Последний Герой. Том 4

Машина завелась и медленно поехала, свернув с главной улицы. Вскоре водитель свернул в переулок, потом ещё раз свернул, углубляясь в менее освещённую часть города.

Антон насторожился:

— Эй, ты куда рулишь? Нам же не сюда! — бросил он водителю. — Слышь!

— Тут короче будет, — тихо ответил водитель, даже не повернув головы.

— Тормози! Ну!

Ответа не последовало.

Антона это взбесило. Он потянулся вперёд и схватил водителя за плечо:

— Ты что, лоха нашёл? Я кому сказал, тормози сейчас же!

Но руки вдруг перестали слушаться его, куда-то исчезла вся сила, словно её вытянули из него. Водитель же легко, почти играючи сбросил его руку со своего плеча, резко крутанул руль и затормозил так, что Антон ударился головой о переднее сиденье.

— Ты чего творишь, гад? — прохрипел Столяров. — Давай выйдем, сейчас поговорим.

Но выйти ему уже не пришлось — дверь резко распахнулась, и снаружи его подхватили двое крепких мужчин. Антон, собрав остатки сил, ударил ближайшего, но кулак, словно в замедленной съёмке, только слегка зацепил щёку нападавшего. В ответ он получил сильный тычок под дых, тут же согнулся, дышал уже с трудом. Ещё секунда, и тяжёлый удар по затылку бросил его на колени.

Мысль пронеслась быстро и отчётливо: «Сейчас запинают, нужно кричать, звать на помощь», — но выкрикнуть он ничего не успел. В шею вошло что-то острое и горячее, обожгло под кожей. Антон инстинктивно схватился за это место и почувствовал тонкий шприц. Игла была вколота глубоко. Он выдернул шприц, согнув иглу, но было поздно: препарат уже стремительно растекался по его венам, отнимая контроль над телом.

«Вот и сходил пивка попить…» — промелькнула последняя отчётливая мысль, и сознание окончательно погрузилось в темноту.

Двое незнакомцев и водитель быстро и сноровисто сгрузили бесчувственное тело Антона в багажник старой машины. Несмотря на не впечатляющие снаружи габариты машины, багажник оказался на удивление просторным, и массивное тело инкассатора легко туда поместилось.

Водитель сел обратно за руль. Те двое тоже втиснулись в салон, на заднее сиденье. Машина неспешно тронулась с места и вскоре растворилась в тёмной, безлюдной тишине ночного города.

* * *

Я пробил нужный адрес и теперь направлялся навестить одного знакомого, который мог кое-что рассказать о том, кто такой Кабан, он же Шустов Андрей Владимирович. Разговор с супругой Кабана ничего особенного не дал. Женщина равнодушно сообщила, что муж регулярно пропадал на неделю-другую и в последний раз исчез несколько дней назад. Когда именно, она не помнит. Она не тревожилась и не заявляла в полицию, думая, что тот, как обычно, шляется по каким-то сомнительным делам со своими дружками. Когда же услышала, что муж найден мёртвым, даже особо не удивилась. «Допрыгался, козёл», — так спокойно и высказалась. Никакой полезной информации, где и с кем Кабан проводил время, она предоставить не смогла. А искать связи полукриминального типа следовало в подходящем окружении. И начал я поиски с нашего уважаемого поэта-маргинала Савелия Натановича Мехельсона.

Я остановил «Ниву» у нужного адреса. Это было трёхэтажное здание дореволюционной постройки, типичный доходный дом царских времён, очень похожий на питерские подобные дома. Высокие окна, узкие балкончики с коваными решётками, барельефы и лепнина, облупившаяся от времени и непогоды. Стены цвета застарелой охры, на которых проступали разводы и трещины, создавали впечатление здания, пережившего эпохи, войны и революции, и теперь тихо умирающего в коммунальном забвении. Дом представлял собой замкнутый прямоугольник, образующий внутренний двор-колодец, где когда-то останавливались кареты и телеги, складывалась солома и топливо для печей, а теперь стояли редкие, потрёпанные жизнью автомобили жильцов. Место выглядело ветхим и унылым, и было ясно, что коммунальное расселение давно превратило его из бывшей роскоши в убогий памятник прошлому.

Я вошёл в парадную. Под ногами лежала затёртая, местами отколовшаяся венецианская плитка с выцветшим орнаментом. Над головой висела, или даже нависала массивная гипсовая лепнина, за долгие годы выкрашенная в многие слои облезлой, местами вспучившейся краски. Всю историческую ценность портил густой моток грязных проводов различного калибра, сверху беспощадно перечёркнутый новыми белыми кабелями интернета. Нелепое соседство старого и нового резало глаз.

