Последние каникулы, Шаровая молния

Кузьмин прикрыл глаза, вслушиваясь в себя, как когда-то давно, на чердаке монастырского корпуса. Пока в нем жила настороженность, ничего не происходило, но потом пришло тепло, он задвигался во сне - теплая темная река быстро несла его, невесомого, в себе, легко покачивая, весело с ним играя, мимо незнакомого голого берега прямо под густую лиловую тучу с розовым брюхом, закрывшую весь горизонт. Вода все теснее обхватывала его, чернела; по ее поверхности пробежал глянец, и тут звонко ударил гром. Кузьмин поднял голову, радостно улыбаясь. И в сиреневом тумане надвигающейся лиловой стены дождя увидел выпавший из чрева тучи ярко-красный шар. Шар покрутился под тучей, а с ее сырым глубоким выдохом оторвался, стал падать на реку. Кузьмина пронзило множество острых игл, и, опираясь о воду, ставшую упруго-твердой, он начал подниматься из воды, с силой притягиваемый этим, уже оранжево-красным шаром; с его головы и пальцев навстречу шару потекло голубое пламя. Тело обретало невесомость, исчезало. Шар, вертящийся, корчащийся, приблизился вплотную, заливая переплясом оттенков все вокруг, слепя глаза и все сильнее согревая грудь, и уже сердце останавливалось в предчувствии желанно-страшного соприкосновения, слияния, когда в последний миг Кузьмин дернулся, убоявшись, и шар с громовым ударом лопнул, взорвался, отшвыривая Кузьмина с волной, расколовшей реку до дна, на берег. Кузьмин ощутил сотрясающий удар, пришедшую из глубины тела боль, ледяной холод - и задохнулся в блаженном бесконечном вдохе.

Он открыл глаза. Полный беззвучный мрак окружал его. Под щекой была земля и вялое преющее сено. Он задвигался, собирая свое тело в комок, чтобы подняться и снова лечь в нишу, и, уже встав на четвереньки и с трудом приподняв голову, услышал крик. Крик монотонно повторялся, не давал собраться, сосредоточиться, и вдруг Кузьмина приподняло, швырнуло на ноги: господи, подумал он, а ведь это ребенок! Он вслушался и узнал детский крик.

Шатаясь, припадая на колени, он потащился на этот крик. Через несколько метров он остановился, сел на землю, хватаясь за грудь, и прислушался. Крик исчез.

Галлюцинации, понял Кузьмин. А клиника-то пневмонии - хоть в учебники!.. Кто же зовет меня, Анютка? Нет, она здесь, во мне. Олежка? Бедный мой мальчик, неуспокоенная душа! Я помню, я все помню!

...А Олежка в последнюю ночь как будто выплыл из какого-то сна. Глаза его просветлели. Он захотел, чтобы включили свет в палате.

Он водил глазами по скудной обстановке, как бы запоминая ее, перебирал медленными непослушными пальцами марки и значки, натасканные Кузьминым и Вадиком, а потом попросил убрать их в коробочки. Он ревниво проследил за тем, как сестра уложила его сокровища, равнодушно позволил сделать себе уколы и отвернулся к стене.

Вадик и Кузьмин остались в клинике и на эту ночь; Вадик, устроившись у себя за столом, что-то писал, роясь в Олежкиной "Истории болезни", а Кузьмин, забравшись с ногами на кровать, тупо дремал, изредка вздрагивая и роняя голову. Свет настольной лампы не задевал его, а заснуть всерьез он все-таки не мог.

– Ну, все!
– вздохнул с удовлетворением Вадик и потянулся.- Осталось только три строчки написать.

– А что это?
– безразлично спросил Кузьмин, не открывая глаз.

– Посмертный эпикриз,- бодро сказал Вадик.- Ну, чего ты так смотришь?

– А ты... деловой,- с усмешечкой протянул Кузьмин.- Время - деньги!

– Не... раскисай,- отозвался Вадик.- И потом... жизнь есть жизнь. У меня завтра много дел,- сказал он озабоченно и устало.

– Да я разве что... А если бы я не сунулся со стимуляторами, а? Может быть?..

– Ну, хватит!-резко сказал Вадик и встал.- Он обречен. И был... И теперь... Дать тебе снотворного?

Когда сестра, робко постучавшись, вошла и сказала: "Андрей Васильевич! Он вас зовет",- Кузьмин, прижимая руку к левому боку, побежал в палату. Вадик догнал его в тихом темном коридоре, крепко взял за плечо, заступил дорогу.

