Посвящение

Мне удалось продержаться весь день. Я не плакала, не кричала, не билась в истерике. Моя сестра Кисеи вела себя гораздо хуже, когда один раз в сумерки набирала воду в старом колодце и оттуда вылетела летучая мышь и запуталась у нее в волосах. Нет, со мной было все в порядке, просто мне казалось, что я нахожусь за стеклянной стеной, и я решила, если не станет хуже, сумею справиться с собой.

Потом, когда я вернулась домой, меня тут же охватила страшная жажда.

Мне хотелось пить больше, чем когда-либо в жизни, — будто у меня в горле бушевала песчаная буря. Я стала пить воду, и мне казалось, что никогда не напьюсь. И тут я начала сплевывать. Я сплевывала, и сплевывала, и сплевывала. Затем меня стало тошнить. Я побежала в туалет, посмотрела там на себя в зеркало и высунула язык, чтобы убедиться, нет ли на нем каких-то следов от того, что я сделала, и, конечно, ничего не обнаружила. Я подумала: ну вот, теперь-то тебе получше?

Но лучше мне не стало. Я почувствовала себя еще хуже. Я встала на колени перед унитазом и сделала то же самое, что и ты, Дарси. Только меня тошнило гораздо сильней, так сильно, что я боялась потерять сознание. Я плакала и просила прощения у Бога, умоляла Его остановить мою рвоту, пока я не потеряла своего ребенка. А затем перед моими глазами возникла картина: я стою в его спальне с пальцами во рту. Ты только не думай, что я это делала, — понимаешь, я видела себя со стороны, будто смотрела на себя в кино. И меня снова стошнило.

Соседка миссис Паркер услышала странные звуки, подошла к двери и спросила, не нужна ли мне помощь. Это помогло мне немного взять себя в руки. Когда поздно вечером домой явился Джонни, худшее осталось уже позади. Он был пьяным и раздраженным. Я не смогла дать ему денег, и он ударил меня, поставил синяк и ушел. Я была чуть ли не рада тому, что он ударил меня, так как теперь могла подумать и о другом.

На следующий день, когда я вошла в гостиную мистера Джеффериса, он сидел там, все еще в пижаме, и что-то писал в одном из своих желтых блокнотов. Он всегда, до самого конца, приезжал с пачкой таких блокнотов, перехваченной красным резиновым кольцом. Когда он приехал в «Ле пале» в тот последний раз и я не увидела их, я поняла, что он решил покончить с жизнью. Между прочим, мне ничуть не было его жалко.

Марта посмотрела в окно гостиной, на лице ее не было ни выражения жалости, ни прощения; это был холодный взгляд, лишенный всякого сердечного тепла.

— Когда я увидела, что он все еще в номере, я почувствовала облегчение — это значило, что можно отложить уборку на более позднее время. Видишь ли, он не любил, чтобы в номере были горничные, когда он работает. Потому я решила, что лучше обождать с уборкой до трех часов, когда на смену заступит Ивонна.

— Я приду попозже, мистер Джефферис, — сказала я.

— Нет, делайте свою работу сейчас, — сказал он. — Только потише, не слишком шумите. У меня голова раскалывается, а тут появилась такая блестящая идея — хоть умирай.

— Клянусь тебе, — продолжала Марта, — в любое другое время он велел бы мне прийти попозже, клянусь тебе. Мне показалось, что я слышу зловещий смех старой чернокожей Мамаши.

Я вошла в ванную и начала наводить там порядок. Убрала грязные полотенца, повесила свежие, заменила мыло, разложила спички и все это время твердила себе: нельзя загипнотизировать человека, если он не хочет этого, старуха. Что бы ты мне ни подсыпала в чай в тот день, что бы ты ни приказала мне сделать и сколько раз, я уже все поняла — все поняла и не подчинюсь тебе.

В спальне я посмотрела на кровать. Я думала о ней, как ребенок, который боится привидений, но увидела самую обычную кровать. Я знала, что на этот раз не собираюсь ничего делать, и почувствовала облегчение. Меняя белье, снова заметила это липкое пятно, все еще не высохшее, видно, он проснулся, испытывая сексуальное возбуждение, и просто решил свою проблему.

Я смотрела на пятно, ожидая, не почувствую ли еще что-нибудь. И я ничего не почувствовала. Это было просто пятно, оставленное на простыне мужчиной, у которого есть письмо, но нет почтового ящика, чтобы опустить его туда, как ты и я наблюдали сотни раз. Эта старуха была такой же колдуньей, как и я. Может быть, я беременна, а может, и нет, но если я беременна, то это ребенок Джонни — ведь он единственный мужчина, с которым я лежала в постели, и, что бы я ни нашла в простынях этого белого мужчины — или в любом другом месте, — ничто этого не изменит.

