Последняя поэма

— Нет, нет — Фалко! Ты не должен уходить… Не должен уходить, потому что… Потому что это бегство!.. Слышишь ли ты меня?!.. Он еще здесь, его еще можно вернуть, можно от мрака избавить! Фалко, Фалко, друг ты мой… Борись! Вот он Робин! Вот!..

Здесь Хэм, понимая, какое отчаянное положение сложилось, сделал несколько могучих, исступленных рывков, повалился на землю, но уже в нескольких шагах от Робина, которого, правда, за телами троллей совсем не было видно.

— Фалко!!! Здесь твой Робин! Ты не должен уходить! Слышишь?! Слышишь?! Мы еще должны бороться! Понимаешь ли меня?!..

И Фалко, пред которым уже открылось очищенное от черных, клубящихся облаков бури небо, и звезды на котором ожили, сложились в сияющей, уводящий куда-то в непостижимую высь туннель — этот маленький хоббит услышал, что его зовут, понял, что он должен вернуться, и нашел в себе для этого возвращения силы. Вот он пошевелился, вот застонал, вот мучительным, страждущим гласом позвал любимого своего сына, и… получил ответ:

Эта слабо копошащаяся груда троллей вдруг передернулась и одним могучим рывком была разворочена в стороны. Из нее взмыло черное облако, которое тут же сложилось в испускающую холод гробницы фигуру — фигура эта испустила вопль, в котором вновь было чудовищное, не представимое страдание, и, сразу же вслед за тем, вновь взметнулся исполинский клинок, и одним ударом рассек еще нескольких троллей. Вот вновь взмыло орудие призрака — вот вновь опустилось — и вновь взмыло — и все новые и новые жертвы падали на землю. Фалко звал своего сына, вцеплялся в землю, вцеплялся в каменистые, еще подрагивающие, изуродованные тела, и, все-таки, полз к нему — рыдал беспрерывно, вновь и вновь выкрикивал его имя, но Робин, даже и не слышал его. Конечно, Хэм ни на шаг не отставал от своего брата, конечно, он страдал вместе с ним; пытался его остановить, но все было тщетно — Фалко продолжал прорываться все вперед и вперед.

— Остановись. Теперь уже все тщетно. Не поможешь ему! Забудь! — вещал ему Хэм, совсем позабывши, что несколькими мгновеньями раньше говорил обратное. — Зачем тебе это страдание?! Ты же знаешь, что он обречен, и ты — слышишь друг мой! — ты должен смириться с этой потерею! Так роком было предначертано… Но и пусть! И пусть!.. Здесь ведь, чувствуешь — что-то огромное решается… Ну а нам то, маленьким хоббитам, что возле этого необъятного делать?!.. Да нечего! Только все дальше в мученье уходим… Фалко, друг ты мой — давай вернемся в Холмищи. И заживем… Заживем, как и прежде жили. Я знаю, что сможем. Пожалуйста! Пожалуйста!..

Но в это время Фалко, который конечно не слышал молений Хэма, подполз к самым призрачным ногам того, кто еще недавно был Робиным, и обнял он эти ноги, к стопам в поцелуе припал, даже и не чувствовал как холод гробницы проникает в его плоть — он просто в пламенном порыве души выговаривал то, что к нему приходило:

