Последний платеж

Эдмон молчал… Наказание… Кара? Но тому ли, кто ее по-настоящему заслуживает? Тому ли кто был подлинным виновником этого поистине страшного происшествия? Что в самом деле совершил этот похожий на медведя студент, явно простодушный, но пламенный поклонник своего великого соотечественника, поэта Пушкина? Случайно услышанное имя «Дантес» вызвало у него приступ ярости, желание хоть так отплатить за гибель великого певца! А разве сам он, Эдмон, не отдал чувству мести лучшие свои годы? Разве не была месть для него главным двигателем и маяком на протяжении многих лет? Разве не приравнивал он месть, реванш к высоким законам и правам человека? Эдмон покачал головой:

— Он не ведал, что делал, этот юнец! Он считал это своей данью справедливости… Как же его карать за это? Как его даже за это порицать?

Глава III КАК ТЕПЕРЬ БЫТЬ?

Гайде сидела, словно окаменев, как загипнотизированная. Беспомощно, по-детски раскрытый рот, да полные ужаса глаза в какой-то мере могли говорить о ее ощущениях. Только что путешествие в далекую загадочную Москву одарило их с Эдмоном великолепными зрелищами, какие даже до этого и вообразить было невозможно. Город, сразивший Наполеона, только что предстал перед ними во всем своеобразном великолепии, добродушии, веселой приветливой жизнерадостности, — и вдруг такой непостижимый, непонятный, чудовищно неожиданный поворот! Она еще меньше, чем Эдмон и Жюль тоже потрясенные происшествием, была способна к какому-либо объяснению. Для нее больше, чем когда-либо, случившееся было похоже на страшный, кошмарный лихорадочный сон…

Даже то, что поведал в виде догадки симпатичный москвич, пришедший на помощь Эдмону, не в силах было успокоить бедняжку Гайде. Красавица-Москва, только что улыбавшаяся им десятками, сотнями ласковых лиц, светившая им в сердце ослепительным золотом своих бесчисленных куполов и мягкой, нежной, весенней зеленью, сияющей голубизной своего неба — внезапно показала какой-то совсем иной облик.

«Да, — сумбурно мелькало в мозгу бедной Гайде, — вот, пожалуй, та настоящая, истинная Москва, что сломала хребет непобедимому Бонапарту, ввергла его в будущее море огня, пылая сама жертвенным костром, сожгла и славу великого завоевателя! Превратила ее в пепел и дым! Страшны ее люди, и вот живой убедительный образец этого. И какой! Упавший на пол Эдмон — божество ее — Эдмон, барахтавшийся на полу трактира от чудовищного удара, нанесенного ему потомком тех, кто сокрушил великого корсиканца! Недаром назвал он Москву самым страшным городом мира!»

Гайде продолжала сидеть как во сне, пока приятный участливый москвич, однако и такие имелись в этом страшном городе, делал Эдмону и Жюлю свои пояснения, пытался утешить и успокоить Эдмона.

— Для меня лично все ясно, дорогой иностранец, — с трогательной и изящной деликатностью уговаривал он. — И все будет окончательно прояснено, если вы поведаете также и ваше личное имя.

Эдмон вместо ответа машинально вручил доброму москвичу визитную карточку, снова входившую в моду в Европе:

ЭДМОН ДАНТЕС,

граф Монте-Кристо

— Ну, вот — вскричал незнакомец прямо-таки радостно. — Теперь уже в самом деле окончательно ясно! Имя того, кто убил нашего великого Пушкина — Жорж, Жорж Дантес… И он не граф, а барон, притом сомнительного свойства… Он стал бароном лишь недавно — будучи усыновлен неким бароном Геккереном, посланником Нидерландов при Российском императорском дворе… Какая-то сложная малопонятная цепочка… Правда, у него есть некоторое сходство с вами, граф… Я видел его мельком в Санкт-Петербурге… Как раз на одном из дворцовых балов. Рост и прическа, и даже в чертах лица нечто… Только более светлый, чем вы… Возможно, что это какой-нибудь ваш родственник, пусть и не ближний… Но уж во всяком случае он отнюдь не граф и не Эдмон, а Жорж Дантес.