День был облачным, но в тот момент, когда я подумала об этом, появилось солнце, словно Господь Бог вынес по поводу меня свое окончательное решение. Я еще никогда не испытывала такого облегчения. Я стояла, благодаря Всевышнего за то, что он все так правильно решил. Пока я возносила свою благодарственную молитву, собирала все, что оставил мистер Джефферис на простыне, все, что только удавалось соскрести, клала в рот и проглатывала.

Снова мне казалось, что я стою за пределами своей телесной оболочки и слежу за собой со стороны. Часть моего существа говорила: ты сошла с ума и потому делаешь это, но еще хуже, что ты делаешь это, когда он в соседней комнате. Он может встать в любую минуту, чтобы сходить в туалет, и увидит тебя. Когда на полу такие толстые ковры, как здесь, ты не услышишь его шагов. И это будет конец твоей работы в «Ле пале» — да и вообще в любом другом большом отеле в Нью-Йорке. Горничная, которую застали за таким делом, каким сейчас занимаешься ты, уже больше никогда не будет работать в этом городе, по крайней мере в приличном отеле.

Но это не имело значения для меня. Я продолжала слизывать с простыни то, что он оставил на ней, до тех пор, пока не закончила. Или пока какая-то часть меня не была удовлетворена. А затем стояла целую минуту, уставившись на простыню. Из соседней комнаты не доносилось ни звука… Вдруг мне пришло в голову, что он стоит позади меня в дверях. Я знала, какое у него будет выражение лица. Когда я была девочкой, каждый август в Вавилон приезжал бродящий цирк, и в его составе был человек — мне казалось, что это человек, которого прятали под цирковым тентом. Он сидел в яме, и стоявший рядом служитель долго объяснял, что это существо представляет собой «исчезнувшее звено» в цепи развития человечества. А затем бросал в яму живую курицу. Сидящее там существо сразу откусывало ей голову. Однажды мой старший брат Брэдфорд, который погиб в автомобильной катастрофе в Билокси, заявил, что хочет пойти и посмотреть на это странное существо. Папа сказал, что ему очень жаль слышать это, но он не может запретить ему пойти в цирк, потому что Брэду почти девятнадцать лет и он почти мужчина. Брэд отправился на представление, а мы с Кисеи хотели спросить его, что там происходит, после того как он вернется. Но когда мы увидели выражение его лица, то решили не спрашивать. Вот такое же выражение я ожидала, обернувшись, увидеть и на лице Джеффериса.

Понимаешь, о чем я говорю?

Дарси кивнула.

— Я знала, что он стоит там, — просто знала. Наконец я набралась смелости, чтобы повернуться, надеясь уговорить его не рассказывать главному управляющему — встать на колени, если понадобится, — но в дверях никого не было. Просто заговорила моя больная совесть. Я подошла к двери, выглянула в гостиную и увидела, что он все еще сидит за столом и пишет в своем желтом блокноте еще быстрее, чем раньше. Тогда я вернулась в спальню, заменила белье на кровати, навела, как обычно, порядок в комнате. Ко мне вернулось ощущение, что я нахожусь за стеклянной стеной, причем оно было сильнее, чем раньше.

Я убрала грязные полотенца и постельное белье так, как полагается, — вынесла в коридор через дверь спальни. Первое, что я узнала, когда пришла работать в отель, — это то, что никогда, ни в коем случае, нельзя выносить грязное постельное белье через гостиную номера. Затем я вернулась туда, где он сидел. Я хотела сказать ему, что уберу гостиную позднее, когда он закончит работу. Но когда я увидела, как он себя ведет, то, пораженная, остановилась прямо в дверях, уставившись на него.

Он ходил по гостиной так быстро, что его желтая шелковая пижама развевалась вокруг ног. Руки он засунул в волосы и тянул их в разные стороны. Он походил на этих безумных математиков, карикатуры на которых появлялись в комиксах старых выпусков «Сатердей ивнинг пост». У него были дикие глаза, словно что-то потрясло его. Сначала я подумала, что он видел, чем я занималась, и из-за этого так странно себя ведет.

Оказалось, его поведение не имеет ко мне никакого отношения… по крайней мере он так считал. Это был единственный раз, когда он разговаривал со мной; впрочем, иногда он просил меня принести ему бумагу, еще одну подушку или переключить кондиционер. Он говорил со мной потому, что ему что-то было нужно. А вот сейчас с ним случилось что-то — что-то очень важное, — и ему было необходимо с кем-то поговорить, чтобы не сойти с ума, так мне показалось.

— У меня раскалывается голова, — сказал он.