Послевкусие: Роман в пяти блюдах

— И сожгу, на лужайке перед домом. Мы принесем их в жертву богам хорошего вкуса. — Ричард салютует мне чашкой, делает глоток кофе и закатывает глаза. — Мм. Превосходно. Ты прощена. — Затем берет мою руку и подносит ее к губам. — Спасибо тебе, Мира, — шепчет он.

Из-за болезни Ричарда я забросила все, за исключением Хлои. Переезд на новую квартиру пришлось отложить, вся мебель так и осталась нераспакованной и до сих пор стоит в коробках там, где их поставили грузчики две недели назад. Представитель фирмы «Гагенау» оставил мне несколько сердитых сообщений, в которых спрашивал, когда же мы будем устанавливать вытяжку над плитой. Даже Бен пригрозил, что пришлет мне счет, поскольку уже две недели назад смонтировал кран для пасты, а обещанного обеда так и не получил. Мне пришлось отказаться от посещения даже доктора Д. П. Единственное, чем я занималась — помимо Хлои и Ричарда, — это своей колонкой в журнале. Во-первых, я боюсь разгневать Энид, а во-вторых, к своему удивлению, я обнаружила, что приготовление пищи и написание статей поднимают мне настроение.

Правда, про свою первую статью я едва не забыла — она появилась на следующее утро после происшествия с Ричардом. Я вспомнила о ней лишь к вечеру, да и то после того, как получила поздравления от отца, Рут и Бена. Моя вторая статья, посвященная детскому питанию, также была забыта до тех пор, когда однажды утром, придя в больницу вместе с Хлоей, я не обнаружила Ричарда в солярии. Он важно восседал за столиком с «Постгазет» в руках и читал мою статью. Вокруг него сидела стайка маленьких старушек, которых он с готовностью посвящал в темные подробности моего прошлого.

— Извините, дорогая, но брать на себя вообще все, по-моему, ни к чему, — говорит согбенный гномик, доходящий мне примерно до колена.

— Кому нужны эти мужчины? — вопрошает другой, после чего протягивает мне листок бумаги и ручку и просит дать автограф.

Трудно сердиться на Ричарда, который сидит в своем жутком спортивном костюме и, по-видимому, не испытывает ни малейших угрызений совести.

— А что такого? Наоборот, тебе следует меня поблагодарить, — говорит он, когда я сердито заявляю, что за это не дам ему чашки капучино. — Это же отличная реклама. Правдивая история настоящей знаменитости, известного шеф-повара. Да теперь ты просто Энтони Бурден в юбке, — говорит он. — Нет, даже лучше. Тебя едва не отправили в тюрьму, а Бурден, насколько я помню, никогда не имел дела с полицией. А если и имел, то из-за наркотиков. Твоя история куда более впечатляющая.

— Спасибо, конечно, но я вполне могла бы обойтись и без твоей рекламы, — говорю я, изображая гнев.

Ричард и в самом деле быстро поправляется. Он уже ходит, опираясь на ходунки, правая сторона тела постепенно оживает. И все же бывают моменты, когда он словно уходит в себя, когда не может или не хочет ни с кем общаться. Тогда Ричард часами сидит на стуле, уставившись в пространство, с таким видом, словно кто-то повесил на его лице табличку с надписью: «Закрыто». Я надеюсь, что в такие моменты Ричард уходит в место более интересное, чем реабилитационный центр больницы Шейдисайд, однако же не настолько интересное, чтобы ему не захотелось вернуться домой.

Доктора диагностировали депрессивное состояние и пичкают Ричарда всевозможными лекарствами, но для достижения необходимого эффекта требуется несколько недель. Через пару недель Ричард получает деньги по страховке, но мне кажется, что отправлять его домой еще рано. Дама — социальный работник со мной не согласна и говорит, что они могут прислать сиделку, которая первое время будет дежурить возле Ричарда по ночам. Но в его доме два этажа, говорю я, и он может упасть с лестницы или споткнуться о кошку, поэтому я прошу разрешения на переезд Ричарда в мой дом — вместе с его больничной койкой. Ричард будет выздоравливать под моим наблюдением.

— Завтра тебя выписывают, — говорю я ему на следующий день.

Ричард откладывает в сторону кроссворд и приподнимает бровь.

Когда я сообщаю ему о своих планах, он начинает протестовать:

— Я не хочу становиться обузой, не хочу, чтобы ты меня кормила и вообще суетилась возле меня. Я этого не выношу.