— Такого родственника я не знаю, да и не хотел бы знать! — хмуро сказал Эдмон.

Покачав головой, он добавил:

— Получить пощечину вместо того, кто ее заслуживает и с кем я не имею совершенно ничего общего, согласитесь, месье… Простите, я все же хотел бы знать, с кем я беседую и кому я уже столь многим обязан?

Учтивый москвич тоже вручил Эдмону визитную карточку. Это было явным признаком того, что этот человек действительно принадлежит к высшему обществу. Но карточка была напечатана русскими буквами и это затрудняло смотревшего на нее графа.

— Вышегорский, — любезно подсказал собеседник. — То, что произошло сейчас с вами, дорогой граф, скажу вам честно, огорчило меня чрезвычайно, повергло в неописуемый стыд за Москву, за моих сограждан, за нашу буйную молодежь, но вместе с тем и заставило как-то яснее, сильнее представить себе, как же чтит народ память своего великого поэта! Не обижайтесь, граф! Вы пострадали незаслуженно, несправедливо. Я готов стать на колени перед вами с мольбой простить и Москву, и москвичей. Но в душе у меня бродит непреодолимое чувство гордости за нашего незабвенного Александра Пушкина! Какую он завоевал народную любовь, какое широкое признание и поклонение!

Почтительно откланявшись, он пошел. Но Эдмон вскочил, быстро догнал его, обнял:

— Ваше участие, ваша добрая помощь, ваши утешения — все это так драгоценно, так отрадно, что не поблагодарить вас еще раз было бы с моей стороны преступлением! В мире есть две важные вещи — это благодарность и месть, не так ли, дорогой месье Вышегорский?

Вышегорский пожал плечами.

— Месть подобна кругам, расходящимся по воде, от одного круга рождается другой… Там, где реванш узаконен — это приводит к гибели целые племена и даже народы. Стоит ли восхвалять подобную догму?

— Не знаю, как для кого, а для меня, господин Вышегорский, месть была и остается сладчайшим напитком! — упрямо сказал Эдмон, и еще раз крепко пожал руку своего неожиданного московского знакомого. — Да, спохватясь, задал он еще вопрос, — а где произошло это тяжелое преступление — убийство поэта?

— В Санкт-Петербурге, граф! Почти на глазах у высшей власти… Вот почему, — прибавил он, понизив голос, — народ склонен и власть нашу считать соучастницей этого преступления…

Эти слова, как и все остальное по-французски, он произнес настолько тихо и осторожно, что Дантес едва их расслышал. Однако, расслышав и поняв, он так же тихо сказал приятному москвичу:

— Власти своей за Пушкина пусть мстит обожающий его народ России, надеюсь, ему по силам такая задача… Что же касается меня, то я буду мстить, в первую очередь, за себя, за то страшное оскорбление, какому только что сейчас здесь подвергся, и буду мстить как раз тому, кто был виновником этого, по чьей вине это произошло… Подлинному виновнику!

Лицо Вышегорского озарилось:

— Но тем самым вы будете мстить и за Пушкина, любезный граф! — уже не понижая голоса, произнес он, почти вскричал симпатичный москвич. — Мне остается пожелать вам удачи!

Вернувшись к своему столику, Дантес ощутил продолжавшуюся все еще там растерянность обоих своих компаньонов — Гайде и Жюля. Последний за все время не произнес ни слова. Он сидел, как опущенный в воду. И Эдмон понял, что приятеля мучительно терзает совесть — как это случилось, что он, растерявшись не отплатил тотчас дерзкому студенту-москвичу, пусть тот и был на голову выше его и почти вдвое шире в плечах. Бесспорно, подоспели бы тотчас и другие потомки князя Кутузова и могло разразиться новое Бородинское сражение. Однако честь марсельцев была бы все-таки поддержана, момент не был бы упущен…