Последняя поэма
Шрифт:
— Да, да — вернись к ним… — едва слышно проговорил Келебрембер, и закашлялся — вместе с кашлем изо рта его вырывалась и кровь.
И вновь темная фигура обратилась в ворона, и вновь метнулась под потолок, там разорвалась беспорядочными, уродливыми стягами; вот заскрежетала, впилась в свод ослепительной молнией, и, завопив с такой мощью, что Келебрембер разом перестал что-либо слышать, метнулась к выходу. Бывший государь Эрегиона уже не видел этого — глаза его ослепли от жара. От беспрерывного, вот уже столь долгое время продолжающегося перенапряжение, и его могучее тело уже оставило тот порог, когда чувствуется боль — тело умирало, и он не в силах был пошевелиться — ни жар, ни вопли больше не донимали его — он чувствовал расслабленность, успокоение, ему казалось, что теперь то встреча с любимыми очень близка…
Я уже говорил, что Братья предчувствовали все то, что должно было свершиться с ними, но полагали что у них есть, по крайней мере, несколько дней. Нет — до нового, и ужасного возвращения ворона у них было лишь пара часов. В прошлый раз, я оставил их стоящих всех вместе, у грани леса, под светом святой звезды. Им казалось, что те несколько часов, которым им еще удалось простоять в единение под этим светом тянулись и очень-очень долго, и пролетели в одно мгновенье — очень многие-многие чувства вместили эти часы. Они, веря даже, что ворон вернется лишь через несколько дней, все равно, боялись потерять хоть одно выверенное им роком мгновенье свободы. Они жаждали творить, любить — и даже хоббиты прониклись этим пылом — да что там — сам воздух трепетал вокруг них, полнился пусть и нечеткими, пусть в мгновенье распадающимися в ничто, но, все-таки, созданными
Да, с некоторым содроганием, приступаю к их написанию. Ведь здесь начинается важнейшая часть моего повествования:
— Начнем последнюю поэму —Исток всех дел, и долгих лет,Иным, пришедшим нам на смену,Пускай несет умерших свет.Да — эти строки ты читаешь,Но кто сложил — уж мертв давно;Его ты, может, наблюдаешь,Когда ветрило бьет в окно.Когда в ветвях застонет буря,Когда холодная вода,В ноябрьской тоске бушует,И стонет птица у окна.Когда земля промерзла в поле,А в небе — мчится череда,Глубоких туч в лихом дозоре,Когда лишь блеклая звезда…Когда она, Одна, Святая чрез холод,Свой прольет Вам свет,Тогда ты вспомни — был я молод,Тому минуло много лет.И в этом ветре окаянномПровою: "Дух, ты, дух ты мой!Любил и я, а нынче в несказанном,Один, один, но со звездой…Пока же, расскажу, что было,В те давние святые дни,Когда Она одна светила,Зажгла те первые огни.И расскажу я то сказанье,Лишь потому, что в нем горит:Судьбы моей, и судеб всех предначертанье,Последняя поэма пускай вам сердце усладит.Оглушительный, исполинский разряд молнии выступил из глубин заполоняющей небо громады, и за нахлынувшим вслед за тем беспрерывном, и все возрастающем грохоте, никто уже не слышал слов поэмы. Да — они чувствовали свою пронзительную тоску, чувствовали и единство, но, все-таки, оборвали здесь эти строки, и сошлись еще ближе. Каждому казалось, что он разом видеть прямо перед собою пылающие болью, жалостью к нему, жалостью к каждому, черные, словно вороньи, очи всех своих братьев.
— Слышите?! Слышите ли?!! — из всех сил вскричал тут Робин. — Ведь он зовет нас! Ведь ему очень… не представимо для нас ему больно!..
