Последние каникулы, Шаровая молния

Кузьмин представил себе ослепительную вспышку, после которой ничего не было - ни вопросов, ни соболезнований, ни боли.

Пришел Дмитрий Иванович, тихо переоделся за его спиной, проходя мимо, негромко поздоровался (Кузьмин только мотнул головой) и сунул нос в термостат. Кузьмин услышал стеклянный звон передвигаемых флакончиков и ждал какого-нибудь восклицания - Дмитрий Иванович всегда делал какие-то необязательные вещи-жесты или восклицания,- и, не дождавшись, сказал:

– Приобщите к моим. Они в мойке.

– Почему?
– отозвался через минуту Дмитрий Иванович.- Я их отправлю цитологам, пусть посмотрят, в чем дело...

– Вы что, обзавелись фабрикой РНК?- через два дня, позвонив Кузьмину домой, спросила знаменитейшая иммунолог.- Откуда ее столько в этих дохлых культурах?

– Что? Что!
– чужим голосом отозвался Кузьмин.- РНК?!

День продолжился в ночь, без сна проведенную на кухне, в тишине, среди редких сильных ударов капель о непомытую тарелку в мойке, с гулкими, глубокими вдруг вздохами леса под окном, с редким просверком света фар машин, по каким-то тревожным делам летящих по шоссе.

Ему не давала покоя мысль об этой РНК, неожиданно обнаруженной в погибших культурах опухолевых клеток Олежки.

Я унаследовал РНК и память, подумал Кузьмин на тусклом туманном рассвете, глядя на закипающий чайник. Все, что он мне оставил. Все, что у него было,- так продолжилась мысль. Память во мне, а РНК - как посылка из другой жизни, из-за черты обозреваемости, из-за границы между нами. И тут же, по странной ассоциации, он понял, как это было! Приоткрыв крышку, Камаль услышал легчайший щелчок и, читая глазами на листе бумаги, прикрывающем динамит, "Умри!", все понял - и лег на мину, расплачиваясь за доверчивость и чистоту.

И вдруг все стало ясно! Эта странная живая РНК в мертвых раковых клетках-та же мина, смерть в знакомой упаковке. Раковая клетка, убитая живой водой, изрыгает свой яд! "Боже!
– подумал он.- Я в начале пути! Моя живая вода - просто биологический стимулятор, не больше",..

В. А. тяжело опустился на лавочку, откинулся на ее спинку. Лицо у него было спокойное. Мимо шли сотрудники института, где проходила конференция, с любопытством поглядывали на В. А.- он только что открывал заседание.

– Ну и что за беда?
– не понял В. А.- Это наука. Милый, оглянись: какой век на дворе! Они слушали меня, как... граммофон, хотя прошло только тридцать лет. Что ты скажешь о сегодняшнем дне через тридцать пет? И хорошо!-Он погладил Кузьмина по рукаву.- Можешь представить себе, чтобы кто-нибудь случайно создал хотя бы твою живую воду? То-то! Я уж не говорю про настоящую. Даже в сказках у нее три хозяина: баба-яга, черный ворон и змей. А это вековой опыт,- засмеялся он.- Собери миллион фактов, сложи из их мозаики узор - тогда и прочтешь заклинание, формулу. А-а-а! Чего говорить, Андрюша! В одиночку?! Соврал ты где-то.

Он совсем замкнулся-отгородился от мира, как бы затворив все двери и окна, опустив шторы и выключив свет,- и, лишившись даже тени, стал заново изучать свои владения, свой замкнутый мир, сейчас заполненный мертвяще-плоскими, необъемными обозначениями предметов, явлений и людей.

Он обнаружил, что его концепция, здание, выстроенное им, только кажется крепким; что оно, как тот монастырский корпус, уже обречено из-за своего неудобства, изжитости, множества перестроек, а теперь и населено только призраками.

В сосредоточенности своей, ибо не было на кого оглядываться в этом безмолвии, нарушаемом лишь шорохом истекающего в никуда песка-времени, он переступил порог, заглянул, как в открывшуюся пустую нишу, в будущее и, обретя в нем понимание конечности своих сил и желаний, обрушил свой мир, свой дом, хороня под обломками и маленькую тайну и легкую веселую надежду на удачу, на клад.

Попирая развалины концепции, он растолок в песок ее руины - и споткнулся об уцелевший неуклюжий обломок. Он перенес на него всю ярость и ненависть и обратил его в округлый, алмазной твердости голыш, который легко и незаметно для других

можно было бы зажать в кулаке или спрятать; но он жег ему руки и оттягивал карман. Он стал изучать его, и все, что он наработал, уместилось в конце концов на страничке очень сухого текста. И переписывая эту страничку много раз и исправляя до бесконечности, до утраты смысла, испытывая болезненное наслаждение от постепенного сокращения текста до полстранички, до абзаца, он трудно восходил по спирали, пока наконец, с другой высоты оценив свой результат, не сформулировал одну длинную фразу, смысл которой был понятен только ему. Он написал ее на отдельном листочке, который положил начало его секретному архиву, и в тот же день отдал материалы .Маньяку.

Одинокий-тот же сумасшедший!

Какое-то время он ненавидел Наташу-за ее ежевечернее неделикатное подглядывание в пустой лист бумаги, за вопросительно округлившуюся бровь, за то уловимое, но неуличимое пренебрежение, насмешку над его муками, за озабоченность мелочами, за то, что она подсылала к нему Анюточку, а по воскресеньям гнала его гулять с ней в парк, тащила в гости и была, была все время рядом, когда ни оглянись! С пугающей ясностью ему открылась вдруг их антиподность, и в великом презрении к себе, слепцу и недоумку, он странно вознесся в ледяное безразличие к ней. Но с последней точкой, поставленной в отчете, только ее близость, спокойная уверенность в неизбывности творящего жизнь мира поддержали его. В нем забрезжило понимание великой силы жизнеутверждения.

– ...Изумительно!
– сказал Маньяк, снимая очки.- Вы вскрыли новый слой.- На его кривом лице светились глаза. Да он же красив, удивился Кузьмин.- Вы что, не понимаете, что теперь попали в учебники? Выходит, Коломенская-то не права!.. Столько лет!..

– Вы верили в нее?
– подался вперед Кузьмин.

– Нет.
– Маньяк затряс головой.
– Но любой путь, пройденный до конца, исчерпывает себя, и это тоже польза. Если заблуждения искренни и бескорыстны, надо дать им место. Я и о себе говорю. А у вас двойная удача: утвердили и опровергли.

– Удача?
– въедливо спросил Кузьмин.- Вы смеетесь надо мной?

– Вы... чудак.- Маньяк непонимающе смотрел на Кузьмина.- Я не хочу вас обидеть... Мне бы так повезло! За любую цену.

– Любую?
– переспросил Кузьмин.

Он с трудом досидел до конца рабочего дня, а назавтра с утра пошел в поликлинику. Больничный лист ему не дали.

"Ну, астения,- сказала врач.- У половины нас астения. Возьмите, коллега, отпуск или смените работу..."

Окаменевший, он приехал в институт и сразу же был приглашен к Кириллову.