В квартиру, куда я направлялся, вела тяжелая дубовая дверь, за сто лет обросшая тысячью слоёв краски, под которой едва угадывались резные элементы. Косяк двери был испещрён многочисленными дверными звонками разных эпох, половина из которых уже давно не работала. Я не стал разбираться, какой из них принадлежал Мехельсону. Всё это давно было пережитком прошлого, теперь гости наверняка звонили по мобильным, прося открыть дверь.

Я равнодушно потыкал на все кнопки подряд, сверху вниз предполагая, что в коммуналке поднимется переполох, но за дверью так и стояла тишина — будний день, все либо на работе, либо заняты своими делами — бухают.

Дверь приоткрылась, и из темноты прихожей выглянул пацан лет четырнадцати, рыжий, ушастый, с хитрым взглядом и наглым выражением лица.

— Тебе чего, дядь? — буднично спросил он.

— Мехельсон дома?

— Дай стольник — скажу, — парень нагло ухмыльнулся.

Я легонько отвесил ему подзатыльник, чтобы сбить спесь.

— Ой! Чего дерёшься сразу-то? Дома он, дома, заходи.

— Вот и хорошо, — ответил я и вытащил из кошелька двести рублей, протягивая ему. — Учись вежливо разговаривать с незнакомыми людьми, и тебе обязательно воздастся. Ну, показывай, где его комната.

Наличными деньгами я всегда старался обзаводиться на вот такой случай, да и привычней оно мне было.

У парня сразу загорелись глаза, он ловко сграбастал мелкие купюры и кивнул:

— Да вон там его комната. Опять где-то денег раздобыл вчера, всю ночь бухал, стихи свои орал на всю коммуналку. Мой батя даже морду ему начистил, чтобы он заткнулся и спать лёг.

— Начистил морду? — я удивлённо вскинул бровь. — Хоть живой теперь ваш поэт-то?

— Живее всех живых, — хмыкнул парнишка. — Это же таракан. Они не мрут никогда.

Я усмехнулся и подумал было, что тараканы-то уж давно вымерли, но тут же заметил, как по плинтусу торопливо пробежал толстый, жирный шестиногий усач, подтверждая, что в этой квартире время и правда остановилось.

Подойдя к указанной двери, я постучал крепко и настойчиво:

Бух-бух-бух!

За дверью завозились, послышалось кряхтение, недовольное бормотание, а затем из-за двери раздался знакомый прокуренный голос Савелия Натановича Мехельсона:

— Петька, если это ты, убирайся, курвец! Я не открою! Сгинь немедленно, иначе возьму грех на душу и вызову ментов!

— А менты уже здесь, — сообщил я. — Открывайте, гражданин Мехельсон.

За дверью на секунду повисла испуганная тишина, а потом голос снова подал признаки жизни, теперь звуча заметно слабее и тише:

— А я никого не вызывал…

— А нас не надо вызывать, Савелий Натанович, — перебил я. — Мы сами приходим. Открывай, разговор есть.

За дверью щёлкнул замок, и дверь нехотя приоткрылась. Из щели осторожно высунулась встрёпанная и напуганная морда поэта-маргинала.

— Максим? Это вы… то есть, это вы из полиции? — Мехельсон с некоторым замешательством таращил глаза, явно пытаясь сообразить, как ему теперь себя вести. — Да нет же! Не может быть. Вы — хороший. Ха! Здорово вы меня разыграли, прямо классика жанра…

— Это не розыгрыш, Савелий Натанович, — я продемонстрировал удостоверение, дав ему разглядеть его во всех подробностях. — Уголовный розыск. Разреши-ка, я войду.

И, не дожидаясь ответа, шагнул внутрь. Дверь тяжело захлопнулась, а я оказался в комнате, больше напоминавшей лавку старьёвщика, нежели место обитания современного человека. В помещении царил полнейший бардак, лишь издали напоминающий творческий беспорядок. Комната была перегорожена пополам пёстрой занавеской, создававшей иллюзию двух отдельных пространств. В одном отделении, подобии кухни, стоял старый холодильник «Саратов» и шаткий стол с кипами грязной посуды. В другой части царила атмосфера, напоминающая о творческой мастерской: на стенах висели картины в старых позолоченных рамах, под ними навалены стопки книг, начиная от Жоржа Сименона и заканчивая потрёпанными томиками Ахматовой и Бродского. Повсюду стояли и лежали разномастные скульптурки, бюсты, сувениры, какие-то безделушки и кипы пожелтевших газет. На стене висел старый велосипед с проржавевшими спицами. В воздухе стоял стойкий запах перегара, пыли и давно не проветриваемого помещения.