— …Закончилась битва, и мощьюВалар пал плененный Мелькор,За то, что он сделал рай нощью,Предстал за кольцом светлых гор —Предстал он на суд пред верховным,Владыкой Валар и людей,Пред Манвэ чей лик вдохновенный,Мы видим средь крыл лебедей.И страшен был облик Мелькора,Весь в язвах, и в ужасе мглы,От болью кровавого взора,Цветы пали тенью золы.В цепях он рычал и грозилсяВесь мир на куски разодрать,Подобно он буре ярился,И жаждал он громы метать.Его умоляли смириться,И та, что любил перед ним,Смогла до земли опустится,Шептать: "Ты как брат мне любим…И ради любви невозможной,Уходишь все дальше во мглу,Изгнанник, изгнанник безбожный,Ты весь обратишься в залу!Как больно мне! Ты ведь навеки,Уйдешь в запредельную ночь —Нет там не сомкнешь темны веки,Никто там не сможет помочь.Один в своем мраке скитаясь,Слепец в своей злобе горя,Затухнешь чрез вечность метаясь,Меня, ах меня лишь любя!Смирись, ты пред роком веленьем,Останься как брат среди нас;И долгим, и тихим моленьем,Смири свой рокочущий глас…"А он, пред собой ее видя,Лишь больше ее возлюбил,Мученье разлуки предвидя,Ее он со страстью молил…Манвэ приговор тут читает:"Во мрак ты пока не уйдешь,Но душу, что так здесь страдает,На крыльях ты вдаль унесешь.Ты видишь — Луна одним ликомПовернута к нам, и в ночи,Пред космосом вечным, великим,Второй ее лик все молчит.Лишь звезды второй лик печальныйЛаскают — он плачет, скорбит,Туда дух твой злобный, опальный,Сегодня навеки летит.Там волью моей пригвожденныйПовиснешь на хладной скале,И свет тихий звезд отдаленный,Усмирит, что бьется в душе.Не видя земные свершенья,Забудешь о чем ты мечтал,К великим делам устремленья,Свет ласковый звезд всем над дал".Прервал его грохотом молний,И хохотом диким Мелькор,И огненный вихрь огромный,Едва не изжег Валинор:"Я странствовал дольше, чем время,Дано Среднеземью цвести,Веков и эпох странных племя,В которым царям всем расти.Года и года и столетья…Так разве ж ее я забыл?!Во мраке в аду долголетья —Дают чувству больше все сил".Его уж схватили и в цепи —Все выше, на небо, к Луне,Но крик его зорями светит —Он в небе пылает в огне:"Вернусь, я вернусь — Слышишь скоро!В мгновенье века промелькнут,То будет в весеннюю пору —Души две друг друга найдут!Ты жди — никогда не оставлю,Что ад, что мне мрак — все одно —Давно уж в аду пребываю,Мученье мне роком дано!.."

На этом было закончено пение Фалко, так как Робин, который все это время рубил беспрерывно наступающих троллей, шагнул вперед, и сам того не замечая, наступил на маленького хоббита. Свет померк в глазах Фалко — он еще пытался вырваться, он страстно звал, но все было тщетно — на этот раз забвение поглотило его как зыбучий песок. И даже Хэм не мог его вернуть…

* * *

Очнулся Фалко от воя ветра. Так воет ветер в ледяную зимнюю пору, когда до весны еще далеко-далеко, да и вовсе — кажется, что она уж никогда не придет. Это отчаянный свист, в котором нет и малого проблеска надежды на какое-то лучшее бытие, в этаком свисте, кажется, воют бесприютные, обреченные на вечные скитания души волков, такой ветер сам кажется прародителем волков, да и вообще — всего злого, что только есть в этом мире… Фалко еще и глаз не открывал — только этот свист слышал, только чувствовал, как стегает он его лицо, а уж хотел вновь погрузиться в забытье, потому что знал, что — это новое пробуждение только новую боль ему принесет. Он бы и замерз тогда, если бы не голос его брата Хэма — голос хриплый, в котором чувствовалась такая душевная, и телесная изможденность, что удивительным казалось, как это он до сих пор еще жив. Вместе с тем, в голосе чувствовалось такое сострадание к нему, к Фалко, что хоббит сразу же вспомнил все, и с громким, вызвавшим в нем приступ кашля, вскриком раскрыл глаза.

Открылось то, что Фалко и ожидал увидеть. Низко-низко, прямо над головою, с оглушительными завываньями стремительно проносилось темно-серое, израненное небо; в клубящейся его плоти то и дело разрывались пропасти-шрамы, но в глубинах их не было видно неба — нет — там только более густые, непроглядные тени виделись. Из этого ледяного неба сыпал частый, крупный и жесткий снег; в его темно-серых порывах все казалось расплывчатым, призрачным. Слышались голоса призраков — они почти сливались с беспрерывным воем ветра, и потому ни одного слова было не разобрать, и даже не ясно было, на каком языке они молят — но молили они с отчаяньем, с вековой болью…

Фалко попытался подняться, но тут тело его отдалось такой болью, что он едва не потерял сознание. Тут же на фоне этого неба появился лик Хэма. От этого освещения, да от копоти, от грязи — он был почти таким же темным как призраки кольценосцы, но Фалко, все-таки, сразу узнал своего друга, и с неожиданной силой перехватил его за руку:

— Хэм, помоги мне…

— Да, да — сейчас. Я уже приготовил — правда почти все сгорело — но ничего, нашему брату хоббиту еще и не в таких местах доводилось выискивать целебные травы.

