Последний верблюд умер в полдень

Коридор, по которому мы шли, был широким, но коротким — не более десяти-двенадцати футов. В дальнем его конце находились другие завесы — такого тонкого льна, что сквозь них пробивался свет, и виднелась богатая вышивка, украшавшая их. При нашем приближении эти завесы раздвинулись. Эмерсон споткнулся, но удержался и пошёл дальше.

— Господи… — услыхала я его бормотание.

Я испытывала те же чувства. Мы стояли в самом внутреннем святилище храма — огромном, высоком зале невероятных размеров. Колонны разделяли площадь на три прохода; в торжественной тишине мы прошли вниз по самому широкому, центральному проходу, в изумлении глядя на то, что открылось нашему взору.

И сколь ни удивительным оказалось это зрелище, но оно не было абсолютно незнакомым, ибо храм был заложен по тому же плану, что и в Египте. После прохождения через ворота с пилонами и колонного двора мы очутились в святилище — обители богов, которым был посвящён храм. Чаще всего встречались изображения божественных семей, по три божества в каждой — Осирис с Исидой и их сын Гор, или Амон с супругой Мут^[130] и сыном Хонсу^[131]. В конце этого святилища в нишах стояли ещё три статуи, но не принадлежавшие ни к одной из здешних триад. Слева сидела женщина, увенчанная изогнутыми рогами и державшая у груди голого младенца — Исида, кормящая молодого Гора. Статуя выглядела довольно старой, поскольку изображение матери-богини характеризовалось тщательной отделкой, без признаков грубости типичной мероитической или позднеегипетской работы.

В правой нише лежал ещё один знакомый — окоченевший, мумифицированный Осирис, правитель Запада (то есть мёртвых), чьи смерть и воскресение давали надежду на бессмертие его поклонникам. Но третий член группы, стоявший в центре (что символизировало величайшую важность), не принадлежал к этой божественной семье. Он возвышался на добрых двадцать футов. Его высокая корона, украшенная двумя перьями, и скипетр, который он держал в поднятой руке, были из золота, украшенного блестящей эмалью и драгоценными камнями.

— О Небеса, это же наш старый друг Амон-Ра, — сказал Эмерсон так хладнокровно, как будто изучал статую, выкопанную из четырёхтысячелетней могилы. — Или Аминрех, как его называют здесь. Не так, как его обычно изображали, но демонстрирующий атрибуты Мина, обладающего огромным^[132]…

— Хватит, — прервала я. — О, Эмерсон, мне очень тревожно. Я уверена, что нас вот-вот принесут в жертву. Поклонники Солнца совершали человеческие жертвоприношения, и Амон…

— Прекрати эти глупости, Пибоди. Дрянные романы, которыми ты зачитываешься, размягчили тебе мозг.

Так подавляюще велики были размеры храма, что потребовалось немалое время, чтобы достичь места перед главным жертвенником — ибо это был жертвенник, зловеще окрашенный тёмными прожилками. Процессия остановилась; наши спутники отступили, исчезнув в рядах жрецов, заполнивших оба боковых прохода.

Я только тогда увидела кресла, стоявшие по обе стороны от алтаря, когда двое мужчин вошли и заняли их. Одним из мужчин был Тарек, другим — его брат. Я попыталась встретиться взглядом с Тареком, но он смотрел прямо перед собой с каменным выражением лица. Настасен хмурился; он был похож на угрюмого ребёнка.

Последовало долгое молчание. Эмерсон начал ёрзать; он не любит формальные обряды любого вида, и его обуревало желание пренебречь своим положением и рассмотреть барельефы и жертвенник как можно ближе. Что касается меня, я считала окружающее достаточно интересным, чтобы сдержать растущее нетерпение. Ни одна из божественных статуй древнего Египта не дошла до нынешних дней в первоначальном состоянии; все они были ярко окрашены, а некоторые детали — такие, как борода на подбородке Амона, державшие Осириса крюки и цепи — создали из отдельных кусков дерева или драгоценных металлов. Мои глаза привыкли к полутьме, и я увидела, что стена за статуями не пуста, как мне казалось, но пронзена несколькими проходами. Ниша, в которой стоял Амон, была глубже и темнее, чем две других. Прищурив глаза, я заметила там какое-то движение.