Но как ни старался Робин, все-таки, могучий его голос потонул за ревом. Вокруг неслись стремительные темные вихри, еще что-то трещало, рвалось, билось, надрывалось. В стремительно мелькающих мгновеньях всплывали вдруг наполненные болью голоса, вопли — казалось — это сотни, тысячи духов прорываются к ним, но заключенные в некие незримые цепи, несутся дальше вместе с этим отчаянно холодным ураганным ветром. Молнии — бордовые и белесые; молнии зловеще, мертвенно сияющие били и в отдалении, били и совсем поблизости. На этом пространстве виделись время от времени и жены энтов, и те эльфы, которые пришли из Лотлориена и пробыли эти дни как в сказочном сне, забывши и про время, и про свою цель. А, между тем, та огромная орочья армия, которая пришла с севера и окружила эльфийские леса, все эти дни также провела в оцепенении — и орки, и тролли, оставшись без руководства той силы, которая сотворила их, бродили из стороны в сторону, жевали травы, деревья — кто-то окаменел под лучами солнца, кто-то — под эльфийскими стрелами, но большинство, все-таки, остались в живых и теперь вновь надвигались: с севера слышались, и все нарастали, и все приближались яростные вопли — то были тысячи и тысячи голосов, они сливались в единую лавину, и каждому вспомнилось тогда, что подобное же было и под стенами Самрула, и совсем недавно — в Эрегионе. Они знали, что вновь будет хаос, но на этот раз уже беспрерывный — никто их не спасет; и то, чего они так долго, и так мучительно пытались избежать, свершиться теперь. И даже эльфам, и женам энтам — этим сильным, знающим законы природы созданиям, было нелегко вернуться из блаженства — бороться так же, как и много раз прежде они боролись. Они даже не пытались прорваться голосами через тот оглушительный грохот, который окружал их, и который, казалось, даже можно было видеть в темном, несущемся воздухе — нет — это было уже не под силу никаким голосам — но они чувствовали такое же единство как братья, у них была общая воля, и все знали, что погибнут до единого, и все, пусть и с печалью, и с болью, но смирились с этим, и готовились теперь сражаться до последнего.
Жены энтов встали плотную стеною — плавные их ветви были теперь накрепко между собою переплетены, и несмотря на силу урагана — они вовсе не гнулись. Вот из той тьмы, которая клубилась над их головами, словно исполинские стрелы стали бить прицельные по этим деревьям молнии. О, читатель, друг мой — если бы ты видел как вспыхивают, как обращаются в пепел, и тут же сливаются с темным ветрилой, уносятся прочь эти прекраснейшие создания! Ведь их же нельзя было не любить! Ты бы любил их, читатель; ты бы зарыдал, ты бы, быть может, даже лишился чувств от душевной боли — только бы увидев это. Но этих созданий было еще довольно много, и прорехи тут же затягивались новыми, пусть и дымящимися, обожженными ветвями. Они, сознающие трагичность происходящего, отдавали все силы на борьбу. Они пели — не было слышно ни звука от них, но вот из ветвей взмыла лазурь весеннего неба. Однако, на этот раз лазурь эта не разрасталась могучей сферой — нет — она вылетали тонкими, изгибающимися лентами, и часто ленты эти рвались — лишь иногда достигали низкой клокочущей массы, и там оставались бессильными — они притягивали взоры, но при этом чувствовалось и то, сколь же уступали они той ярости, которая заполонила, казалось, уже весь мир.
