Последний человек

Однако ни мои уверения, ни быстрое выздоровление нашего ребенка не могли вернуть ей, хотя бы отчасти, прежнего спокойствия. Пережитый страх был слишком сильным, чтобы он мог смениться ощущением безопасности, казавшейся ей теперь сном, от которого она очнулась,

…как тот, Кто в одинокой башне над пучиной От сладких снов о доме пробуждаясь, Трепещет, слыша моря грозный рев²⁴⁶,

или как тот, кто, убаюканный волнами, пробуждается, когда корабль идет ко дну. Прежде у нее случались временами приступы страха — сейчас не бывало даже кратких мгновений надежды. Ее прекрасное лицо более не освещалось улыбкой; иногда Айдрис пыталась изобразить ее, но это вызывало поток слез и волны горя смыкались над обломками прежнего счастья. Когда я был рядом, она все же не вполне предавалась отчаянию, ибо всецело мне доверяла. Казалось, она не допускала возможности моей смерти и возлагала на меня весь груз своих тревог, полагаясь на мою любовь. Так озябший олененок жмется к оленихе, раненый птенец прячется под материнское крыло, а малый разбитый челн ищет прибежища под какой-нибудь спасительной ивой. Не с гордостью, как в дни нашего счастья, но с нежностью и радостным сознанием того, что ей со мною спокойнее, я прижимал к груди мою дрожавшую подругу, старался отгонять от нее черные мысли и оберегать ее чувствительную натуру от тяжелых впечатлений.

В конце этого лета произошло еще одно событие. Из Германии возвратилась графиня Виндзорская, бывшая королева Англии. В начале лета она уехала из опустевшей Вены; все еще неспособная смирить свою гордость, она долго медлила в Германии, а приехав наконец в Лондон, несколько недель не извещала Адриана о своем возвращении. Несмотря на ее долгое отсутствие и всегдашнюю холодность, он встретил мать ласково, надеясь излечить раны оскорбленной гордости и обиды, но она ответила полным непониманием. Айдрис с радостью узнала о возвращении матери. Ее собственные материнские чувства были очень пылкими, и ей казалось, что родительница за долгие годы одиночества утратила надменность и жестокость и обрадуется дочерней любви. Первое, что умерило ее чувства, было указание павшей английской монархини ни в коем случае не навязывать ей встречи со мной. Она заявила, что согласна простить дочь и признать внуков, но больших уступок пусть от нее не ждут.

Мне это условие показалось причудой (чтобы не сказать больше). Теперь, когда среди людей исчезли все сословные различия, такая гордость выглядела совершенно бессмысленной; когда мы ощущали братские чувства ко всем человеческим существам, гневные воспоминания о навсегда миновавшем времени представлялись более чем глупыми. Айдрис была слишком поглощена своими страхами, чтобы рассердиться, и едва ли сильно огорчилась; она сочла, что причиной столь упорного злопамятства служит бесчувственность. Это было не совсем так. Под видом бесчувственности таилось упрямство; высокомерная дама гордо скрывала происходившую в ней душевную борьбу; эта рабыня гордости воображала, будто приносит свое счастье в жертву непреложному принципу.

Все это было фальшиво — всё, кроме наших естественных привязанностей и способности сочувствовать радости или страданию. В мире существовало лишь одно добро и одно зло — жизнь и смерть. Знатность, власть и богатство исчезли как утренний туман. Живой нищий стал более ценным, чем все сословие мертвых лордов, и даже, увы, чем мертвые герои, патриоты и гении. Конечно, это было вырождением человечества, ибо цену утратили даже порок и добродетель. Жизнь — продолжение нашего физического существования — сделалась альфой и омегой желаний, молений и стремлений людей.

