Последний Легат

Наконец, бедняга находит способ сохранить остатки достоинства:

— Римское право — вот главное, чем мы должны руководствоваться!

Отличная фраза. И главное — ни о чем. Я вспоминаю, как Цицерон презрительно поддел одного из подобных знатоков: «Хорошо, давай поговорим о римском праве. Ведь это как раз то, о чем ты ничего не знаешь». Хороший был оратор, пока его не убили.

Хохот уже всеобщий. Легионеры, охраняющие варвара, стоят с красными лицами, пытаясь сдержать смех.

— Тогда позвольте мне, — говорю я.

Молчание. Теперь уже такое — совсем полное. Полнее не бывает.

— Что? — спрашивает Ликий Пизон. — Что вы имеете в виду, легат?

«Всего лишь раб». Я готов выйти и вонзить в германца клинок. Что, я тоже становлюсь варваром?

Нумоний Вала поднимается, просит внимания. Все затихают — легата Восемнадцатого здесь уважают.

— Легат Деметрий Целест шутит, — говорит Нумоний громко и четко. — Конечно, он уважает римское право и власть, данную Августом пропретору. Так, легат?

Он смотрит на меня с намеком — отступи.

Я молчу. В голове звучит только: «Это мой меч. Я убиваю им своих врагов». Дурацкая молитва новобранцев…

— Я — не варвар.

— Легат?

Я говорю:

— Конечно. Я уважаю. Простите, судья. Прошу вас продолжать.

* * *

Наступает время огласить приговор.

Входят ликторы, их шесть человек. Они несут снопы розг, но без воткнутых в них топоров. Пропретор, конечно, имеет право выносить смертные приговоры — всем, за исключением римских граждан. Утвердить смертный приговор гражданину Рима имеет право только принцепс.

За ликторами выходит пропретор. Надо признать, сегодня Вар — само достоинство.

— Вы вынесли решение? — спрашивает Квинтилий Вар.

— Да, пропретор. — Ликий Пизон почтительно склоняет голову.

— Огласите.

Ликий Пизон начинает зачитывать приговор. Пухлые руки его изгибаются в изящном ораторском жесте, который сейчас, здесь, выглядит издевкой.

Ликий Пизон говорит. Я почти не слушаю — выхватываю из речи судьи только отдельные фразы.

— Оный варвар уличен в проникновении в дом пропретора Публия Квинтилия Вара, освященный властью Рима… Можно расценивать это… как попытку посягнуть на жизнь римского гражданина… государственного лица… наделенного властью… с этой целью проник в комнату легата… и убил раба, принадлежащего Гаю Деметрию Целесту… о чем получено признание под пыткой. Свидетелями доказано ранение преторианца… попытка сопротивления при аресте… что расценивается как умышленное покушение на жизнь римского гражданина. Наказание за подобное преступление должно быть жестоким и незамедлительным. Варвар Херим из племени фризов приговаривается…

Драматическая пауза. Чуть передержал, думаю я.

— …к позорной смерти через распятие!

Зал шумит. Впрочем, в обвинительном приговоре никто и не сомневался.

Квинтилий Вар слушает судью и кивает. Да, все понятно. Все достаточно просто. Раб — ерунда, за убийство раба положен штраф, а для негражданина Рима — бичевание. Но за покушение на убийство римского гражданина — тут наказание должно быть самым жестоким. Жесточайшим.

— Я утверждаю приговор, — говорит пропретор. Секретарь подносит ему пергамент и тростниковый калам, обмакнутый в чернила. Пропретор выводит закорючку, кивает. Сделано. Секретарь уносит приговор, который будет подшит вместе с сотнями других официальных бумаг. Рим — это в первую очередь горы бумажной отчетности.

И это все?

Пропретор в задумчивости потирает руки, на них — пятна чернил. Поднимает голову, взгляд его падает на Тита Волтумия. Тот вскакивает, вытягивается.

— Центурион! — приказывает Квинтилий Вар. — Возьмите своих людей и сделайте это.

Лицо Тита Волтумия на миг застывает. Затем центурион берет себя в руки.

— Пропретор?

— Что вам не ясно, центурион? Распните этого варвара!

Я качаю головой. Очередная насмешка судьбы. Центуриона опять заставляют заниматься тем, чем заниматься он, по сути, не должен. И не хочет.

— Слушаюсь, пропретор.

Вар кивает всем и уходит. Всеобщее обсуждение.

Германец смотрит то на одного, то на другого римлянина. Возможно, он убийца, но глаза его, заплывшие и растерянные, вызывают жалость. Он ничего не понимает. Он пробует что-то сказать, на него никто не обращает внимания. Смешно.

Иудей уже куда-то исчез. Наконец я не выдерживаю:

— Квириты! — Они все оборачиваются. Ликий Пизон смотрит на меня, Тит Волтумий смотрит на меня. Остальные в атриуме — тоже смотрят на меня. — Переведите ему кто-нибудь приговор, — говорю я устало. — И давайте с этим закончим.

Нет ничего хуже неопределенности. Даже варвар и убийца имеет право знать, что скоро умрет.

Глава 13 Бог из машины

— Ни-и! Ни-и! Ду ис двала! Двала! — кричит германец.

Я в испуге открываю глаза. Проклятье. Некоторое время лежу, пережидая тревожное биение сердца. Потом оглядываюсь. Все в порядке. Я в своей комнате в доме Вара. Надо мной — тент, натянутый над кроватью. Надо поспать. Надо.

Но стоит закрыть глаза, я снова вижу, как уводят германца, он кричит:

«Ни-и! Ни-и!» Нет! Нет!

Я лежу и не могу заснуть. Завтра похороны Тарквиния. Его тело будет сожжено на костре. Сейчас мой бывший воспитатель лежит, завернутый в саван, в одной из каморок пристройки для рабов. Одинокий и беззащитный, словно сломанная игрушка.

Перестань, Гай! Месть свершилась, можешь спать спокойно. Убийца пойман, его вина доказана, наказание неотвратимо. Казалось бы, чего мне еще? Что не так? Я не знаю.

В театре существует такая штука, как «машина». Механическое устройство, вернее, особый кран, который поднимает и торжественно опускает на сцену актера, изображающего одного из олимпийских богов. Божество появляется в самом конце — во всем блеске, чтобы карать или миловать…

Другими словами, если сюжет пьесы зашел в такой тупик, что злодеи рискуют остаться без заслуженного наказания, а герои — без положенной награды, появляется он — бог из машины.

На самом деле тут, конечно, интереснее не сам бог, а его машина. Машина, которая разрешает все проблемы.

Трагедия, да.

Великий Аристотель говорил, что в трагедии развязка должна вытекать из самого развития фабулы, а не разрешаться «машиной». Мол, машина — это дурной тон, нечистая работа. Плохая пьеса.

Ну, мало ли что говорил великий Аристотель… Я бы совсем не отказался, если бы сейчас мне помог кто-нибудь из богов.

Я лежу, глядя в потолок, и слушаю, как щебечут за окном птицы.

«Машина, — думаю я. — Мне не помешала бы машина. Иначе кое-кто рискует остаться неотмщенным».

* * *

Германца уводят. Он рычит от ярости, пытается вырваться, он силен — легионеры сбивают его на пол, бьют ногами.

— Ни-и! Ни-и! — кричит германец. — Ду ис двала!

Центурион сказал, что в переводе это означает: «Нет! Нет! Ты дурак!»