— Очень жаль, но, между прочим, тебе пора возвращаться к работе. Ты обещал мне отделать квартиру, а как ты будешь ее отделывать? Только если поселишься у меня. Когда закончишь, тогда и съедешь.

Ричард отворачивается и больше не произносит ни слова. Я начинаю беспокоиться, что совершила ошибку, открыто признав его беспомощность и зависимость, но вскоре Ричард начинает вертеться в инвалидном кресле, стараясь стянуть с себя спортивный костюм, тот, который цвета навоза. Он сворачивает его в узел и швыряет в меня, но костюм пролетает всего несколько дюймов. Тогда, запыхавшийся и измученный, Ричард говорит:

— Разводи костер.

Последние коробки я засовываю под лестницу, туда, где будет уютный закуток Хлои. Я очень устала, поэтому достаю из коробок только самое необходимое: игрушечного джинна, игрушечную кухню и ферму, а также мои кастрюли, сковородки, медные сотейники и разные кухонные принадлежности, при этом обнаруживается, что в миксере не хватает мешалки для теста, а плоская чаша из древесины оливкового дерева каким-то образом оказалась без своего ножа-меццалуны. Я понятия не имею о том, где моя зубная щетка, зато осторожно распаковываю и перемываю фарфор: сервиз Рассела Райта на двенадцать персон, купленный еще в пятидесятых. Обожаю этот сервиз за изящные изгибы, за чудесный блеск, за цвет такой голубой, что кажется, будто посуда светится сама по себе. Я люблю на него смотреть, когда он расставлен на полках в кухне. Тогда у меня возникает чувство, что я дома.

Сегодня с утра я побывала в доме Ричарда и забрала необходимые вещи: домашний кашемировый костюм, цветастый шелковый халат, тапочки, коллекцию DVD с лучшими матчами «Стилерс» — и Кэтрин, престарелую сиамскую кошку, нашедшую временное пристанище у соседей Ричарда, молодой работающей пары, которые не считали нужным тратить время на чистку кошачьего лотка. Я открываю пакет с наполнителем для кошачьего туалета и, наполнив лоток, задвигаю его под лестницу. Ко мне подходит Кэтрин, трется о ноги и хрипло мурлычет. Она смотрит сначала на меня, затем на свой лоток, после чего с грацией, какой трудно ожидать от пятнадцатилетней кошки, вспрыгивает на горшок с пальмой, подаренной мне отцом и Фионой, и спокойно в него писает.

Ричард храпит, лежа на кровати у окна, в съехавших набок наушниках. За последние недели его волосы потеряли блеск и теперь висят седыми космами. Матч «Стилерс» за суперкубок семьдесят пятого года закончился, и на экране видео пляшут черно-белые полосы. Не в первый раз я удивляюсь тому, на что добровольно обрекла саму себя. Тот Ричард, которого я знаю, носит костюмы за тысячу долларов, стрижется у лучших парикмахеров и пьет утренний кофе из антикварных чашечек веджвудского фарфора. Он не носит дешевых спортивных костюмов, и у него никогда не пахнет изо рта.

Я выключаю телевизор и снимаю с его головы наушники. Ричард ворочается в постели, и я толкаю его в бок. Он открывает глаза и смотрит на меня. По его глазам видно, что он не понимает, где он и что с ним.

— Ты не хочешь сходить в туалет, Ричард? — спрашиваю я.

Ричард молчит. Он отказывается пользоваться «уткой» или специальным стулом с горшком рядом с его кроватью. Я знаю, что, когда я лягу спать, он попробует сам добраться до туалета, а это опасно, поскольку он еще плохо владеет своим телом.

— Пошли, Ричард. Я тебе помогу.

Он смотрит сначала на свои ноги, затем оглядывает комнату и наконец останавливает взгляд на моем лице. Сегодня утром, когда он брился, то оставил несколько седых волосков, которые теперь торчат у него на подбородке. Ричард начинает теребить их рукой, а затем кивает.

Мы направляемся к ванной, Ричард, еще не совсем проснувшись, наваливается на меня и принимается рассказывать анекдот:

— Слушай. В бар заходят три ноты: до, ми-бемоль и фа. Бармен говорит, что обслуживает только белых. Тогда ми-бемоль уходит, а до и фа берут кварту.