Последняя поэма

— Скажи, чем могу тебе помочь?.. И, быть может, ты знаешь, как избавиться от этого мрака!.. Во мне бури — такие бури, что все сожгут! Понимаешь — это такой пламень, что весь бы в мгновенье испепелиться должен, но вот еще жив!.. Нет — ты даже и не представляешь, чего мне это стоит!.. Вот сейчас ярость поднимается — от какой-то ничтожной причины!.. Я ненавижу! Я в клочья тебя раздеру!.. О-о-о! Не-е-ет!!!.. Я еще сопротивляюсь!.. Так где же выход?! Скажи, как спастись! Скажи, скажи…

И вновь это бесформенное, хаотичное взметнулось вверх, потом завалилось куда-то в сторону; завыло, завизжало, затрещало, зарокотало; рванулось в другую сторону, вниз, закружилось, подобно ураганному ветру. И все это время Маэглин оставался спокойным, уверенным в скором счастье. И он проговорил:

— Я уже сказал — единственный путь к спасению — это Единственная. Отнеси меня к ней — ты должен видеть ее, она златыми власами сияет над этими мрачными местами…

Альфонсо не понимал, как Маэглина могут интересовать некие золотистые волосы, но при его словах он вспомнил про Нэдию, и вновь нечеловеческий вопль потряс окрестности, и вновь черным, перемеженным с молниями вихрем, взвился он вверх. Только каким-то чудом не испепелил он тогда Маэглина, но вот титаническим усилием удалось ему остановится, и он вновь завыл, но уже с мольбою, и столь пронзительной, что дрожь пробежала по Вороньему замку — он молил о прощении, но слов было не разобрать — был только исступленный, мученический вой. Теперь он готов был принять ради Маэглина вечные муки (да он и так уже испытывал адские мученья!) — и вот он стал делать то самое малое, что для него мог — высматривать Веронику. Теперь, когда после всех этих воплей и встрясок из трещин поднялись клубы раскаленных газов, даже и самый пристальный эльфийский взгляд не смог бы найти этой затерявшейся на многоверстных просторов фигурки. Но Альфонсо увидел ее сразу — он просто бессознательно воспользовался еще одной возможностью, которую придавало ему кольцо — он отчетливо мог различить даже то, что происходило на другом окончании Мордора, и только то, что было за кольцом Пепельных гор оставалось для него недостижимым. Да — он воспользовался этой возможностью, но тут же и поплатился за это — был схвачен новыми волнами боли. Он просто увидел мир в самой отвратительной, безысходной форме — каждый мрачный цвет (а иных и не было), угнетал его; каждый из бессчетных воплей бесприютных духов впивался в него — орал, что мир создан для страданий, и ничего кроме них нет — и от этого путались мысли, поднималась глухая, слепящая злоба, и с каждым мгновеньем было все труднее вспомнить хоть что-то светлое. И вот увидел он Аргонию — золотистые ее волосы, стройную фигуру, и очи… На расстоянии десяток верст он явственнее всего увидел ее очи, и именно их ясность, тот свет любви, который от них исходил, вернули ему павшие было силы, и он, глухо рокоча, постоянно меняющей свои очертания тенью, метнулся к ней.