Так зачастил Хэм, и подавшись в сторону, тут же вернулся назад — на этот раз в руках он держал маленькую чашечку из которой исходила тоненькая струйка зеленоватого дыма, и чувствовался аромат столь блаженный, что Фалко, несмотря на свою жажду поскорее подняться, все-таки, принял это целебное зелье. При этом Хэм, сам изможденный, сам пребывающий в состоянии близком к обморочному, перехватил его за спину, и таким образом удерживал. Фалко сделал несколько глотков, и после того как солнечное тепло разбежалось по жилам, смог разглядеть окружающее. Оно оказалось еще более безрадостным, чем ожидал хоббит. Нет — это было еще более жуткое, чем видел он на пепелищах Эрегиона, хотя и трудно, конечно, себе такое представить. Он сразу понял, что — это страшное место — то, что было садами энтских жен. Теперь из вывороченной, искореженной земли торчали спекшиеся тела этих некогда прекрасных созданий, а еще — какие-то совершенно немыслимые, жуть наводящие сцепления тел эльфов, троллей, орков, еще каких-то тварей. Все пространство было затянуто пребывающей в беспрерывном, стремительном движении снежной круговертью, все расплывчатое, темно-серое; и хоть бы один кустик, хоть бы одна веточка уцелела от прежней красы — но нет же — все было изуродовано до неузнаваемости. Фалко, плача, чувствуя, как вновь из груди подымается кашель, все оглядывался, все надеялся отыскать хоть что-нибудь утешающее, и ничего такого не находил. Тогда он перевел взгляд на Хэма и взмолился:

— Ты мне главное одно скажи — что с Ними сталось?! Скорее! Скорее! Что же ты медлишь?! Почему с этого и не начал, будто не знаешь, что это одно меня сейчас и интересует!..

— Я не знаю, что сейчас с ними. Не знаю — но забудь же! Не терзай себя по посту — все равно их не спасти. Они же с самого начала были обречены.

— Да что ты такое говоришь! — с горечью, с болью воскликнул Фалко, и тут же разразился кашлем, от которого вновь впал бы в забытье, если бы Хэм не дал ему еще зелья.

— Пожалуйста, постарайся успокоиться и смириться.

Но тут Хэм вскрикнул, так как Фалко, сам того не осознавая, очень сильно сжал его руку:

— Рассказывай все, что ты знаешь. Ведь ты же должен знать все! Ведь ты же сейчас мне расскажешь, куда они делись. ведь я же не выдержу, ежели в незнании меня оставишь… Нет — даже не так — мы не станем терять ни мгновенья, сейчас ты поможешь мне подняться, и мы пойдем — даже побежим — ведь мы сможем бежать?! Правда ведь — сможем?!

— Да — мы действительно пойдем, но не сейчас, а когда эта буря уляжется. Мы пойдем в Холмищи. — уверенным, торжественным голосом смог проговорить Хэм, тут же, впрочем, голос его дрогнул и продолжал он уже совсем иной интонацией. — Мы должны идти в Холмищи, Фалко. Ты же не хочешь идти за ними?.. Нет — ты не должен этого делать. Это же как самоубийство! Раз нам дана жизнь — мы должны ее прожить. Пожалуйста, пожалуйста, друг мой!..

Однако, Фалко словно и не слышал его — глаза его потемнели, и безошибочно устремились на юго-восток. Да — он сердцем почувствовал, что все они близкие ему там, в стране мрака. Там мчащаяся по небу пелена еще больше сгущалась, обращалась в темно-серое, почти непроницаемое марево, и вот из глубин то этого марева едва-едва вырывались блекло-бордовые вспышки, а еще Фалко показалось, что он может расслышать стоны — конечно — это были Они, и Они звали его! Вновь, забыв обо всем, он попытался подняться, и вновь у него ничего не вышло — вновь он едва не погрузился в забытье. Тогда он с силой перехватил Хэма за плечо, у шеи, и страшным, сдавленным голосом потребовал: