Последний верблюд умер в полдень

Я приложила руку к его губам.

— Разбудишь Рамзеса.

— Рамзес не спит, — пробормотал Эмерсон. — Это невозможно. Ты спишь, Рамзес?

— Нет, папа. События завтрашнего дня должны вызвать у любого вдумчивого человека самые серьёзные размышления — удивление, сомнение и исследование. Однако против возможной катастрофы предприняты все возможные меры предосторожности, не так ли?

Эмерсон не ответил — он потихоньку покусывал мои пальцы. Полученные таким образом ощущения были весьма примечательны и указывали, насколько эффективно талантливый и творческий человек может преодолеть ограничения, возникающие в связи с наличием маленького и бодрствующего ребёнка.

— Да, конечно, Рамзес, — ответила я несколько рассеянно. — Мистер Фортрайт поклялся вернуться сразу же, если он не найдёт первую же из отметок на карте, а его верблюды — лучшие…!

— Что-то не так, мама? — встревожился Рамзес.

Я не буду описывать, чем был занят Эмерсон; это не имеет никакого отношения к повествованию.

— Нет, Рамзес, — сказала я. — Как раз наоборот. То есть… хватит беспокоиться. Отправляйся спать.

Но, конечно, он этого не сделал. И после того, как Эмерсон зашёл так далеко, как только мог, не привлекая внимания Рамзеса, ему пришлось остановиться. Ещё долго после того, как ровное дыхание мужа возвестило его капитуляцию перед Морфеем^[83], я лежала с открытыми глазами, смотрела на возвышавшийся надо мной тёмный холщовый потолок палатки и задавала себе тот же вопрос, который задал мне Рамзес. Все ли возможные меры предосторожности приняты? Только время покажет.

* * *

Караван должен был выступить на рассвете, но на Востоке никогда и ничего не происходит вовремя. Уже ближе к полудню Реджи наконец-то оседлал верблюда. Тот неуклюже поднялся на ноги, соблюдая обычай своих собратьев; Реджи покачнулся и схватился за луку седла обеими руками. Эмерсон, стоя рядом со мной, вздохнул.

— Не пройдёт и мили, как он грохнется наземь.

— Тише, — пробормотала я. — Не обескураживай его.

По крайней мере, верблюд был в хорошем состоянии — один из дорогих белых беговых мехари^[84], любимцев бедуинов, и я даже не пыталась спрашивать, как Эмерсон убедил его владельца расстаться с ним. Остальные звери были лучшими из тех, за кем я ухаживала. Военные власти наотрез отказались что-либо предоставить нам. Но, увидев, насколько мои лекарства эффективны, некоторые из местных шейхов привели своих верблюдов ко мне для лечения. С помощью непомерных платежей Реджи удалось их нанять для себя. Четверых верблюдов нагрузили пищей и водой. Последняя, естественно, была жизненно необходима; она содержалась в козьих мехах, каждый из которых вмещал чуть более двух галлонов^[85]. Реджи сопровождали четверо слуг. Трое из них были местными; четвёртый — Дауд, один из нубийцев, прибывших вместе с Реджи. Он был на редкость невзрачным созданием с огромной грязной чёрной бородой и бельмом на одном глазу, но эта внешность искупалась преданностью своему хозяину. Остальные слуги наотрез отказались идти.

Реджи осторожно отнял одну руку от седла и приподнял шляпу. Солнечный свет придал его чертам строгость рельефа и пробудил золотые блики на гладкой, напомаженной поверхности каштановых волос.

— Прощайте, миссис Эмерсон, профессор, мой юный друг Рамзес! Если нам не суждено увидеться снова…

— Гоните подобные мысли, Реджи! — расстроенно воскликнула я. — Укрепите сердце и верьте в Присутствие Того, кто защищает доблестных. Я буду молиться за вас!

— Слишком хорошо, чтобы быть правдой, — проворчал Эмерсон. — Не забудьте свои обещания, Фортрайт. Если чёртова карта является точной, вы должны найти первый ориентир — башни-близнецы — в конце третьего дня путешествия. Можете выждать ещё один день, если желаете — еды и питья вам должно хватить дней на десять — но затем непременно поворачивайте назад. Невозможность найти первый ориентир означает, что карте нельзя доверять. Если вы не найдете его — понятно, но если найдёте — немедленно отправляете к нам гонца.

— Да, профессор, — ответил Реджи. — Мы это уже несколько раз проходили. Я дал слово, и даже если бы я склонен нарушить его, что мне и в голову не приходило, я надеюсь, что достаточно разумен для того, чтобы осознавать сопутствующий риск…

— Он слишком долго находился вместе с нами, — сказал Эмерсон мне. — Начинает говорить, как Рамзес. Очень хорошо, Фортрайт; если вы полны решимости пуститься в путь, почему бы, дьявол вас побери, наконец, не сдвинуться с места?