* * *

Аргония к этому времени спустилась со склона Менельтармы. Ей пришлось идти вдоль лавового потока, но она совсем не чувствовала его жара, не чувствовала и того, что наполненный серой, и всякими испарениями мутный воздух почти совсем не пригоден для дыхания. И только несколько раз у нее темнело в глазах, и она едва не падала. Там, у подножия Менельтармы землю рассекало недавно появившееся ущелье, метров ста шириною, и неведомо как далеко тянущееся — именно в это ущелье и стекала лавовая река. Аргония взглянула вниз, в кровавых отблесках увидела черные, изодранные, покрытые черными шевелящимися вкраплениями стены, и где-то там, далеко-далеко внизу яростно кипело раскаленное озеро. Она оглянулась, и поняла, что бесполезно пытаться обогнуть ущелье с другой стороны — силы могли оставить ее в любую минуту, а тут придется сделать крюк длинною, быть может, в несколько верст. Единственный путь был через огненную реку. Здесь лава уже значительно замедляла свое движение, из ослепительно белой превращалась в темно-красную, похожую на очень густой кисель. Сверху образовывалась твердая корка, но под действием течения постоянно изламывалась, и из надломов таких вырывались огненные языки. От одного берега до другого было шагов двадцать, и на этом страшном пути поднимались выступы из более тугоплавких пород — они заметно подрагивали, и клубилось возле них раскаленное марево, так что и смотреть то было жутко — казалось, почти никаких шансов прорваться, но Аргония как приметила эту дорогу, так и не задумывалась больше ни на мгновенье — шагнула к берегу — совершила прыжок к первому выступу — едва коснулась его ногами — ко второму, но у третьего, самого пологого, самого сильно дрожащего, произошло несчастье — очередной вырвавшийся из раскаленного потока язык охватил ее тело — и именно тело, против ее воли, пытаясь защитится, передернулось — Аргония не удержалась на ногах, но, все-таки, еще успела изменить свое падение, и ухватилась за этот ненадежный, тут же начавший кренится камень. Там где ее девичья кожа касалась раскаленной поверхности, раздавалось шипенье — словно сотни раскаленных игл в одно мгновенье пронзили ее тело, в глаза нахлынул густой, тяжелый мрак… Но вот она из последних сил повернула голову, и увидела, что со стороны вздымающейся ввысь громады замка стремительно приближается к ней некое темное облако. Она сразу поняла, что — это Альфонсо, заскрежетала зубами, пытаясь выкарабкаться, встать на ноги. Однако и без того ненадежный этот выступ почти потерял связь с поверхностью от ее толчков, а тут еще по течению пригнало какую-то глыбу, которая, ударившись, стала заваливать и выступ и Аргонию в пропасть. Все больше и больше становился угол наклона, однако девушка уже знала, что Альфонсо летит именно к ней, что он успеет — иначе и быть не могло, иначе все было бы слишком несправедливо. Нет — не смотря ни на что, она, все-таки верила в свет!

Действительно, он успел — подхватил ее почти бесчувственное тело, когда она уже начала падение в пропасть. Он перенес ее на противоположный берег, там и уложил среди камней. Лицо Аргонии было страшным — вздулось волдырями, потемнело, губы стали почти черными, растрескались, кровоточили. И только волосы ее остались прежними — густо-золотистыми, живыми. То хаотичное, что металось в воздухе, вновь сложилось в фигуру Альфонсо, и он возвышался над нею, весь окруженный, даже спеленанный, сжатый мрачными тенями — невыносимо было на него глядеть. Лик его белесый, холод источающий, приковывал очами, которые казались огромными, и в них то холод нестерпимый зиял, то вспыхивал пламень, много более жаркий чем тот, что вырывался из Ородруина.

Ну а Маэглин был брошен на камни — там он некоторое время стенал, пытаясь поднять свое разбитое тело. Вот приподнял голову, увидел эти золотистые волосы — нашел в себе силы, и подполз к ней несколькими сильными рывками. Он обнял ее густые, золотистые волосы, поднес их к лицу, стал их истово целовать, орошать слезами. Он начал шептать моление — слово за словом вырывалось из него пришедшее свыше:

— …И даже в скитаниях долгих,Когда через космос парил;В ночах безысходно глубоких,Когда слезы пламени лил —Нет-нет, никогда еще прежде,И даже на Лунных хребтах,Когда он молился надежде,Когда жил в холодных мечтах —Нет-нет, никогда за все время,Не чувствовал боли такой —Вот ветров могучее племя,Склонилось за черной главой.И он застонал громко-громко,На землю он с воплем упал,И трещины рвались широко —Он с болью великой стенал.И чувствовал он покаянье,Молил о прощенье у ней —Очей ее нежных сиянье,И в небе полет лебедей —Все это в мгновенье увидел,Все это в мгновенье обрел —Но он все давно уж предвидел:Расплаты тут час подошел…

Маэглин, зачарованный этим поэтическим наитием, продолжал бы выговаривать строки еще и дальше, но тут Аргония открыла очи — тогда он впервые взглянул на ее лицо (точнее, он и прежде мельком взглянул, но, увидев нечто страшное, тут же перестал воспринимать) — теперь же, как только очи открылись, лик Аргонии стал прекрасным — и окружающая, вздувшаяся волдырями плоть, совершенно уже ничего не значила.

— Жена… Жена… — счастливым, тихим голосом прошептал Маэглин, и хотя чувствовал себя восторженно, все-таки еще ожидал, что сейчас вот она дотронется до него, излечит от останков болезни. — …А где же доченька наша?.. Она должна быть где-то поблизости. Вот сейчас мы найдем ее и…

Он не смог даже договорить, так как слезы счастья переполняли его, слепили глаза. Он был уверен, что Аргония понимает каждое его чувство, и где-то в глубине души, как величайшего блаженства ожидал поцелуя — одного единственного поцелуя.

Аргония, конечно, даже и не замечала его — эта бесформенная подрагивающая, шепчущая что-то бессвязное груда значила для нее не больше, чем камни — конечно, все свое внимание она направляла на Альфонсо. Она любила его в любых обликах — ведь не тело же, но душу, Душу его пламенную! — всегда жаждала. И вот теперь, увидев, какой болью он окружен, сначала пожалела его страстно, а потом полюбила с еще большей (ежели только такое возможно!) силой нежели прежде. Она стала было что-то говорить, но слезы ей не давали — вот словно кто-то раскаленным копьем изнутри пронзил ее грудь, и она бы, верно, умерла, если бы не рядом не стоял Он, Любимый ее. Наконец, она заговорила, и это вновь были строки из Последней Поэмы:

— …Она же с ним рядом в моленье,Она же целует его,И льется, кипит вдохновенье,Как в строках стиха моего.И часто, и часто тут слезы —Как звезды из неба летят,То жар, то студены морозы,Ее и Мелькора вертят.Она его молит, и плачет —Без слов уже — просто печаль,А рядом судья грозный скачет,И вспышками полнится даль.Вокруг все в сиянье могучем,Вокруг все рокочет, дрожит,А дева в страдание плакучем,Последнюю речь говорит:"Прости, ах прости за все боли.Хотя здесь моей нет вины.Я знаю — получим мы волю,Но только страданья видны.То будет, то будет — я знаю,И все же я буду с тобой,Я тайну тебе поверяю:И ты стал моею звездой…"

Вероника хотела еще продолжать, но в это время Альфонсо взвыл оглушительно и тучей взвился на многие метры вверх. Произошло это столь стремительно, что даже невозможно было уследить за ее движеньем — вот, только что высился он черной, уродливой фигурой перед ними, а вот уже оказался мрачным пятном высоко над головою — при этом он почти сливался с той мрачной завесой, которая с ужасающим стоном ползла вместо небес. Аргония вскочила на ноги, при этом, конечно, не рассчитала своих сил — в глазах ее потемнело, и она непременно бы упала, если бы тут же не подхватил ее Маэглин — он и сам едва на ногах держался, но, все-таки, выстоял. На его потемневшем от копоти лике появилась улыбка — это была улыбка помешенного — обретшего счастье помешенного — это и не была быть какая-либо иная улыбка. Он пытался что-то сказать, но от восторга у него путались мысли — от слабости же темнело в глазах, и он все силы выкладывал на то, чтобы удержаться — коленки предательски подгибались.

Тут только Аргония поняла, что Альфонсо все это время, возможно, и вовсе ее не слышал, что он околдован, что он во мраке, и что ей придется еще бороться, чтобы вызволить его. И она зашептала, постепенно переходя в крик:

— Прости меня! Я думала, что ты каждое слово мое слышишь, что ты уж пришел ко мне — навсегда пришел… Нет — конечно же нет — ты только случайно, по прихоти рока на несколько мгновений сюда опустился… Только взглянул — да не заметил — и вот уж вновь далеко, недостижимый… Но ты мне сил придал! Увидела тебя, и только уверилась, что надо идти до конца. Пусть у меня почти никаких шансов нет… Пусть! Все равно — пусть и на верную гибель, но, все равно буду идти к тебе!.. Я всегда была верна тебе, любимой — такой и останусь до самого конца… Впрочем — ты меня и не слышишь…

Аргония была права, но лишь отчасти. Все устремления Альфонсо по прежнему были захвачены Нэдией, но он слышал те строки Последней Поэмы, которые проговорила ему Аргония — он, правда, не замечал эту деву, и воспринимал эти строки так, будто сошли они откуда-то свыше, из небес. Эти строки породили в нем новый вихрь, и он завопил имя Нэдии — так, правда, завопил, что человеческое ухо воспринимало его как вой разъяренной стихии. И вот уже был высоко над этим каменным плато, уже и позабыл про Маэглина, забыл, зачем отнес его — забыл даже про золотистое сияние волос — он был ослеплен яростью. Вот вновь затрепетал он, задрожал, разорвался на черные, острые стяги — и вновь оглушительный его вопль потряс поднебесье — и вновь он звал, и вновь он жаждал, и от того, что оставался в одиночестве, что никто ему не помогал (но он бы отверг всякую помощь) — он стремительно приходил во все большее неистовство, и вот уж стал настолько пронзительно черным, что и на фоне туч выделялся — резал своей мрачностью глаз, непроницаемые тени отбрасывал. Вот он устремился на замок — страстно жаждя разорвать его в клочья, и добраться до того, кто все это создал — и его разодрать в клочья. При этом он даже и не замечал размеров замка — против его ярости, эта вздымающаяся над всем Мордором громада представлялась ничтожной…