Последний человек
Шрифт:
Сперва эти терзающие душу жалобы вызывали во мне лишь мучительное сострадание. Я рассказал ей обо всем, что произошло со мной ночью: о моих попытках найти пропавшего и моих неудачах. Направив в эту сторону ее мысли, я дал им пищу, спасавшую от безумия. Она почти спокойно обсудила со мной, где он, всего вероятнее, может быть найден и каким образом нам надо искать это место. Услышав, что я устал и голоден, она сама принесла мне поесть. Я воспользовался благоприятной минутой, чтобы пробудить в ней что-нибудь, кроме убийственного оцепенения. Заговорив, я увлекся; печаль, глубокое восхищение, рожденное искренней привязанностью, переполняли мое сердце; все, что было великого в жизни моего друга, вдохновило меня, и я излил это в восторженной хвале Раймонду.
— Горе нам! — восклицал
Как благороден был Раймонд, первый среди людей нашего времени! Величием замыслов, изящной смелостью поступков, остроумием и красотой он пленял всех и всеми повелевал. В одной лишь слабости можно было бы упрекнуть его, но смерть перечеркнула ее. Его называли непостоянным, когда он ради любви отказался от надежд на корону, и слабовольным, когда он отрекся от протектората Англии. Сейчас его смерть увенчала его жизнь. До конца времен будут помнить, что он принес себя в жертву славе Греции. Он сделал свой выбор; он знал, что умрет, что должен будет оставить эту прекрасную землю, это светлое небо и твою любовь, Пердита; но он не заколебался, не отступил и пошел прямо к славной своей цели. И славить его будут, покуда есть жизнь на земле. Греческие девушки станут с любовью усыпать цветами его могилу; над нею зазвучат патриотические песни, в которых будет превозноситься его имя.
Я увидел, как лицо Пердиты смягчилось и как оцепенение горя сменилось на нем нежностью.
— Воздавать ему честь, — продолжал я, — станет священным долгом всех переживших его. Сделать священным самое имя его, нашей хвалой ограждать его от всех враждебных нападок, осыпать его цветами любви и сожалений, хранить от забвения и незапятнанным завещать потомкам — таков долг его друзей. Еще больший долг лежит на тебе, Пердита, матери его ребенка. Ты помнишь младенчество Клары и восторг, с каким ты узнавала в ней черты Раймонда и твои, соединившиеся в одно; помнишь радость, с какой ты видела в этом живом храме залог вашей вечной любви. Такова она и сейчас. Ты говоришь, что утратила Раймонда. О нет! Он живет с тобою и живет в ней. От него произошла она, плоть от плоти его. И тебе уже недостаточно, как прежде, искать сходство с Раймондом в ее нежном личике и крохотном тельце. В ее пылких привязанностях, в пленительных чертах ее ума ты можешь найти его живым — благородного, великого, любимого. Пусть твоей заботой станет лелеять эго сходство, пусть твоей заботой станет сделать ее достойной его; и, когда она будет гордиться своим происхождением, пусть не устыдится и за себя.
Я заметил, что, когда я напомнил моей сестре о ее долге в жизни, она уже не слушала меня с прежним терпением. Она, как видно, подозревала, что я стараюсь утешить ее, и восставала против этого, лелея свое новорожденное горе.
— Ты говоришь о будущем, — сказала она, — а для меня сейчас все в настоящем. Дай мне найти земную оболочку моего любимого; спасем ее от братской могилы, чтобы в будущие времена люди могли указывать на священное надгробие и называть его; а тогда уж обратимся к другим заботам и к новой жизни или к тому, что еще судьба, этот жестокий тиран, готовит мне.
После краткого отдыха я приготовился покинуть Пердиту, чтобы постараться выполнить ее желание. Туг вышла к нам Клара; ее бледное лицо и испуганный взгляд показывали, как глубоко потрясена горем ее юная душа. Казалось, она была полна чем-то, чего не могла выразить словами. Пользуясь минутой, когда Пердита вышла, она обратилась ко мне, умоляя показать ей ворота, через которые ее отец въехал в Константинополь. Она обещала
не совершать никакого безрассудства, быть послушной и немедленно вернуться обратно. Я не мог отказать, ибо Клара не была обыкновенным ребенком; ее ум и чувствительность, казалось, наделяли ее правами женщины. Посадив Клару на коня впереди себя, в сопровождении только одного слуги, который должен был отвезти ее обратно, я направился к Топ Капу. Возле ворот собралось несколько солдат. Они к чему-то прислушивались.— Это стонет человек, — сказал один из них.
