Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями
Шрифт:
В доказательство гибели Ершалаима М. Петровский приводит несколько строк из прекрасного описания грозы в романе: «Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Страшную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана».
В качестве свидетельства гибели Москвы — следующие строки: «Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман».
От этой путаницы начинает болеть голова… «Более или менее благополучно пребывают на своих
В романе катастрофа произойдет за пределами романного времени, но пока длится это самое романное время, автор помнит, что город обречен, и уверен, что об этом помнит читатель.
«Вспомни мое слово, — угрожает, пророчествуя, Пилат: — увидишь ты здесь, первосвященник, не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания!»
Это булгаковский пересказ — булгаковский перевертыш — пророчества в Евангелии от Луки. («И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: …придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне…»)
Евангелист Лука, а не Булгаков ставил гибель Иерусалима в прямую связь с гибелью Иисуса. Лука, которому тем легче было пророчествовать, что писал он после разрушения Иерусалима…
А гроза… Ах, эти грозы — стихия Воланда, один из самых сильных сквозных мотивов в «Мастере и Маргарите», пронизывающих весь роман и соединяющих в единое целое его «ершалаимские» и его «московские» главы…
Гроза уйдет, и солнце, прежде чем «утонуть в Средиземном море», еще успеет вернуться в Ершалаим, чтобы позолотить ступени Иродова дворца… А потом ночной город будет залит праздничными огнями. («Во всех окнах играло пламя светильников, и отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия».) И два гигантских пятисвечия (эти пяти-, а не традиционные семисвечия Булгаков разглядел на иллюстрации из старинной рукописи, воспроизведенной в одном из изданий книги В. Ф. Фаррара) зажгутся над храмом, так что свет их заспорит со светом луны, повисшей высоко в небе…
Что же касается гибели Москвы в романе «Мастер и Маргарита», то тут придется только пожать плечами. Неужто надо напоминать, что Земля, на которой мы живем, круглая и оставляемые нами города неизбежно уходят за горизонт — так же, как тонет в Средиземном море вечернее солнце Иудеи и уходят, погружаясь за черту окоема, корабли в море…
Нет, крушение мира в романе «Мастер и Маргарита» не состоялось. «Ну что же, — говорит Воланд о москвичах, — они — люди как люди… обыкновенные люди…» И ни политические, ни революционные перевороты, ни даже самое появление дьявола в Москве ничего не переменят по существу. Мир — в его мизерном, обывательском, бездуховном — оказывается, бессмертен…
Или, может быть, вы ожидали чего-то другого?
«Кто-то отпускал на свободу мастера…»
В истории шестой редакции романа есть существенный момент: перед тем, как начать диктовку эпилога, Булгаков снимает последний, к тому времени заключительный, абзац в 32-й, последней главе романа.
Предпоследний абзац заканчивался так: «…Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь».
Дописывается еще одна строка: «Беречь твой сон
буду я». Строка становится заключительной, поскольку все, что следует за нею, писатель снимает.Снимает: «Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому…» Снимает строки о том, что голос ее струится, как струился и шептал оставленный позади ручей… И «память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя»… И заключительные слова о пятом прокураторе Иудеи тоже сняты.
Эпилог написан вместо этих строк.
Е. С. расстаться с этими строками не могла (они уцелели во втором и третьем экземплярах машинописи) и, приводя роман в порядок, включила их в текст. Потом они вошли в первое отдельное издание романа (Москва, 1973): редактор издания А. Саакянц, в целом без особого пиетета относившаяся к правке Е. С. Булгаковой, эти строки сохранила. И я, готовя роман к печати в 1987–1989 и затем в 1989–1990 годах, не посмела оспорить уже сложившуюся традицию и тоже сохранила эти, к тому времени очень популярные строки. Чего, конечно, делать нельзя было… [29]
29
Тот факт, что строки собственноручно сняты автором и сохраняются исключительно под давлением уже сложившейся традиции, отмечен в текстологических комментариях к подготовленным мною изданиям романа. См.: М. А. Булгаков. Избр. произв. в 2-х томах, Киев, 1989. Т. 2, с. 748–749; М. А. Булгаков. Собр. соч. в 5-ти томах, М., 1990. Т. 5, с. 667.
Так строки, собственноручно снятые автором, вошли во все издания романа, что-то непоправимо в нем нарушив. Ибо если Булгаков эти поэтические, музыкальные строки снял, значит, что-то в них ему мешало? Что-то требовало другого решения? Или просто не нуждалось в повторе, поскольку ушло в эпилог… Что?
Прежде всего, заключительная фраза о Понтии Пилате. Ей было назначено прозвучать в романе трижды. Сначала в рассказе мастера: «Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: „…Пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат“». Потом в конце романа, сочиненного мастером… И еще раз в конце романа в целом… Трижды повторенная, фраза соединяла в один узел все пласты романа, как бы подтверждая, что все, прочитанное нами, написано одним лицом.
Теперь, вопреки воле автора, заключительные слова о Понтии Пилате звучат четырежды. И возникает ошибочное ощущение необязательности эпилога, ошибочное ощущение концовки романа, якобы состоявшейся в 32-й главе.
Еще существенней, что со снятием последнего абзаца и заменой его эпилогом слова об исколотой памяти более не относятся к мастеру. Они перешли к Ивану.
Перечтите обе концовки (по воле судьбы публикуемые почти рядом в многомиллионных тиражах романа).
Концовка, оставшаяся от пятой редакции романа (созданная в июне 1938 года): «…и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. <…> Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресение сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
И концовка окончательная (шестая редакция, эпилог, май 1939): «Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто: ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
Интонация заключительных строк романа сохранена. Сохранена мелодия исколотой и затухающей памяти. Сохранена строка о жестоком пятом прокураторе Иудеи. И все же что-то очень важное изменилось. «Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно…» В пятой редакции сюжет завершен — образ Пилата оставляет мастера навсегда…