Последний человек

Во всякое другое время это бедствие вызвало бы среди нас самое горячее сочувствие, но теперь оно осталось без внимания; все умы были заняты предстоящей полемикой. Иначе происходило со мною. Вопросы титулов и прав становились для меня ничтожными, когда я представлял себе страдания афинян. Я узнал о смерти единственных сыновей и любящих супругов; о том, как рвались узы, сплетавшиеся со всеми фибрами души; как друг терял друга; как юные матери оплакивали своих первенцев; и эти волнующие события рисовались передо мной особенно живо из-за того, что я знал страдальцев и уважал их. Поклонники и друзья Раймонда, его товарищи по оружию, семьи, которые оказали Пердите радушный прием в Греции и вместе с нею оплакивали гибель ее супруга, были теперь беспощадно сметены в могилу, уравнивающую всех.

Чуме в Афинах предшествовала эпидемия в Азии, которая именно оттуда и пришла в Грецию. Она продолжала свирепствовать там с неслыханным размахом. Надежда, что вспышка нынешнего года станет последней, ободряла купцов, торговавших с этими странами; но жители их были погружены в отчаяние или полны покорности, рожденной фанатизмом, а потому принимавшей ту же мрачную окраску. В Америке также началась эпидемия; была ли то чума или желтая лихорадка, но отличалась она невиданной тяжестью. Она распространилась не только в городах, но и по всей стране; охотник умирал в лесу, крестьянин — на хлебном поле, рыбак — на родных водах.

С Востока пришел к нам странный рассказ, который не вызвал бы особого доверия, если бы не был подтвержден множеством очевидцев в других странах. Говорили, что двадцать первого июня, за час до полудня, взошло черное солнце¹⁷⁵ размером с настоящее светило, но темнее; лучи его были тенями. Поднявшись на западе, оно в течение часа достигло зенита и затмило подлинное солнце. Над всей землей настала внезапная непроглядная ночь. Одни лишь звезды слабо мерцали над лишившейся света землей. Но вскоре темный диск сдвинулся и стал склоняться к востоку. При этом темные лучи его пересекались с яркими лучами солнца и мертвили или искривляли их. Тени предметов приобретали странные и устрашающие очертания. Лесные звери пугались этих незнакомых теней. Они бросались бежать сами не зная куда, и горожане с ужасом видели, как содрогания земли «на городские улицы швырнули львов из пустынь». Могучие орлы и другие гости, внезапно ослепленные тьмою, падали на рыночных площадях; совы и летучие мыши, напротив, вылетели, радуясь наступившей ночи. Ужаснувшее всех явление постепенно зашло за горизонт, продолжая отбрасывать темные лучи в уже посветлевшее небо. Такую повесть прислали нам из Азии, из Восточной Европы и из Африки, даже из западных ее областей — Золотого Берега¹⁷⁷.

Был ли рассказ правдив или нет, воздействие его оказалось сильным. По всей Азии, от берегов Нила до побережья Каспийского моря, от Геллеспонта до Моря Омана¹⁷⁸, царила паника. Мужчины толпились в мечетях, женщины, скрытые под покрывалами, спешили к могилам с приношениями для умерших, чтобы сохранить живых. Чума была позабыта из-за нового ужаса, принесенного черным солнцем; хотя смертей становилось все больше и улицы Исфахана¹⁷⁹, Пекина и Дели были усеяны трупами жертв чумы, люди проходили мимо них, глядя в зловещее небо, не замечая смерти у себя под ногами. Христиане спешили в церкви. Христианские девушки, точно на празднике роз, облачившись в белое, под белыми вуалями, длинной процессией шли в храмы. Они пели псалмы, и, когда из толпы вырывался вопль какой-нибудь несчастной, рыдавшей над мертвым, все подымали глаза к небу, думая, что слышат, как шумят крылья ангелов, пролетающих над землей и тоже плачущих над бедствиями, поразившими людей.

