Последняя поэма
Шрифт:
И вновь этот страстный порыв к свету был обречен — вновь все захлестнула багровая туча, вновь все смешалось в чреде страстных, стремительных порывов чувствий, отчаянья…
Когда надвинулась, когда захлестнула их эта тьма, Фалко, подумав вдруг, что теперь поздно, что теперь все это потерянно, не удержался на бороде энта, соскочил вниз — тут же, впрочем, он поднялся на ноге, и уже был рядом с братьями; кусты страстно впивались в их тела, и все-то пульсировали ярко-голубыми своими цветами. Вот совсем рядом с оглушительном треском вытянулась слепящей колонной молния, и тут же, все с нею пронеслись раскатистые крики ворона. Фалко вцепился сильными своими руками в тот куст, который оплел Робина, и, выкладывая все силы, все пытался его высвободить. Однако — это было тщетно… Хоббит, конечно, не мог знать истории этих созданий, но он, однако, чувствовал, что должно произойти, и он так же понимал, что, лучше уж мрак, века блужданий в нем, чем это чуждое человеческому. И он, сбивчивым голосом, пытался разъяснить это изумрудам-кустам. А те конечно бы давно слились, давно бы устремились к звездам, и дальше, и дальше — в беспределье, и им бы никогда уже не пришлось возвращаться в эту землю, тосковать по утерянной своей второй половинке. Конечно… но они не могли подняться хоть на метр без согласия братьев, не могли слиться с ними. Они чувствовали себя легкими, трепетными сферами; а братьев — раскаленными, истекающими кровью вихрями, которые, однако, были настолько твердыми, настолько непроницаемыми,
А ворон уже подоспел — вот, между двух въевшихся в землю, бурлящих, визжащих вихрей, прорезались, взметнулись стремительно два его крыла. Раздался оглушительный, исполненный гнева глас:
— Прочь порожденья тлена! Вы, глупые тела! Прочь, говорю вам! Прочь! Вам, все равно, не найти своей второй половинки — вы, выродки, ошибки природы! Лучше всего вам броситься в пламень — сгинуть — так, по крайней мере, ни себя, ни других мучить не будете!..
Надо было слышать этот голос, надо было слышать, какая в нем была мрачная уверенность — он именно убеждал своего слушателя, что будет именно так, а не как то иначе. И, вместе с этим голосом, на несчастные кусты нахлынули волны темного хлада — та светоносная аура, которая до этого разливалась вокруг них, теперь почти совсем померкла, а сами они застонали, и так то жалобно, и так то отчаянно, что у всякого бы слезы выступили. Но ворон не знал жалости — более того — он был в гневе! — да как же это — вдруг какие-то неведомые ему, жалкие, тоскующие — вдруг неожиданно вмешались, и едва этим своим вмешательством все не разрушили. Да, он был в ярости! Он был в не проходящей ярости с самой своей схватки с орлом Манвэ, когда тому удалось выпустить братьев, ну а его, изодранного, исходящего тьмою — бросить куда-то на окраины Ясного бора. Правда, и орлу изрядно досталось — да что те раны — даже и выдранные глаза появились вновь у духа Майя. Давно уже не вмешивались Валары в его дела, давно не испытывал он такой боли — и вот теперь он искал, на что можно было бы выместить накипевшую ярость- да он в приступе гнева своего весь мир бы разорвал, скомкал, поглотил — только вот сил для этого было недостаточно, и он обратился в эту клокочущую тьму, и всей мощью своей надвигался на сады энтских жен. Их колдовство наносило ему весьма ощутимые раны, однако, он не обращал на них внимания — весь обратившись кипящей яростью, он на этот раз решил двигаться до конца, и поглотить эти человеческие фигурки, ради которых он истратил уже столько своих сил — столько уже страдал… Вот они — его крылья — перекатываются, перекручиваются, сливаются со вздымающимися куда-то ввысь, и стремительно вихрящемся вокруг мраком. Кажется, крылья эти уходят в бесконечность — да — не возможно понять, где их начало, где конец, и вот из мрака надвинулось око, нависло прямо над братьями, и все надвигалось, надвигалось, заполоняло собой все это… Все-таки, жуткое это было зрелище, и Фалко, который все не оставлял попыток высвободить Робина, вдруг зарыдал, и, повернувшись к оку, грудью закрыл своего любимого сына. И не выдержал тогда хоббит — слезы по его щекам покатились, и взмолился он неведомо кому:
— Что ж тут можно поделать?.. Что ж?.. Быть может и правда, слиться вам с этими растениями — пусть и чуждо это вам, но, кто ж знает — может и получше этого ужаса то?!..