*Ты по земле ступаешь твёрдой, Но ты над собственной могилой Проходишь в мире каждый миг. Кальдерон де ла Барка

**подобием чародея(лат.).

Глава девятая

К октябрю, когда подули ветры равноденствия и окончилась нездоровая жара, чума успела опустошить половину Англии. Лето выдалось необычно жарким и длилось до начала октября, и только на восемнадцатый день этого месяца летняя температура внезапно сменилась холодами. Чума приостановила свой смертоносный поход. Не смея вслух выражать свои надежды, но исполнившись ожидания перемен, мы были подобны потерпевшему кораблекрушение мореходу; стоя на бесплодном утесе посреди океана, он видит вдали корабль, который то приближается, то удаляется. Обещание новой отсрочки смертного приговора приводило в умиление самых суровых людей и, напротив, вселяло в кротких злобные и скверные чувства. Когда казалось, что умереть суждено всем, нам было безразлично, как умереть и в какой момент. Теперь, когда эпидемия стала менее свирепой и, по-видимому, собиралась иных пощадить, каждый хотел оказаться среди этих избранных и цеплялся за жизнь ценою подлостей. Участились случаи, когда люди покидали своих близких; происходили убийства, о которых было страшно слушать: из страха заразиться люди убивали родных. Но вскоре отдельные малые трагедии отступили перед общей. В эпидемии наступало затишье; зато поднялась буря более страшная, чем бушующие ветры, — буря, вызванная человеческими страстями, что приобрели страшную силу.

Тысячи людей, остатки некогда многонаселенной Северной Америки, поплыли на восток с безумным желанием перемен, покидая родные края ради стран, пострадавших не менее, чем они. В начале ноября несколько сотен их высадились в Ирландии и заняли пустовавшие жилища, захватив также оставленную в изобилии пишу и бродивший без призора скот. Прикончив запасы, они переходили на другое место. Столкнувшись с местными жителями, эти люди благодаря своей сплоченности вытесняли их, отнимая зимние припасы. Несколько подобных случаев вызвали раздражение вспыльчивых ирландцев, и они в свою очередь напали на прибывших. Некоторые из них погибли, но большая часть ускользнула, ловко маневрируя; опасность сделала их осмотрительными. Они умело построили свои ряды и скрыли понесенные потери. Передвигаясь в отличном порядке и, по-видимому, занятые лишь удовольствиями, они вызывали зависть ирландцев. Нескольких ирландцев американцы приняли в свои ряды; но вскоре этих рекрутов стало больше, чем пришельцев, и они не переняли образцового порядка, соблюдаемого заокеанскими главарями, — порядка, который делал их сильными и неуязвимыми. Ирландцы шли беспорядочными толпами, которые все росли и творили все больше беззаконий. Американцы, спасаясь от своих подражателей, перешли на восточную оконечность острова и отправились в Англию. Если бы они прибыли одни, их появление едва ли было бы ощутимо, но ирландцы почувствовали приближение голода и вслед за американцами тоже стали в огромных количествах появляться в Англии. Разделяющее нас море не останавливало их. В опустевших гаванях западной Ирландии стояли суда всех размеров — от военных кораблей до рыбачьих лодок, брошенные и гнившие. Эмигранты погружались на них сотнями, неумелыми руками ставили паруса и запутывались в снастях. Те, кто скромно предпочел лодки, большей частью переправились благополучно.

Несколько человек, истинных авантюристов, взошли на стодвадцатипушечный корабль; прилив вынес его из гавани; потрудившись немало часов, экипаж, состоявший из людей, не видевших моря, ухитрился все же поднять часть огромных парусов; ветер наполнил их; из-за бесчисленных ошибок рулевого корабль поворачивался то так, то эдак; гигантские паруса хлопали с шумом большого водопада или таким, какой слышен в лесу, когда на него в равноденствие налетает северный ветер. Бортовые отверстия были открыты и с каждой волной, заливавшей палубы, принимали в себя тонны воды. К этому добавился свежий ветер, который начал свистеть в вантах, перебрасывая паруса то в одну сторону, то в другую и раздирая их с ужасающим треском и хлопаньем; такое, должно быть, слышалось Милтону, когда он представил, как машут, усиливая хаос, гигантские крылья Князя Тьмы²⁴⁷. Ко всем звукам примешивались шум моря, плеск его волн вокруг корабля и бульканье воды в трюме. Корабль то нырял носом в волны, то взлетал высоко над ними; команда, среди которой многие никогда прежде не видели моря, должна была чувствовать, что небо смешалось с землей. Их крики тонули в гуле стихии и грохоте, с каким разваливался огромный корабль. Наконец они поняли, что к ним подступает вода, и взялись за помпы; но с тем же успехом они могли бы вычерпывать океан ведрами. На закате буря еще усилилась; казалось, корабль сам ощущал опасность; он был полон воды и начал оседать, прежде чем полностью погрузился в пучину.

