Последний глоток сказки: жизнь. Часть I и Последний глоток сказки: смерть. Часть II

— Не переживайте, — похлопал его по спине сгорбленный старик. — Я живу куда дольше вашего, а тоже ничего не знаю. Посмотрел на новый мир и понял, что ничего не изменилось. Люди как ненавидели друг друга, так и ненавидят. Как же они без любви-то размножаются? А, как?

— Не думали, что наши нормы устарели, и мы просто ничего не понимаем в любви? А она есть, только мы ее не видим…

Эмиль рухнул в кресло. Кресло графа, не пожелав отдавать его старому ростовщику.

— Это действительно его ребенок. Ее мать не человек. Она — вилья. Русалка! Ну в общем, была… Сейчас матери нет. И, наверное, это даже хорошо, что вы вернулись. Без женщины мы бы не справились. Все же забота о детях не совсем мужское занятие.

— Давайте без философий, профессор. Ближе к делу. Я человек серьезный. Мне не надо знать, что это за любовь. Мне нужно знать только ее цену.

— Ее цена высока и не измеряется деньгами. Жизнь или смерть — выбирайте, что вам больше нравится. Но с меня долг не списывайте. Я выплачу его в срок, будьте покойны.

Эмиль хотел подняться, но замер, когда к нему потянулась костлявая рука.

— Не торопитесь отдавать мне долги. Кое-кто в этом замке поторопился. Так что тут произошло? Только не врите и не приукрашивайте. Я все равно уличу вас во лжи.

Эмиль и не думал ничего скрывать. Рассказал как на духу.

— В вас умер литератор, мой друг.

Эмиль смотрел на сморщенное лицо собеседника исподлобья.

— Во мне все умерло, сеньор Буэно. Как и в вас. Как во всех нас. Но я не сказал вам ни слова неправды. И я бы дорого отдал, если бы это перестало быть правдой. Но, увы, с этой правдой нам жить. Я…

— Тише! — старичок поднял руку, и Эмиль осекся на полуслове. — Сюда идет Александр, и он не один…

Эмиль резко обернулся туда, куда смотрели сощуренные глаза ростовщика — к закрытой двери во двор.

Глава 22 "В болоте безверия"

Ночное весеннее небо все еще оставалось высоким. Звезды ярким бисером рассыпались на его темном покрывале. Сочная молодая трава напилась живительной ночной росы и с нетерпением ожидала пробуждения дневного светила. Черная вода пруда походила на блестящий обсидиан и манила обманчивым покоем. Только графа Заполье обмануть не могла: ему она напоминала теперь болото отчаяния, в которое навеки погрузилась душа бездушного вампира. Надежда, подаренная живой девушкой, попавшей, как и многие до нее, в мохнатые лапы его неутолимой жажды, разбилась сегодня в дребезги о весеннюю сочную траву.

Александр приподнял тело за голову и усадил рядом словно живую девушку, только сонную. С грустной улыбкой начал нежно перебирать тонкие пальцы, подкрашенные зеленью крапивы.

— Ты победила меня, моя маленькая вилья, — сказал он тихо и ровно, словно все эмоции в нем затихли, как плач убаюканного младенца. — Ты сумела упорхнуть от меня в раскрытое окно, ведь крылья нельзя отобрать и нельзя спрятать: они либо даны человеку, чтобы парить, либо он обречен вечно пресмыкаться. Увы, у меня нет крыльев, хотя я и умею летать…

Граф осторожно отвел короткие пряди от лица Валентины и коснулся ее ледяных губ легким поцелуем, а затем, словно не соглашаясь с самим собой, затряс неистово головой.

— Нет, Рождество закончилось давно, и Воскресения тоже не будет. Я поверил в сказку, а в сказке лебедь улетел. Оставил сына смертному отцу и улетел. Я знал это, хотя и надеялся победить проклятие смерти…

Александр замолчал, а потом резко вскочил на ноги, и тело Валентины повисло в его руках тряпичной куклой.

— Я не подарю смерти этот танец! Слышишь? — Александр приподнял мертвую голову, чтобы вновь коснуться сомкнутых губ. — Он — мой, самый прекрасный танец, который я мог, но не успел подарить тебе… Ты обещала мне его, помнишь? И ты не сможешь уйти от меня, не сдержав обещания…

Он тряхнул тело, словно ожидал ответа, и сам коротко рассмеялся такому своему безумному жесту.

— Впервые ты не станешь сопротивляться, — сказал он со смешком. — Вечная борьба… Отчего же тебе было просто не отдаться мне? Для чего было все это разрушительное противоборство? Я ведь хотел так мало: чтобы ты разделила со мной мечту…

Теперь граф поддерживая безвольную голову веером из своих пальцев, как еще недавно держал головку новорожденной дочери. Второй рукой он расправил руки мертвой у себя на плечах и притянул тонкое, теперь совершенно невесомое, тело к себе за талию. Ноги его оторвались от земли, и он начал медленно, словно пробираясь сквозь вязкое желе, подниматься ввысь.

— Это мой танец, Бог! Слышишь? Мой! — кричал Александр Заполье, задрав голову, во мглу небес, распугивая звезды.

Шпили замка колыхались внизу, беззвучно подмигивая, начищенные за зиму снегом до безумного блеска. Короткие, как прежде, волосы Валентины раскачивались перед глазами графа, словно прибрежный камыш, заставляя жмуриться от подступивших к глазам слез.

— Я любил тебя, Тина, любил… — прошептал он почти беззвучно, склоняясь к уху Валентины, словно пробуя на вкус кожу ее шеи. — Как же мне теперь возненавидеть тебя?

Он замолчал и распахнул глаза, но слезы, будто мыльные пузыри, надулись между веками, заставляя смотреть на мир, словно через стекло калейдоскопа. Звезды сделались мутными, похожими на мокрые снежинки… Они блестели в волосах Валентины, точно присыпали их снегом. Граф беззвучно сглатывал слезы и продолжал медленно кружить мертвую в танце.

— Нет, — вдруг выкрикнул Александр и дико расхохотался. Но смех его оборвался так же неожиданно, как и начался. — Я верил, что ты полюбила меня. Верил, что ты вернешь мне ключи… Иначе бы я их не отдавал!

Он снова зажмурился. И замолчал, остановив свой танец вместе с голосом. Рубашка колыхалась от легкого ночного ветра, в котором растворились запахи возрождающейся природы: ароматы сочной травы, первых цветов и сладковатой прошлогодней листвы. Светлые волосы то захватывали в свой плен тонкое мертвое лицо, то выпускали обратно на свободу. Граф смотрел в это лицо: спокойное и умиротворенное. Оно было таким, каким он видел его лишь, когда Валентина спала. Сон убивает все дневные тревоги, и только во сне можно увидеть красоту человеческого лица нетронутой страхом непостижимости бытия.

— Как же я люблю смотреть на тебя спящую! — вырвалось у графа.

И сильный порыв ветра швырнул в его объятия тонкое безвольное тело. Он сжал его еще сильнее.

— Если бы я мог вечность смотреть на тебя… И думать, что ты просто спишь. Нет!

— голос эхом разнесся в безмолвной ночи. — Я хочу, чтобы ты проснулась и сказала, что тебе хорошо со мной в вечной ночи, среди холодных звезд, ведь ты… Ты — дитя звезд, они горят в твоих глазах! Ты — мертворожденное дитя! Ты — принадлежишь ночи! Как, как ты посмела сопротивляться своему предназначению! Как?! Как?! Как?!