— Нет, похоже больше на вой собаки, — заметил другой.
И они снова стали вслушиваться в отдаленные стоны, доносившиеся из разрушенного города.
— Вот, Клара, — сказал я, — ворота и улица, по которой вчера утром проехал твой отец.
Каковы бы ни были намерения Клары, когда она попросила привезти ее сюда, ей, видимо, помешало присутствие солдат. Она печально посмотрела на дымившуюся груду, которая недавно была городом, и изъявила готовность вернуться домой. Но в этот миг до нас донесся жалобный вой; вскоре он повторился.
— Слушайте! — воскликнула Клара. — Он там, это Флорио, собака моего отца!
Мне не верилось, что она могла узнать ее по голосу, но Клара настаивала, и солдаты поверили ей. Во всяком случае, предстояло доброе дело — спасти страдавшее существо, будь то человек или животное. Отправив Клару домой, я снова вошел в город. Ободренные тем, что я уже побывал там и вернулся невредимым, несколько солдат, бывших телохранителей Раймонда, которые любили его и искренне оплакивали, отправились вместе со мной.
Трудно представить себе странное стечение обстоятельств, вернувших нам безжизненное тело моего друга. В той части города, где прошлой ночью более всего свирепствовал пожар, а теперь все было холодно и черно, издыхавший пес Раймонда лежал подле изуродованного тела своего хозяина. В такие минуты скорбь безмолвна; сама сила ее налагает на уста печать. Бедное животное узнало меня, лизнуло мне руку, подползло ближе к своему господину и осталось недвижимым. Раймонд был, очевидно, сброшен с коня падавшим обломком, который проломил ему голову и изуродовал его внешность. Я склонился над ним и взял в руки край его плаща, изменившегося менее, чем тело, которое он облекал. Я прижимал край плаща к губам; грубые солдаты, собравшись вокруг, печалились над драгоценной добычей смерти, словно сожаления могли снова возжечь угасшую искру или вернуть освободившийся дух в разрушенную темницу плоти. Вчера еще это тело стоило целой вселенной; тогда оно носило в себе замыслы, действия и слова, достойные быть записанными золотыми буквами. Сейчас только любящие могли придавать какую-либо цену сломанному механизму, не более похожему на Раймонда, чем выпавший дождь на облако, воспарявшее в небеса, позолоченное солнцем, привлекавшее взоры и пленявшее их несравненной красотой.
Таким, каков он стал теперь, какой сделалась его смертная оболочка, обезображенная и разбитая, мы обернули его нашими плащами и на руках вынесли из города мертвых. Стали думать, куда положить Раймонда. Наш путь к дворцу пролегал через греческое кладбище; здесь, на плите из черного мрамора, я и велел это сделать; над нашим другом высились кипарисы; их мертвенная зелень соответствовала небытию, в котором он пребывал. Мы срезали ветки с этих траурных деревьев, обложили ими тело и на них положили его меч. Я оставил стража возле этого сокровища из праха и приказал, чтобы вокруг не угасая горели факелы.
Когда я возвратился к Пердите, оказалось, что она уже извещена об успехе наших поисков. Ее любимый, единственный и вечный предмет ее страсти и нежности, возвращен ей! Этими безумными словами выражала она свою радость. Пусть он недвижим, пусть уста его не произносят более слов мудрости и любви. Пусть, словно водоросль, выброшенная морем, он станет добычей тления. Все же это тело, которое она ласкала, уста, которые сливались с ее устами и пили вместе с дыханием самую душу любви, то бренное тело, которое она называла своим. Правда, она предвкушала будущую жизнь; дух любви виделся ей неугасимым и вечным. Но сейчас со всей силой земной любви она цеплялась за то, что своими земными чувствами способна была воспринять как часть ее Раймонда.