В заливе стояло немало судов, с которых наблюдали неуклюжие движения громоздкой махины и видели, как она постепенно тонула; когда вода поднялась до нижней палубы, корабль исчез почти мгновенно, не оставив даже следа на том месте, где он ушел под воду. Нескольких человек удалось спасти; однако большая часть их, цепляясь за снасти и мачты, пошла ко дну вместе с кораблем, чтобы всплыть, лишь когда смерть разжала их пальцы.

Это событие побудило многих из тех, кто собирался пуститься в плавание, вернуться на твердую землю; они решили вытерпеть все беды, лишь бы не бросаться в безжалостную пасть океана. Но гораздо больше было тех, кто все же переправился. Многие отплывали из Белфаста, где переправа была короче; а в Шотландии к ним присоединялись беднейшие из местных жителей, и все они устремились в Англию.

Их вторжение пугало англичан в тех городах, где оставалось достаточно населения, чтобы это почувствовать. Конечно, в нашей несчастной стране хватило бы места для вдвое большего числа незваных гостей; но они были склонны к насилию и с наслаждением выбрасывали из домов их владельцев; захватив роскошное поместье, где владельцы уединились в страхе перед чумой, они превращали и мужчин и женщин в своих слуг и поставщиков; разорив дотла одно поместье, они, словно саранча, перемещались дальше. Там, где грабители не встречали отпора, они опустошали все. Когда им грозила опасность, они сплачивались и превосходили числом своих слабых и павших духом противников. Они шли с востока и с севера и как бы без определенной цели; однако все стекались к нашей несчастной столице.

Сообщение между городами было почти прервано из-за эпидемии; поэтому первые отряды захватчиков достигли Манчестера²⁴⁸ и Дерби²⁴⁹, прежде чем мы о них узнали. Словно победоносная армия, они всё сметали — жгли, грабили и убивали. Немногие оставшиеся на своих постах главы местной власти пытались собрать отряды милиции; но людей не хватало, началась паника, а встреченное сопротивление только усиливало дерзость и жестокость наших врагов. Они уже намеревались взять Лондон и подчинить себе всю Англию, вспоминая при этом многие давно позабытые обиды. Их хвастовство говорило скорее об их слабости, чем о силе, — но они могли причинить очень много бед, а когда были бы разбиты и уничтожены, сами сделались бы предметами сожаления и укоров совести.

Мы поняли, как на заре человеческой истории люди наделяли своих врагов неправдоподобными качествами и как подробности о них, передаваясь из уст в уста, могли, подобно Молве у Вергилия, достичь головою небес²⁵⁰, а руками обхватить и Геспера, и Люцифера²⁵¹. Горгона и Кентавр, дракон и лев с железными когтями, морской змей и гигантская гидра — вот на что были похожи наши противники, судя по страшным слухам, доходившим из Лондона. О том, что неприятель высадился в Англии, долго не было известно, но, когда он оказался в сотне миль от Лондона, туда стали прибывать, убегая от врага, местные жители, приносившие преувеличенные сведения о численности, ярости и жестокости нападавших. Прежде тихие, улицы наполнились шумом и суетою; женщины и дети выбегали из домов и устремлялись сами не зная куда; отцы, мужья и сыновья дрожали — не за себя, а за своих близких, любимых и беззащитных. Сельские жители стремились в Лондон, а горожане бежали на юг страны. С вершин самых высоких зданий города они, как им казалось, уже различали дым пожаров на пути неприятеля. Так как Виндзор находился как раз на этом пути, я перевез свою семью в Лондон, разместил в Тауэре²⁵², а сам присоединился к Адриану, став его адъютантом в предстоящих битвах.