Если жены энтов боролись с тем, что ярилось над их головами, то эльфам приходилось биться с теми первыми волнами вражьей армии, которые докатились до этих мест. А первыми достигли волколаки — эти волки-оборотни, вдвое большие обычных волков, и немерено во сколько раз более могучие и злобные. Ведь все эти дни они провели в оцепенении, и вот теперь, когда проснулась ярость их господина, бросились сначала было на Лотлориенские леса — получили там достойный отпор, и вот теперь воющей, скрежещущей клыками стеной неслись к этим местам. В бессчетных, стремительных рывках они рвали плоть друг друга, их огромные глазищи сияли — стоило только взглянуть в них, как пропадала всякая воля — казалось, нет ничего, что могло бы их остановить, а очей этих было бессчетное множество. Как в кошмарном сне — только они появились на пределе видимости, и вот они уже совсем рядом, еще один прыжок и… Эльфы тоже собрались вместе — в эти краткие мгновенья, словно светлячки во мраке беззвездной ночи слетелись друг к другу, и сияли нежным облаком; и верилось, что облако — это дверь, в прекрасный мир, что можно туда броситься и спастись, что дверь захлопнется за спиною, навсегда. И тогда эльфы запели хором, и опять нельзя было разобрать ни слова, но каждый чувствовал ту энергию, которая от них исходила — и не смотря на то, что ветер из леденящего переменился на иссушающе-жаркий у братьев мурашки по коже тогда побежали:
— О, Элберет Галандиэль, звезда в вечернем небосклоне,Всегда ты в милой тишине, пусть мы во тьме, пусть мы в полоне!Мы верим, мы к тебе зовем; пусть не для слуха все заклятья наши,Но нет, но нет ведь ничего, для духа, для надежды краше!Ты в небе, милая звезда, и мы погибнем за тебя,Обречены мы в этой мгле — умрем сражаясь и любя…И вот волна оборотней уже налетела на них, вот, подобно звездопаду обрушились в ударах многочисленные клинки, и тут же все перемешалось, обратилось в то, во что и должно было обратиться — в изничтожающий сам себя хаос — хруст костей, брызги крови, безумные вопли, хрипы — все это было и прежде — все это противное любви, а значит и всему мирозданию вновь свершалось, вновь терзало глаза. Эти волколаки неслись беспрерывной лавиной — и, не смотря на доблесть эльфийских воителей, несмотря на то, что каждый из них уносил по дюжине, а то и по две дюжины этих жутких созданий, налетали все новые и новые — эльфов становилось все меньше. Еще изливали со своих ветвей лазурные потоки жены энтов, но в пепел обращались, гибли под ударами молний — и, глядя на тот весенний свет, который лился от их ветвей, и который разрывался, таял без следа — молить хотелось, чтоб побыстрее уж все они погибли, так как невыносимо было наблюдать эту долгую, обреченную гибель прекрасных созданий.
Вот то, что клокотало над их головами, стало выгибаться вверх, образовывать исполинский купол. На мгновенье мелькнула надежда, что вмешалась таки высшая светлая сила, что Валары решили покинуть свои райские кущи, придти на помощь страдальцам в Среднеземье. Но нет — надежда исчезла столь же стремительно как и появилась. Это тьма, это ворон образовывал эти огромные формы, чтобы можно было излить то страдание, то отчаянье, которое им теперь владело. Да — это был исполинский, уходящий на многие версты ввысь купол — в самой выси трепетало, рвалось, металось раскаленное кровяное марево; стены же тоже пылали кровью, и, казалось, что стекают вниз по ним кровавые водопады; они надувались клубами, они хрипели, они пульсировали, исходили огнистыми струями, которые в ярости, одна в другую впивались, образовывали безумные формы. Иногда эти исполинские стены меркли и тогда все погружалось в совершенный мрак, и только кровяное марево в вершине купола зияло яростным оком — иногда все вспыхивало столь ослепительно ярко, что должны были бы ослепнуть глаза, но нет — они не слепли, и только иглы боли прожигали.