Рядом с Фалко, конечно был Хэм, ну а рядом с Альфонсо — Аргония — она, покрытая кровоточащими шрамами, страстно обнимала, целовала своего, почти потерявшего человеческие черты возлюбленного, и в ослеплении любви своей, даже и не видела, какую боль этим самым ему причиняет — старалась успокоить его, а он только сильнее рвался, и рыдал, и жаждал в клочья ее разодрать, но не мог. И все-все перемешалось в его сознании — в каждое мгновенье он падал в пропасть безумия, и тут же вздымался над нею, и вновь, и вновь это повторялось… Барахир в лихорадочном припадке никого не узнавал, взвизгивал имена, кашлял кровью, падал, и тут же вновь поднимался, и метался от одной фигуры к другой, и вновь взвизгивал имена, и слабо пытался высвободиться, и вновь кашлял, и вновь падал. А что касается Маэглина, то он стоял на коленях рядом с Аргонией, весь мертвенно бледный, и какой-то впалый, словно бы стаявшая свеча; он вытягивал к ней сильно дрожащие руки, и знал, что величайшим блаженством для него будет дотронуться до ее золотистых волос, и, конечно же, не смел этого делать. Ведь что оставалось Маэглину, как не поверить, что Аргония была его маленькой доченькой. Конечно же — раз погибла эльфийская девочка, так вновь его доченькой стала эта уже сорокалетняя дева. Он, в бреду, даже и не осознавал того, что она высокая, что она строением женщина… Точнее то даже и ожидал, что она высокая, но это было как символ ее святости, словно бы на пьедестале она перед ним стояла — но он все равно принимал за маленькую девочку, доченьку свою, и даже не осознавал, сколько времени уже прошло с их первой встречи. Все одним мгновением казалось, все смешалось, и он только одного и ждал — чтобы поскорее она его из этого мрака забрала, да к Новой жизни… В общем, все это была еще одна исступленная, жуткая, во тьме протекающая сцена, и на этой сцене все собственно могло оборваться — ворон уже спустил темные свои крылья, уже подхватил их, уже окутал. Вот подоспели жены энтов, и это было воистину внушительное зрелище. Никогда прежде никому еще не доводилось такое их множество. Здесь собрались все они — пришли сразиться с вороном, защитить свои сады, которые они любили больше всего на свете. Да — зрелище было внушительное. Только представьте себе: уходящее вдаль, все перебегающее волнами мрака, ревущее поле, представьте себе спускающиеся с небес, стремительно вихрящиеся колонны, из которых словно кровь блещут приглушенные бордовые зарева. представьте себе, что на этом поле, вдруг, в несколько мгновений, вырастает прекраснейший лес из сотен, а то из тысяч живых деревьев. Все они, украшенные теми листьями и ягодами, которые растут на них, начинают вдруг петь неспешную, но и торжественную и могучую песнь. Представьте если уж хор нескольких из них, способен творить чудеса, так на что же способен хор из сотен, тысяч голосов. Я уже говорил о тех волнах лазурных, которые прежде от них исходили, так вот — теперь казалось, что некое огромное ущелье разорвала могучая горная река, и хлынула вдруг, вздымаясь валами своими на многие-многие метры вверх. Только вот вместо воды были в этой реке сами небеса весенние, обильно наполненные солнечным светом — они, клубясь подобно облакам, но призрачные, стремительно, но плавно, как сновиденье надвигались. Мрак яростно ревел незримыми, призрачными волнами, в плотные шрамы складывался возле грани со светом, но, при этом, бессильно отступал. Там, у грани изумрудного озера, все перемешалось — и свет, и тени, и эти кусты, отчаянно пытающиеся утянуть свои вторые половинки в глубины космоса, и когти ворона вцепившиеся в братьев, холодом исходящие, но уже какие-то изогнутые, ослабшие, сносимые нежными потоками весеннего неба. И вот эти когти разжались, раздался яростный, леденящий вопль, но он, стремительно сносимый светоносным потоком, почти сразу же исчез. Да — они стояли на ярко сияющем весеннем поле, даже и пение многогласое
птиц тут же на них нахлынуло, и светоносный воздух стремительно надвигался, но никуда не гнал, а ласкал своими нежными, трепетными прикосновениями, все ярче (но отнюдь не слепяще) разгорался. И этот лес исходил чарующим пеньем, и весь так и сиял и переливался такими цветами, что хотелось позабыть обо всем, да и засмеяться счастливым, беззаботным, детским смехом. И кто-то проговорил тогда: — Куда ведет меня дорога?Куда то вдаль за облака,Туда, где месяц ясным рогом,Сияет сребром свысока.Куда ведет меня дорога?Туда, где тихая вода,Неслышно шепчет у порога,И светит милая звезда…А еще кто-то проговорил:— В светоносных неслышных потоках,Может счастье свое обретем,За пределами, в вечности водах,Жизни груз мы навеки сметем.Что нам память и грустные мысли, —Только шепот волшебных дубрав,И какими мы в детстве все были,В небесах средь радуг играв.Что разлуки, и мрак и печали,Все забудется, все смоет вода,Вновь детьми светоносными стали,Говорит нам святая звезда…Однако, несмотря на то, что им очень уж хотелось, чтобы наконец-то все было хорошо, чтобы ничего их больше не терзало — мрак оставался, и, конечно же, и не собирался отступать от своих жертв. Вокруг то все весною сияло, но это сияние подобно было храму, куполом которому служило не небо бесконечное, но все та же, яростно клокочущая тьма, которая поднялась еще на многие-многие метры вверх, но все то силилась прорваться. Вот там, у этой дрожащей грани проступили два исполинских черных крыла — взмахнули — и тут все вздрогнули, почувствовали прикосновение ветра ледяного…
В это самое раздался стремительно нарастающий топот коня, и вот, подобно белому облаку, или волшебному голубю, появился Лотлориенский скакун. Сидящий на нем эльф, был несколько растрепан: одежда изодрана, на лице несколько свежих шрамов; в глазах — боль. Дело в том, что, подъезжая к этому месту, он столкнулся с отступающей тьмою, и там обрушились на него образы сколь ужасающие, столь и безумные. Какой-нибудь простой человек и нескольких мгновений не выдержал бы в этом ужасе — с ума бы сошел, но это был эльф, проживший уже многие века, мудрый и могучий и душой и телом — он выдержал это — он просто прикрыл веки и вспомнил, как еще в Валиноре шел он по полю из драгоценных, живых цветов и предстала пред ним дева Элберет, в виде радужного живого облака. Тогда кошмарные образы вокруг него затрепетали, завизжали мраком, вдруг разорвались, и тут же вновь, со злобой нахлынули.
— Что есть эта твоя любовь?!! — испуганно вопил мрак возле ворона. — Что, как не утешение для избранных. А мы — мы отверженные — мы веками в этом мраке, и нет нам никакой любви, но только боль, но только презрение! Будьте же прокляты со своим Валинором! Вот вам ответ из мрака — получите, получите, получите!!!
