Последний Легат

Рыжая пригибается всем телом, поднимается на цыпочки — чтобы почти коснуться губами его правого уха и выдохнуть:

— Останься.

Мир взрывается. Огненно-красное. Темное. Блеск.

Тит мгновенно оборачивается — так быстро, что она не успевает среагировать. Миг — и он уже держит ее в объятиях, стискивает, под ладонью гладкая бархатистая кожа. Кажется, что грубая жесткая ладонь Тита тонет в этой мягкости и соблазне. У него сводит скулы, мышцы шеи сводит так, что болит все тело.

— Мой, — говорит рыжая тягуче и гортанно. Глаза ее темные и глубокие, как мрак подземного мира. Победно мерцают. — Мой.

За окном раздается тоскливый медный звук войсковой трубы.

Глава 10 Семнадцатый

В атриуме моей палатки — в том месте, где в обычном доме находится бассейн для дождевой воды, — возвышается небольшой стол из черного дерева. На нем полчаса назад был мой завтрак. А сейчас там стоит бронзовая ванночка для масла, рядом лежат на чистом полотне сверкающие бритвы, кусачки для ногтей, бронзовые ножницы и щипцы для завивки волос. Выглядит зловеще.

Я слышу бряканье металла. Толстый сицилиец, глава легионных цирюльников, любовно протирает инструменты. Словно собрался как минимум меня вскрывать. Для бальзамирования, ага.

Раб приносит и ставит на стол большую чашу с горячей водой. Над ней поднимается пар. Изгибается, плывет… Прохладно здесь с утра, в вашей Германии.

Я потираю ладонью подбородок и шею. Колется. Зарос легат. Горячая вода нужна, чтобы распарить кожу, — цирюльник опускает туда полотенца, которые приложит затем к моему лицу. А масло… Масло необходимо, чтобы на моем лице осталось немного кожи — после того, как по нему пройдется лезвие бритвы.

Масло. Иначе лезвие не скользит.

— Доброе утро, префект, — говорю я. — Как спалось?

Эггин оглядывается, словно никогда здесь не был.

— Легат, — резко кивает он.

— Располагайтесь, префект. Нам нужно поговорить.

Цирюльник достает полотенце из чаши с горячей водой, отжимает его — руки у него становятся красные, словно обваренные, — и прикладывает к моей щеке. Ох! Горячо.

Пока цирюльник отжимает другое полотенце, я смотрю на Эггина. Щека нагревается.

— У нас с вами возникли… некоторые разногласия, префект, — говорю я.

Эггин глядит исподлобья.

— Разве? — говорит он желчно. — Я не заметил.

Даже так? Как с вами трудно. Цирюльник собирается приложить следующий компресс, тянет руку… Я отстраняю. Цирюльник смотрит удивленно. Я снимаю прежнее, уже почти остывшее полотенце и встаю.

— Позже, — говорю я и вручаю мокрый ком цирюльнику.

Тот вздергивает брови, кланяется и выходит из палатки.

Эггин с интересом смотрит на происходящее, но ничего не говорит. Когда клапан палатки закрывается, я поворачиваюсь к префекту.

— А теперь прямо. С кем должен был встретиться Луций? Там, в лесу?

Эггин пожимает плечами. Мне откуда знать, мол. Хорошо, зайдем с другой стороны.

— Но что-то вы знаете?

Префект опять пожимает плечами:

— Я не интересовался делами легата. Это его дело, чем он занимался и что делал в том лесу. Но мне жаль, что он погиб — так глупо. И еще сильнее жаль, что он угробил вместе с собой девятнадцать отличных солдат.

Что там сказала Туснельда? «Твой брат — великий человек. Все германцы так думать». Так вот, «римляне так не думать». Я говорю:

— Вам не нравился Луций, префект. Я это вижу. Почему?

Молчание.

— Префект?

— Ваш брат слишком любил варваров, — говорит Эггин наконец.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Слишком, — повторяет префект лагеря.

И я не могу понять — то ли он издевается, то ли префекта на самом деле это задевало. Проклятье, как все сложно. Другая страна, другие люди…

В воздухе плывет пар, поднимающийся от чаши с водой. Изгибается… течет, как некий призрачный зверь.

На большие игры в Рим привозят животных — чем экзотичнее, тем лучше.

Однажды привезли белого медведя. Настоящее чудо. Говорят, такие звери водятся где-то очень далеко — на самом севере, в местах, где круглый год лежит снег. Там никогда не заходит солнце, а если заходит, то не возвращается обратно годами. И там живут эти медведи — огромные, гораздо больше наших, бурых.

Длинное вытянутое тело. Желтая свалявшаяся шерсть. И совершенно жуткая морда. Говорят, те, кто его видел, этого медведя с белой шкурой, испытали самый жуткий страх в своей жизни…

Я хмыкаю. Смешно. Видимо, там, за Ахероном, обитают только германцы и белые медведи.

Интересно, что подумал белый медведь, когда его привезли в Рим? Слишком тут жарко? Или — что это за фигня вокруг меня творится?

«Действительно, — думаю я. — Что это за фигня вокруг меня творится?»

— Мой брат… Луций. Я слышал, его называли Любителем Варваров, — говорю я. — Что это значит?

Другими словами: «Брал мой брат взятки или нет?» Я хочу знать.

Эггин некоторое время рассматривает меня так, словно это я — белый медведь, привезенный в Рим на большие игры. И, кроме своей клетки, ни хрена в Риме не видел.

— Понятия не имею, — говорит он. — Я простой солдат, где мне размышлять о высоких материях…

…Рыжая «волчица» в окне лупанария. Высокие материи, ага, ага.

— А если попробовать?

Эггин усмехается уголками губ.

— Думаете, его так прозвали за любовь к варварам? Думаете, ваш брат понимал и ценил гемов? Тифону в задницу железный гвоздь! Конечно нет. Любил ли он варваров? Ага. — Префект ухмыляется. — Кого-то из них и любил, да.

— Что вы имеете в виду, префект?

— Как вы все-таки молоды, легат, — говорит Эггин. — Хотя, возможно, это чересчур сложно для гражданского…

Меня только что обозвали «мальчишкой» и «дураком». Забавное утро, ничего не скажешь.

— Мы отклонились от темы, — говорю я.

— Как бы вам объяснить, легат… Ваш брат Луций любил не самих варваров…

— А кого?

Пауза. И тут я понимаю: кого. Но все равно позволяю Эггину ударить первым. Он прав: я мальчишка и дурак. И еще — белый медведь, впервые оказавшийся в Риме. Как я раньше не догадался…

— А их женщин, — говорит Эггин. — А в последнее время — одну женщину. Та девчонка… как ее? Туснельда.