Поднял руки Робин, заговорил, закричал со страстью, рыдая. И, хотя не было слышно ни одного слова, конечно, ясно было о чем он вещает. Но на этот раз слова его были бессильны — вот ударила в его фигуру молния, и даже на расстоянии нескольких десятков метров чувствовались волны жара. Фалко был рядом, и он бы разом обратился в пепел, если бы один из порывов ветра не отнес бы его все-таки чуть в сторону. Теперь хоббит вскричал, и, ничего не видя за сиянием, не чувствуя, что плоть его обугливается и дымиться, медленно, шаг за шагом, стал прорываться к своему сыну. Он даже не понял, что дух его покинул тело — он просто получил большую свободу, и оказался вдруг в верхней части купола, в кровяном мареве, на много верст выше гибнущих, обреченных. Он просто понял, что враг его ворон теперь рядом с ним. Вначале он бросился на врага, но тут понял, что это не поможет, что это не верный путь. Но тут он вспомнил Холмищи — сначала это был хрупкий, весь перекошенный кровавыми вспышками образ, но вот он вырос, окреп — сладостными волнами пришло к нему спокойствие.
Он стоял, обняв ствол милой березы. Совсем недавно прошел дождь, и в умиротворенном свете закатного солнца, в этих мягких, женственных, вечерних тенях взошел туман, клубился сказочными, прекрасными образами — невозможно было оставаться безучастным, наблюдая эту красоту, невозможно было усомниться, что какая-либо мрачная сила сможет причинить хоть какой вред этому. И тогда Фалко заговорил, запел, продолжая начатую братьями поэму — последнюю поэму:
— …В тихих соцветьях тумана,Светящих в космической мгле,То чувство, что в сердце нам дано,Росло в материнском тепле.И грезы свои созерцая,Росло до рожденья времен,О мире грядущим мечтая,Окутано в сладостный сон.И там, пред Единым сияли,Веков и миров образа,И тихо, и тихо шептали,И тихо рождалась краса.И то, что не скажешь словами,Он высказать сердцем там смог,И звезды рождая волнами,Помчался огнистый поток.И вот, в бесконечном просторе,Средь звезд и галактик своих,Воссел на сияющем троне,Сзывая всех духов родных.Они — его разные мысли,Они — судьбы милой Арды,Они перед троном повисли,Подобны сияньем звезды.Они — из единства рождены,Но каждый свободен уже,Стояли — смиренны, склонены,И верны единой душе.И каждый из них, в нежном свете,Сияя — кто бликом воды,Кто пламенем, что на рассвете,Заблещет в скопленьях росы.И каждый волнующим хором,Счастливую песню запел:"Пусти, по безбрежным просторам,Познать наш счастливый удел.Познать то, что в сердце так бьется,Что ждет нас в грядущих веках;И что за творение бьется,И пламень в безбрежных мечтах"."Идите…" им молвил Создатель,А дальше — одна тишина,Он, дум бесконечных мечтатель,Предвидел, что будет сполна.Он ведал, и в тихой печали,Слезу из очей проронил,Тут дети его зарыдали —Тот свет души их поразил.И вновь сладкозвучным тут хором,Взмолились: "О что же, о что же, скажи,Что души прожгло, отдалось в сердце ором,Что ждет нас — в словах опиши…""Идите…" — в великой печали,А дальше: "В конце — тишина".Лучи тут над ним засияли —В звезду обратилась слеза."Идите, потом возвращайтесь,Познавшие жизни удел,Вот к этой звезде устремляетесь,Сквозь вечности, космоса тлен.Вернетесь уже вы иными,И каждый познает себя,И бурями, вихрями злыми,Там вспыхнет — я знаю! — Арда.Но замысел все же единый,А там, впереди — тишина,Запомните — свет этот милый,Навеки звезда вам дана.И кто-то во мраке, в мученье,В веках, в этой долгой тоске,Все ж вспомнит любимой свеченье,Увидит ее ввысоке…Идете… В том замысел мира,Идите… Ах, там тишина;И песни печальной сей лира,В поэтах грядущих слышна…"Сказал, и в волненье, в печали,Помчались подобно богам,Сквозь космоса звездные дали,Навстречу тем жгучим мечтам.И часто назад обращалиОчей родниковую глубь,И в безднах тех нежно сверкали,Лучи милой: "Ты не забудь —Изменится время, и судьбыГрядущих эпох промелькнут,И только лучей нежны губы,В грядущей тиши вам шепнут".