И, сразу же вслед за этими воплями, мрак как копьями леденящими впился в самое сердце эльфа, и на какое-то мгновенье, ему показалось, что весь мир ужасен, но вот он вновь он вспомнил Валинор, и проговорил те же строки, что и тогда:
— Ты в мрачный миг сомненья,Пред бездны тяжкой мглой,Ты вспомни вдохновенья,Под ясною звездой.Ты только, друг мой, вспомни,Что впереди — всегда,Что всех нас приласкает,Пред вечностью звезда.Вы, конечно, заметили, что разные персонажи, и некоторые незнакомые между собою, все говорят похожие стихи, все о звезде. Что ж… Никому неведомо, откуда приходят эти строки, кто приносит нам их… Да кто же, как не иные, высшие сферы, а кто правит теми сферами… Нет — я не стану размышлять на эти темы, так как ни мне ни кому-либо ничего об это не ведомо. Я только отмечу факт про «звезду», и скажу, что и мне она по прежнему сияет в раскрытое окно — звезда любви моей… Итак, эльфу, пусть и с немалыми усилиями, пусть и с болью в глазах, все-таки удалось прорваться, и вот он уже стоял перед лесом энтских жен — стоял, схватившись за седло своего скакуна. Он начал говорить, и, хотя очень устал, да и почти что на ногах не держался, голос его был и мелодичным и спокойным:
— С севера к Лотлориену подошла могучая армия, там и орки, и тролли, и чудища, и драконы. Некогда нам еще не доводилось видеть такую армию…
Он хотел было продолжить, но тут к нему метнулся Фалко, и схватил его за руку, и бешено его принялся трясти, и выкрикивать:
— Что ж с Холмищами то?! Что с ними?! Говори! Говори! Да неужто..?!..
— Все хорошо с твоими Холмищами. — чуть улыбнувшись, устало выдохнул эльф. — Ведь вы же знаете мост…
— Да, да — мост! Он защитит, он не пустит! Ну, а с драконами то что — они ж по воздуху… Драконов то кто остановил…
— Да драконам до ваших Холмищ совсем никакого дела. Их темная воля гонит к иной, важной цели..
— Эх, что ж это я! — с болью выдохнул Фалко. — Ведь я же должен быть там, с ними! Там же Родина моя! Я же защищать их должен! Эх, Феагнор, неси меня скорее назад, в Холмищи! Скорее… Хотя… Хотя что ж мне там делать… Нет — все-таки, здесь мое место… Здесь! Здесь!.. Нет — в Холмищи — на защиту… Нет — не знаю, не знаю — совсем, совсем я уже запутался…
— Ну, один маленький хоббит едва ли сможет защитить Холмищи от дюжины драконов, если он только не могучий волшебник. — рассудительно вымолвил тогда эльф, и тут продолжил, обращаясь уже к стоящим пред ним женам энтов. — Всю свою мощь она надвигает на ваши сады. Слышите — даже мы эльфы Лотлориена были поражены — ведь, казалось бы, после падения северного их царствия, прошло не больше двадцати лет, так вот же — вновь успели возродиться, отстроиться, народиться. Драконы бы уже были здесь, нанесли бы первый удар, но наши маги ненадолго смогли задержаться… Да — я все равно думал, что опоздал — эти кошмарные образы… Да и сейчас тьма над вами клубиться…
Жены энтов конечно слышали его, но что могли они поделать, что хотя бы ответить, когда все их силы уходили на волшебное пение, на сдерживание тьмы. Они стояли, плавно подвигая ветвями, из которых плавно вылетали, тут же широко расправляясь лазурные потоки…
Вот в одном месте лазурный купол разорвался, и оттуда с ослепительным треском встала ослепительная колонна молнии. Колонна не исчезала, треск глушил уши, а вокруг того места, где колонна впивалась в землю, образовалось уже целое облако черноты кипящей огненно-кровавыми прожилками, вот пламень хлынул оттуда, вот, закручиваясь огненными вихрями, стал разлетаться по полю, выжигать вслед за собою черные, выжженные, дымящиеся борозды. Один из этих вихрей стремительно направился в сторону садов, до которых от этого места было не более чем с полверсты. И тут же несколько из энтских жен бросились наперерез этому вихрю — стройное до того пение было нарушено, и тут же купол черноты стал проседать, вот разом несколько вихрей тьмы прорезались, впились в землю, подобно змеям стали извиваться. И тут Феагнор выкрикнул с такой мощью, что вопль его заполнил весь простор этой лазурной залы. Он выкрикивал имя своей жены, и, если можно представить это имя в виде буквенного сочетания, то прозвучало бы оно: