Последняя поэма

Через несколько мгновение, он уже стоял в коридоре, который, под напором драконьего пламени, действительно весь уже выгорел, но из обугленных, черных, уродливых теперь стен обжигал жаром — дышать же было практически невозможно, и, все-таки — это был уже не пламень. И вот Маэглин, исходя паром из тлеющей одежды, бросился дальше и вскоре свернул боковой проход — стремительными рывками взлетел по обугленной лестнице. Вновь открылся пышущий жаром, обугленный коридор; пот заливал Маэглину глаза, он задыхался, чувствовал, что, пройдет еще немного времени, и он повалится без сил. Однако, тут шепнула ему златовласая:

— Впереди окно…

И он, ничего не видя, доверившись только этому голосу, стремительно метнулся вперед, и вылетел через расплавленное окно. Он повалился на изожженную, покрытую вздутыми пластинами поверхность, попал в окружение бордовых зарниц, и орочьих воплей. Вообще, к этому времени, орки окружили дворец со всех сторон, и рвались во все проходы. Хотя эльфов там было еще довольно много, они не могли защитить всех проломов, и орочьи лапы уже топтали те коридоры, уже пробивались из залы в залу… Но у этого окна никого еще не было — орки попросту не приметили его, но вот теперь, когда Маэглин вылетел, и, волнуясь за девочку, громко спросил, как они — пробегавший поблизости здоровенный орчище, услышал его, и, оглушив и без того уже истерзанный воздух, еще и своим воплем, бросился на них. Он замахнулся ятаганом, и разрубил бы их надвое, но тут девочка поднесла к нему кубок Келебримбера, и орк дико взвыл, выронил свое оружие, сам же покатился по земле. Тогда же дворец часть которого была охвачена пламенем, а другая — либо выгорела, либо стояла растрескавшаяся — содрогнулся, от могучего, пришедшего из его глубин толчка. И тогда еще многие его части, вздымая веера искр, ввалились вовнутрь, и тогда же Маэглин, и девочка почувствовали что — это из кузницы пришел удар, и что там происходит сейчас последняя и решительная часть схватки.

Девочка подняла голову вверх, к бордовеющей, клубящейся, неустанно сыплющей молниями туче, и тогда, у грани тех уступов, промелькнула драконья плоть, но он не снижался, хотя ему очень хотелось пожечь своим пламенем. Нет — он все парил на той недосягаемой высоте — исполнял повеление своего хозяина.

— Ах, как многое сейчас решается! — со слезами воскликнул Маэглин. — Ведь в этих кольцах все страдания заключены. Вся эта круговерть, в которую и я случайно попал. Ведь дракон то может их испепелить?.. Ты сказала, что знаешь, как дракона позвать…

— Да нет же — мне никогда драконов не доводилось вызывать. Мне сердце просто подсказало, что я сюда должна была бежать, потому что ничего иного и не оставалось… А, как его позвать… Мне так страшно! Маменька, папенька, — где же вы?!..

— Я тебя вынесу! Мы найдем коней, и ускачем к самому морю, а там, я знаю, есть эльфы, которые могут эти кольца уничтожить. Бежим же!

Он подхватил ее на руки, и бросился бежать прочь от дворца, она же закрыла лицо ручками, и зашептала:

— Маменька, папенька…— Детство, детство мое, златодневное,В серебряной росе молодые луга,После грома, дождя — в небе радуг-дуга,И коней молодых, белоснежных краса,И пред звездным дождем, от зари полоса…Детство, детство мое, легкокрылое,Как вернуть мне тебя, сердцу милое?..Как найти те дубравы, не знаю,И о росах я только мечтаю,Хоть горят все такие же звезды,Я все счастье во тьме уже раздал…

Странно, но я не берусь заявить, кто это сказал — девочка, или Маэглин. Впрочем, и тому и ей, и ему показалось, что — это вырвалось из самой глубины их сердец, ну а этого уж было достаточно. Вот навстречу им вылетел еще один орчище, тоже ятаганом замахнулся, и тоже с воем отпрыгнул, как только увидел кубок.

— А ты чувствуешь?! — воскликнула громко девочка. — Чувствуешь ли, как Им там плохо приходится?!.. Ох, как тяжко им сейчас…

И Маэглин, несмотря на то, что и с ним происходило нечто очень важное, чувствовал, ибо уж связан был с ними — да — он ясно чувствовал, как же мучительно им, он чувствовал, что и его судьба решается там, в кузнице. А девочка, плача, шептала ему:

— Мне кажется, мы теперь должны петь. Ты, ведь, чувствуешь, что — это из самого сердца рвется!.. И сейчас очень важна любая поддержка — даже и наша…

Опять-таки, повторюсь, я не знаю, почему их судьба так взволновала сердце маленькой девочки, которая вообще-то, только поиском своих родителей должна была заниматься… Наверное, и над ней тяготил рок, и ей двигали некие силы; она запела, и ее голос подхватил Маэглин:

— Слышишь, ветер над далекою дорогой,Кружит листья, и бросает, и поет:"Ах, далеко, ах далеко, ах далеко,Нынче рок меня отсюда унесет…В далекое-далеко, вместе с летом золотистым унесет".Слышишь, ласточка промчалася над крышей,И сказала на прощанье для нас:"Там, где ты меня уж не услышишь,Ветер осени возьмет меня сейчас.В далекое-далеко, ветер осени возьмет меня сейчас".Слышишь, скрипнула холодная калитка,Замер нежный и последний поцелуй:"Волосы золотые бликом слитка,Ветер, ветер на прощание раздуй,На прощанье власы златом раздуй".Слышишь, тихая и первая слезинка,Пала на пол, зазвенела родником:"Ах, сердца то вторая половинка,Вдаль уходит под ноябрьским дождем,В далекое-далеко, вдаль уходит под ноябрьским дождем".В далекое-далеко, уходит счастье детства,В далекое-далекое, и того уж не вернуть.Ну, а в сердце: "Есть к спасению ведь средство —Можно на дорогу памяти шагнуть".В далекое-далеко, на дорогу памяти шагнуть.

И там, за стенами, в кузнице Келебримбера, где действительно поединок подошел к заключительной, и решительной части — это пение услышали, и оно придало им сил. Ведь, до этого они почти в совершенном мраке пребывали — метались в жару, в ослепительных вспышках, задыхались, ничего не видели, а тут, вдруг, этот голос ясный — и стали они вспоминать все те, самые мгновенья, которые им были даны судьбою… В любом случае — это продолжалось очень недолго, а потом кузница вновь стала кузницей, только вот в той стене у которой ларец Келебримбера обратился в сияющую сферу, зиял громадный, веющий мраком пролом. За этим проломом виделись очертания обширной и уродливой залы, все стены которой представляли собой ободранные клочья железной, острой плоти, а в центре вздымалось некое уродливое сооружение, напоминающее толи трон, толи сцену — на нем сидел ворон метров трех, и глядел своим непроницаемыми, черными глазами, прямо на братьев, которые некоторое время назад отстранились от стены, и стояли теперь в этом проеме, против него. Еще недавно были некие светлые воспоминанья, однако, теперь они померкли, и казались какой-то некчемной рухлядью; сами же братья вновь чувствовали себя опустошенными — это причиняло им боль, но страсти то все равно не было — была просто усталость и тоска, и жажда сна. Какая же сильная то была усталость! Ворон, который смог одержать победу, «переварить» светлую годовою печаль Келебримбера, смотрел на них безмолвно, но они уже понимали, чего он ждет от них.

Вот ворон взмахнул крыльями, и они поняли, что сами должны отобрать свои кольца, что в кольцах этих все их человеческие страсти, все порывы, что вся жизнь их в этих кольцах. И они понимали также, что, ежели останутся без колец, так и жизнь их прекратиться, и останутся они этакими безвольными обреченными на забвенье кусками плоти. И вот они, не чувствуя больше страсти, но только боль, но только отчаянье чувствуя, из всех бросились из этой залы, чтобы догнать Маэглина, чтобы отобрать у него кольца.

А Маэглин, прижимавший к груди девочку, вдруг споткнулся обо что-то, и стал падать. Еще немного прошло времени прошло, и тут уж весь воздух задрожал, замерцал ослепительными вспышками — прямо пред собою увидел Маэглин драконью морду. Это был единственный дракон, который нашел свою погибель в этом нападении. На него было направленно магическое заклятье, которое сковало его крылья, и вот он рухнул, и умирал теперь. Из полу прикрытых глаз еще изливался едва приметный блеклый свет.

Девочка тут де вырвалась из рук Маэглина, и оказалась перед его пастью, которая была слегка приоткрыта, и из которой вырывалась раскаленная струйка, с пронзительным шипенье оттекала куда-то в сторону. У пасти было нестерпимо жарко, от смрада судорога сводила тело, но, все-таки, девочка к нему вплотную, и, вытянув перед собою чашу, прокричала:

— Жги же! Давай, в последний раз в жизни! Одним то дыханьем!

Но тут уж Маэглин не мог этого допустить. Как же это — она должна была сгореть?! Какая жуть! Нет, нет — это совершенно немыслимо. Он бросился к ней, хотел подхватить ее на руки, скорее прочь нести, но она проявила неожиданный пыл, она, словно кошка вырвалась из его рук, и вот оказалась уже под самой пастью, протянула руку, и стала просовывать кубок в эту щель, из которой вырывался столь пронзительный жар. При этом закрыла глаза, и шептала очень тихо, но, тем не менее, отчетливо слышно для Маэглина:

— Так, так… я должна… я должна… Бедненькие они!..

Дракон уже действительно был на последнем издыхании, но этот слабый, нежный шепот, который и его слуха коснулся, придал немного сил некогда могучему рассекателю воздуха, — долго до этого он видел пред собою что-то расплывчатое, увлекающее его в темень; он чувствовал лишь только расслабленность в своем разбитом теле; теперь же вернулась боль, а еще был интерес — что это за удивительное явление перед смертью — эльфийская девочка сама лезет в него, или это только бред?..