В солнечной Персии, в многолюдных городах Китая, в благоуханных рощах Кашмира и вдоль южного побережья Средиземного моря повторялись подобные зрелища. Даже в Греции весть о черном солнце умножила ужас и отчаяние умиравших людей. На нашем туманном острове мы находились далеко от опасности, и об этих бедствиях нам напоминало только ежедневное прибытие кораблей с Востока, которые были полны беженцев, по большей части англичан; ибо мусульмане, хотя страх смерти и был среди них очень силен, держались своих и считали, что, если суждено им умереть (а ведь смерть может настичь их не только в Персии, но и на море, и в далекой Англии), пусть кости их покоятся в земле, освященной могилами правоверных. Никогда еще в Мекку не шло столько паломников; арабы не грабили их караваны; смиренные и безоружные, они присоединялись к ним, моля Магомета отвратить чуму от их шатров в пустыне.

Едва ли смею я описать восторг, с каким отдалился от политических распрей в нашей стране и от вестей о бедствиях за морями и возвратился в свой милый дом, в укромный приют доброты и любви, к покою и взаимным привязанностям. Если бы я никогда не покидал Виндзор, теперешняя моя радость не была бы столь пылкой. Но в Греции мне довелось испытать страх и прискорбные перемены; в Греции, после дней тревоги, я видел смерть тех двоих, чьи имена сделались символами добродетели и душевного величия. Подобные бедствия не могли обрушиться на оставшийся мне домашний круг, где мы, уединясь в любимом нашем лесу, жили в мире и спокойствии. Конечно, годы привносили и сюда некоторые перемены; ход времени напоминал нам о недолговечности наших радостей и надежд.

Айдрис — любящая жена, сестра и друг — была также нежной и заботливой матерью. Материнство не было для нее, как для многих, приятной игрою; оно было страстью. У нас родилось трое детей; второй ребенок умер, когда я был в Греции. К радостям и восторгам материнства примешивались печаль и тревога. До этой смерти маленькие создания, рожденные ею, наследники и продолжатели ее жизни, казались Айдрис наделенными для этого долголетием. Теперь она боялась, что безжалостный губитель может унести оставшихся ей голубков, как унес их брата. Самое пустячное их недомогание повергало ее в ужас; она страдала, если приходилось отлучаться; все счастье свое она вложила в их хрупкое существование и постоянно была настороже, боясь, как бы коварный похититель не унес эти драгоценности, как уже однажды случилось. К счастью, поводов для ее страхов было немного. Альфред в свои девять лег был бравым, крепким мальчиком; щечки нашего младшего, еще младенца, под нежным пушком цвели здоровьем, а постоянная веселость и живость то и дело вызывали у нас счастливый смех.

Клара уже миновала возраст, внушавший Айдрис особую тревогу, ибо маленький ребенок не знает, что с ним, и не может пожаловаться. Клара была дорога ей и нам всем. Ум сочетался в ней с невинностью, чувствительность — с терпеливостью, а серьезность — с добродушной веселостью. Ее изумительная красота вместе с трогательной простотою делали ее жемчужиной нашей сокровищницы.

