Последняя аристократка

Странно было видеть на Соловках, в этой юдоли страданий, счастливого человека, его тут просто не должно было быть, потому у капитана ИСЧ появились завистники.

Мало того что большинство офицеров имели жен далеко не таких красивых, как гражданская жена Ковалева.

Он выстроил себе шикарный, буржуйский дом, который хотел бы иметь каждый, но так, чтобы не затрачивать никаких усилий на его строительство. А как получить его иначе? Правильно, отобрать!

Одно смущало: капитан заведовал могущественной ИСЧ, с которой ссориться боялись. Но, подумывали самые смелые, Ковалев — обычный смертный, может, сегодня несколько удачливее других. А удача — капризная девка, сегодня она с тобой — завтра уйдет к другому…

Словом, недовольство зрело, и только влюбленный капитан ничего не замечал, как токующий глухарь.

Особенно обстановка накалилась после того как Ковалев надумал устроить новоселье, хозяйкой которого выступала Юлия, одетая в шикарное шелковое платье.

Она изображала порядочную женщину, в то время как каждому было известно, что эта девка прибыла на Соловки с этапом проституток!

Теперь количество воинствующих завистников резко возросло на число законных жен "голубых фуражек".

Если бы завистники могли себе только представить, какой материалец можно было накопать в прошлом Аполлона Ковалева! Никто даже подумать не мог, что он познакомился с Юлией вовсе не в одном из домов терпимости, как шептались злые языки, а вызволив её из рук двух красноармейцев, которые хотели изнасиловать немецкую шпионку, прежде чем её расстрелять.

Обоих Аполлон попросту убил, за что вырванная им из лап смерти девушка подарила спасителю незабываемую ночь любви. С той поры прошло пятнадцать лет!..

Теперь он старался проводить в своем новом доме все свободное время и, чего греха таить, попросту отлынивал от службы. Он уходил с работы пораньше, но был уверен, что Аренский, которому, кроме службы, нечего было делать, его не подведет. Так на самом деле и было.

В тот памятный день Арнольд был один в кабинете, когда охранник привел к нему для оформления заключенного — досрочно освобождался один из социально-близких, вор-медвежатник Егор Кизилов по кличке Комод.

Арнольд выписывал ему отпускное свидетельство и уже собирался отдать документы секретарю, как вдруг что-то в поведении Кизилова его насторожило. Какая-то ненормальная суетливость. Понятно, выходил на свободу на год раньше: тут и радуешься, видимо, и не веришь, и боишься: а вдруг передумают?

Но суетливость Комода была смешана со страхом, хотя, на первый взгляд, бояться ему было совершенно нечего.

Словом, интуиция Аренского издала сигнал тревоги. Аполлон учил, что в таких случаях внутреннему голосу лучше довериться.

— Посиди-ка, подожди, у меня бланки кончились, — сказал он Комоду, а выйдя, приказал охраннику. — Одна нога здесь, другая — там, вызови сюда товарища капитана. Скажи, срочно. Понял?

Аполлон явился тотчас. Арнольд никогда прежде за ним не посылал, значит, случилось нечто из ряда вон выходящее.

— Побег? — спросил он, взбегая по ступенькам.

— Наверное, ты будешь смеяться. Дурное предчувствие.

— Не буду. Ты знаешь, я верю в предчувствия. Мы с тобой волки и должны доверять своему нюху.

— Ты знаешь, сегодня мы отпускаем Кизилова.

— Знаю. Комода.

— Так вот, очень уж он волнуется. Напряжен, как взведенный курок. Может, его вши заели, а я тревогу поднимаю?

— Напомни, кто давал представление на его досрочное освобождение?

— Приходько.

Этот майор был начальником административной части, и оба офицера знали, что втайне он ненавидит их обоих, но особенно Аполлона, а так как ссориться с ИСЧ в открытую он побоится, то будет ждать подходящего случая. И какой у него может быть подходящий случай? Само собой, все тот же донос, но отправленный не обычной почтой, а переданный, так сказать, из рук в руки.

Правда, в его ходатайстве за Комода никто ничего особенного не видел. Три месяца назад тот помог Приходько, когда он потерял ключи от сейфа. Кизилов очень аккуратно открыл шкаф и достал документ, который майору срочно потребовался.

— Понятное дело, прошмонали его больше для очистки совести — что можно тащить на волю из лагеря? И где, ты думаешь, он повезет маляву, или что там ему вручили?

— В шапке, — высказал предположение Арнольд. — Уж больно бережно он её на коленях держал.

Глава восьмая

Наташа шла с Катей по улице, и обе все говорили, крутили так и эдак им обеим трудно было забыть несчастное заплаканное лицо Тани Поплавской. Больше всего их угнетало чувство собственной беспомощности. И не верилось самим себе: неужели Поплавским ничем нельзя помочь?

— Ната, почему, ты думаешь, Ян своих женщин отправил, а сам в Москве остался? Чувствует себя виноватым или органов не боится?

— Думаю, Катюша, и в этом весь парадокс, что он не одинок в своих попытках переломить ситуацию. Наверное, вы с ним в этом похожи. Он не только не считает себя виноватым, но и надеется, что с ним разберутся и выпустят его на свободу.

— А жену с дочерью он из Москвы все же отправил.

— Потому что в отношении своих близких он руководствовался интуицией им здесь оставаться опасно, их жизнями он рисковать не мог, а в отношении себя — логикой. Мол, в народном государстве такого просто не должно быть!

— Странное у меня сейчас настроение, — задумчиво сказала Катерина. — В первый момент после рассказа той женщины, помнишь, о лагере, Горьком, расстрелянном мальчике, я испытала шок. Мне хотелось умереть. Потом появилась жажда деятельности: надо что-то предпринять, так жить нельзя. Теперь пошла как бы третья волна: может, все обойдется? Это просто паника. А что если в лагеря отправляют настоящих врагов народа? Все-таки продолжается незримая гражданская война, классовая борьба…

— Кажется, мы с тобой поменялись ролями. Теперь мне хочется ставить твои слова под сомнение. Ты считаешь, что рабочие сражаются с крестьянами? Раз уж буржуев мы извели под корень. Кстати, насчет войны. Ты помнишь из истории войну 1812 года? Разве были тогда изменники или всякие там шпионы?

— Может, и были, а историки не стали об этом упоминать?

— Все равно, если они были, как теперь, в большом количестве, думаю, уж какой-нибудь писатель наверняка оговорился бы. А ведь народ тогда при крепостном праве жил. Кого они защищали, своих крепостников?

— Родину они защищали!

— Правильно. Это-то и странно. Мы строим новое общество, а врагов все больше становится. Либо мы строим не то, что декларируем, либо наши методы строительства, мягко говоря, ошибочные.

— Мы ломаем голову над тем, в чем должны разбираться политики или экономисты, а как обычные граждане надеемся, что справедливость в конце концов восторжествует.

— Наверное, я — не обычный гражданин, — грустно сказала Наташа, потому что мне кажется, справедливость в нашей стране никогда не восторжествует. Я жду справедливости уже пятнадцать лет, но все больше убеждаюсь, что общество светлого будущего нельзя строить на крови, и если, например, щенка с рождения кормить сырым мясом, вряд ли он потом, когда подрастет, станет есть фрукты и овощи. Неужели для того чтобы наши дети были счастливы, нужно было убивать царя и всю его семью? Или тысячами расстреливать белых офицеров, которые любили свою родину ничуть не меньше, чем когда-то крепостные крестьяне…