этот народ не знает, что он побежден».

Льюис не спешил садиться, за столом он чувствовал себя в некотором смысле бездельником.

– Уилкинс, – он глянул на заместителя с едва скрываемым раздражением, – вы давно здесь?

– Четыре месяца, сэр.

– Со сколькими немцами вы разговаривали?

– Нам не разрешается с ними разговаривать, сэр…

– Но с кем-то вам, должно быть, приходилось говорить. Вы их видели. С кем-то встречались.

– С одним или двумя, сэр.

– И что вы чувствуете, когда встречаетесь с ними?

– Сэр?

– Вы их боитесь? Ощущаете их ненависть? Смотрите на них и думаете, что от восстания этих людей отделяет всего один только выстрел? Что они только ждут сигнала, чтобы сбросить нас?

– Трудно сказать, сэр.

– А вы постарайтесь. Видели тех людей у ворот? Вы смотрите на этих бездомных бродяг, худых, с нездоровым цветом кожи, вонючих? Вы смотрите, как они кланяются, заискивают, выпрашивают еду и кров, и думаете: господи, да, я должен напоминать этим людям, что они проиграли?