Наконец, молчание нарушили отдалённые звуки музыки. Пронзительный свист флейт смешивался со скорбным мычанием гобоя; журчание струн арф прерывалось негромким биением барабанов. Музыканты вошли из дверей в задней части святилища, за ними следовали облачённые в чистые белые одежды жрецы, чьи бритые черепа сияли в свете ламп. Муртек и Песакер шли бок о бок, и, хотя шаг Песакера был длиннее и твёрже, старик умудрялся идти с ним в ногу, хотя для этого ему приходилось каждые несколько шагов припускать рысью. Затем появилось настоящее облако белых драпировок — Служанки кружились в торжественном танце. Я пыталась сосчитать их, но постоянно сбивалась, поскольку они постоянно кружились и пересекались в сложных узорах. Их движения одурманивали; и так продолжалось, пока они не остановились перед жертвенником, создав некий водоворот из ткани. Лишь тогда я поняла: танец совершался вокруг одного человека, который сейчас сидел на низком табурете. Как и другие, он был полностью закутан в белое, но одеяния сверкали золотыми нитями.

Я описала последующую церемонию в виде научной статьи (чья публикация, к сожалению, будет задержана по причинам, которые я изложу ниже), поэтому не буду утомлять непрофессионального читателя подробностями. В некотором смысле (к сожалению, включающем жертвоприношение пары бедных гусей) она была напоминанием о том, как мало мы знали о подобных мероприятиях в древнем мире. Эмерсон крепко схватил Рамзеса, когда внесли гусей, но отдаю ему должное: он осознал тщетность протеста. Однако, если бы он смотрел на меня так же, как на Песакера, с явным удовольствием орудовавшего жертвенным ножом, я бы наняла дополнительных стражников.

После жертвоприношения группа жрецов стремительно развернула искусно вышитую огромную льняную простыню, которой они стали драпировать каменные плечи Амона. Я не видела, как им это удалось, потому что они работали за статуей; явно требовались леса или лестницы. Когда они вернулись в поле зрения, то вели с собой женщину, одетую богаче, нежели любая, которую я видала раньше, в платье из чистого плиссированного льна, и увенчанную, как королева. Песакер поспешил подойти к ней и подвёл её к статуе. Женщина обняла ноги и некоторые другие части тела Амона, а также сделала ряд жестов, чей смысл был исключительно понятен, но описывать их не стоит. Затем Песакер взял её за руку и повёл за статую, и больше мы её не видели.

Амону воздали должное, настала очередь Осириса и Исиды. Перед жертвенником выросла завуалированная фигура, воздев руки к небу. Вначале я не поняла, что в них находится, но, услышав звуки, доносившиеся одновременно с осторожным встряхиванием, я поняла, что это — систры^[133], своеобразные погремушки, инструменты, посвящённые богине Хатхор. Хрустальные чётки и бронзовые струны рождали мягкий музыкальный шёпот, будто вода текла по камням. Вошедшая потрясла систрами перед Осирисом, одновременно что-то напевая; та же церемония повторилась перед статуей Исиды. Служанки увенчали цветами головы обеих статуй, и затем женщина вернулась к своему креслу.

Откуда, спросите вы, я знала, что завуалированной фигурой была женщина? Несмотря на плотное покрывало, я заметила, что она была небольшой и изящной, а когда заговорила (несколько позже), голос не оставил никаких сомнений относительно её пола.

Вообще-то впервые мы услышали её голос, когда она обратилась с песней к богу — высокий, чистый голос; и было бы совсем хорошо, подумала я, если бы владелицу голоса должным образом обучили. Дрожащие завывания, сопровождавшие песню, снижали впечатление, но Рамзес казался совершенно потрясённым: я видела, как он наклонился вперёд, пристально вглядываясь.