Эта речь несколько испортила трогательность нашего прощания. Затем свою лепту внёс слуга Реджи, издавший поистине сверхъестественный вопль, как платный плакальщик на похоронах, стоило хозяину тронуться. Эмерсону пришлось хорошенько встряхнуть египтянина, чтобы вой прекратился. Солнце стояло высоко над головой, и подвижные фигуры не отбрасывали видимых теней. Изображения медленно уменьшались, пока не исчезли в жаркой дымке и песчаных завихрениях.

* * *

Я никогда ещё не видела, чтобы Эмерсон так гонял людей, как в последующие дни. Мы нуждались в рабочей силе, поскольку послали двоих из самых наших надёжных мужчин вместе с Реджи, а друзья Кемита так и не вернулись после «дня отдыха». Когда я спросила его о них, Кемит только покачал головой.

— Они были пришельцами в чужой земле. Они вернулись к своим жёнам и детям. Возможно, они придут снова…

— Да уж, — отреагировал Эмерсон с необычайной для него краткостью. Местные работники довольно часто уставали от работы или становились жертвой Heimweh^[86], но мы полагали, что мужчины из племени Кемита обладают более твёрдым характером.

Рамзес изводил нас требованиями позволить ему вернуться в свою палатку, утверждая, что: а — храп Эмерсона не даёт ему спать, б — что вряд ли его ещё раз «позовут». Первое утверждение не соответствовало действительности (Эмерсон редко храпел); а второе было совершенно безосновательно. В качестве компромисса Эмерсон переставил палатку Рамзеса рядом с нашей и занял её сам.

— Я сделал всё, что в моих силах, Пибоди, — заметил он мрачно. — Пребывание в такой непосредственной близости от тебя в сочетании с невозможностью действовать в соответствии с моими чувствами оказывают пагубное влияние на моё здоровье. (Это парафраз слов Эмерсона; истинная его речь была неизмеримо более откровенной и, следовательно, не подходящей для читательских глаз.)

К счастью для здоровья Эмерсона, как умственного, так и физического, мы сделали открытие, которое временно помогло мужу отвлечься. В любое время года и в любом месте идентификация доселе безымянного памятника — событие первостепенной важности. После нескольких дней постоянных одуряющих геодезических работ и бесплодных раскопок это было столь же захватывающе, как обнаружить комнату, полную сокровищ. Сам объект не производил особого впечатления — простая обветренная каменная плита — но Эмерсон сразу определил её, как перемычку малого пилона^[87] входных ворот. Камень был глубоко похоронен в песке, который пришлось отчищать, но Эмерсон отказался перемещать его — более того, заявил о намерении снова засыпать плиту, как только закончит её изучать и зарисует положение, в котором её нашли.

Опустившись на колени в узкой траншее, он тщательно смахнул последний слой песка с поверхности. Мужчины собрались вокруг, задыхаясь от предвкушения, как и мы. Если знаки на камне окажутся иероглифами, находка будет означать значительную премию за удачливый поиск.

Не выдерживая неизвестности, я улеглась на край траншеи и взглянула вниз. Это движение вызвало осыпание песка на камень и склонившуюся, непокрытую голову моего мужа. Он бросил на меня хмурый взгляд.

— Если ты решила похоронить меня заживо, Пибоди, можешь не стесняться.

— Прошу прощения, дорогой, — сказала я. — Я буду осторожна. Ну? Они… Это…?

— И они, и это — все связаны с царским титулом! Отчётливо видны изогнутые края картушей^[88].

Он пытался говорить спокойно, но голос дрожал от волнения, а длинные, чувствительные пальцы касались камня с нежностью и лаской.

— Поздравляю, мой дорогой Эмерсон! — воскликнула я. — Можешь прочесть имена? (Убеждена, что мне не нужно объяснять моим образованным читателям: у царей Египта и Куша было несколько имён и титулов; на официальных памятниках всегда указывали по меньшей мере два из них.)

— Нужно протереть камень и подождать, пока солнце не будет находиться под лучшим углом, прежде чем я смогу что-то разобрать, — ответил Эмерсон. — Местный песчаник настолько чертовски мягок, что порядком выветрился. Но я думаю… — Наклонившись, он аккуратно подул на один из участков камня. — Я вижу знак, а ниже — два высоких узких иероглифа; первый, кажется, обозначает лист тростника. Затем — два длинных узких знака, рядом — два камыша. Да, кажется, я знаю. Знаки совпадают с теми, которые Лепсиус приводит как имя фараона Настасена^[89].