– Не ходи.- Он говорил тихо, потому что рядом сидела сестра.- Пойду я.

– Я должен, понимаешь, должен!
– забормотал Кузьмин.

– Вернись,- вглядываясь ему в лицо, попросил Вадик.

– Пусти!

Вадик оглянулся на сестру, и она, вышколенная, ушла куда-то.

– Я тебя предупреждал - не привыкай к нему! Прошу тебя - поезжай домой. Я позвоню.

– Ты что?
– еще сильнее бледнея, сказал Кузьмин.- За кого ты меня держишь?

Вадик досадливо мотнул головой.

– Ну, прошу тебя!

Кузьмин обошел его и побрел по коридору к яркому прямоугольнику дверного проема.

– Дяденька, подержи меня за руку,- хрипло, шепотом сказал Олежка.- Мне стало теперь страшно, я боюсь спать.

– Конечно, малыш,- стараясь, бодро сказал Кузьмин. – Я здесь, я посижу. Тебе не больно?

Олежка крепко схватил его руку, и, повинуясь его движению, слабому и неуверенному, Кузьмин сел в изголовье, погладил головенку.

– Хочешь, я тебе что-нибудь расскажу? Ну вот, жил-был один мальчик... Много лет назад. Слушаешь? Вокруг него все было живое, настоящее. Кроме людей. Они, конечно, тоже были живые, но жили в другом мире: болели, плакали, сердились... И мальчик придумал: им всем надо рассказать, какой красивый мир вокруг них. Он мечтал - вот он возьмет живую воду... Побрызгает ею на них, и они все будут жить вместе с ним... Олежка?..

А ручка уже расслабла; Кузьмин осторожно устроил ее на кровати и пересел на стул. Он бы выключил яркий верхний свет, но подумал, что если Олежка вдруг еще проснется и увидит темноту, то может испугаться, и оставил лампы зажженными.

Олежка еще спал, а у него менялось лицо - ровно сложились губы, разгладилась морщинка на лбу - лицо стало взрослым и спокойным. Он уходил.

"Прости меня, Прости мне".

...Когда пришел Вадик и деловито стал мыть руки, Кузьмин ровным голосом сказал ему:

– Уже все. Двадцать три минуты назад.

– Можешь работать?
– спросил Вадик.

...Через два часа он принес в лабораторию флакончики. Дмитрий Иванович Филин, поднятый Кузьминым с постели, но бодрый и уже час бесцельно переставляющий посуду, нетерпеливо протянул за ними руку.

– Я сам. Делайте все в дубль,- приказал Кузьмин ему, испуганно поднявшему плечи и в растерянности переводящему взгляд с Вадика на Кузьмина и обратно.- Что вы на меня уставились?!
– заорал Кузьмин.- На мне ничего не написано! Перепроверяйте меня!

Через полтора длинных сумеречных месяца в воскресенье, рано утром придя на работу, он обнаружил, что торопился зря: и последние культуры Олежкиных клеток, несмотря на все усилия их сохранить, законсервировать, погибли. Он сделал контрольные мазки и убедился - "включений" не было. Не было! Они должны были быть, а теперь, оказывается, их нет. Чистый опыт, поставленный природой. Насмешницей. Вот и все ясно. Чуда не получилось. Он сбросил флакончики в мойку и сел за свой стол, спиной к двери. Уставился взглядом на фотографию Анюточки под стеклом (этим летом, в траве, в венке из крупных ромашек, лукаво усмехающаяся, она обрывала лепестки цветка), подумал: это конец... концы в воду, и никаких следов...

В лаборатории было пусто и холодно - из-за больших окон, белого кафеля, высокого потолка, из-за порядка на лабораторных столах. За спиной щелкнул и тихо запел термостат Дмитрия Ивановича. Кузьмин оглянулся, но справился с любопытством и не стал копаться в нем. На крючке висел чистенький халат лаборантки, в его кармане торчала газета. Кузьмин с трудом встал, прошел до вешалки и взял эту газету. Позавчерашняя, зачитанная, она была свежей для него. Слепыми глазами он просмотрел ее, всю в пометках для политинформации, прочитал отчеркнутый абзац: "...Убийцы использовали подлый способ расправы - на имя Камаля пришла посылка из родных мест. Дорогим, знакомым почерком было написано его имя. И человек, принесший посылку, был знаком - земляк, почти родственник. Камаль и его товарищи окружили стол, на котором лежала обычная почтовая коробка, они шутили... Когда крышку подняли, раздался чудовищный взрыв. Здание рухнуло..."