В начале зимы наш Альфред, достигший девяти лет, поступил в школу в Итоне¹⁸⁰. Это казалось ему первым шагом к возмужанию, поэтому радость его была велика. Общие занятия и общие забавы развили лучшие черты его характера — усидчивость, выдержанность и великодушие. Какие глубокие, святые чувства рождаются в груди отца, впервые убедившегося, что его любовь к ребенку — не простой инстинкт, но обращена на достойный предмет и посторонние люди оценивают его так же! Айдрис и я были бесконечно счастливы, обнаружив, что открытость, написанная на челе Альфреда, ум, светившийся в его глазах, и приятная сдержанность речи не были всего лишь нашей иллюзией, но указывали на таланты и высокие нравственные достоинства, которым предстояло «расти и мужать вместе с ним»¹⁸¹. Там, где кончается любовь животного к своему детенышу, начинается подлинная любовь родителей к ребенку. Мы уже не смотрим на эту самую дорогую частицу нас самих как на нежное растение, которое надо выхаживать, или как на игрушку в часы досуга. Теперь мы возлагаем наши надежды на его умственные способности и нравственные качества. Его слабость порою еще тревожит нас, его неведение препятствует полной близости с ним; но мы начинаем уважать в нем будущего человека и, в свою очередь, стараемся завоевать его уважение, как делали бы это с равным себе. Есть ли у родителей иное заветное желание, чем доброе мнение о них собственного ребенка? В отношениях с ним честь наша должна быть незапятнанной, честность — оставаться вне подозрений. Когда он достигает зрелости, судьба и обстоятельства могут навсегда разлучить нас с ним — но пусть на трудных дорогах жизни ему будут щитом в час опасности и утешением в беде любовь и уважение к родителям.

Мы так долго жили по соседству с Итоном, что его юные обитатели были нам отлично знакомы. Многие из них сделались товарищами игр Альфреда, прежде чем стать его соучениками. Теперь мы с особым интересом следили за юным сообществом, наблюдая различия в характерах мальчиков и пытаясь угадать в подростке будущего мужчину. Нет ничего привлекательнее, ничего, что располагало бы к себе более, чем свободный духом мальчик, смелый, добрый и великодушный. Таковы были некоторые воспитанники Итона, и всех их отличали чувство чести и отвага; по мере возмужания у многих из них эти качества превращались в самонадеянность; но самые младшие воспитанники, лишь немногим старше Альфреда, отличались очень хорошими наклонностями.

Здесь были будущие властители Англии, те, кому предстояло направлять огромную общественную машину, когда остынет наш пыл, когда воплотятся или рухнут наши замыслы; когда, отыграв нашу драму и сбросив одеяние, требуемое ролью, мы облачимся в одежду, подобающую старости, или в смертную, которая уравнивает всех. Здесь были будущие любовники, супруги, отцы; здесь был будущий землевладелец, воин, политический деятель. Иные воображали, будто они уже сейчас готовы явиться на сцену жизни и оказаться среди действующих лиц. Не так давно я и сам был одним из этих безбородых и рвался на сцену; когда мой мальчик добьется места, ныне занимаемого мною, я буду седоголовым, сморщенным стариком. Как странно все устроено! Вот где загадка Сфинкса, внушающая благоговейный трепет:¹⁸² человек бессмертен, хотя каждый из нас смертен. Если привести слова красноречивого и мудрого писателя, «таковы условия существования некоего вечного целого, состоящего из частей недолговечных; это целое, произволением высшего разума, создавшего человеческий род, никогда не бывает ни старым, ни юным, ни в поре зрелости; но будучи неизменным и постоянным, вместе с тем непрерывно проходит фазы разложения, упадка, обновления и прогресса.

Охотно уступаю я тебе свое место, милый Альфред! Иди, плод нежной любви, дитя наших надежд! Выходи как воин на дорогу, которую я проложил! Я отойду в сторону. Я уже утратил беззаботность детства, безоблачное чело и упругий шаг ранней юности. Пусть все это украшает теперь тебя. Иди, и я еще со многим расстанусь, чтобы передать тебе. Время отнимет у меня силы зрелого возраста, ясность взора и быстроту ног; украдет лучшую часть жизни — пылкие надежды и страстную любовь, но вдвойне одарит всем этим милого моего наследника. Иди же! Воспользуйся щедрым даром. Пусть воспользуются им и твои товарищи. Разыгрывая отведенную вам драму, не посрами тех, кто научил тебя выходить на сцену и подобающим образом произносить слова твоей роли. Да будет твой успех верным и постоянным! Рожденному в весеннюю пору надежды человечества, пусть выпадет тебе подготовить приход лета, за которым никогда не последует зима!