Повести

Мы поднимаемся на верхнюю, причердачную площадку. Здесь посветлее; присмотревшись, можно отличить осколки стекла, густо усыпавшие пол, обрывки школьной географической карты.

— Устраивайся давай, — говорит Юрка и садится к стене.

Над нами большое круглое окно. В него, как в иллюминатор, видно рыжее небо, редеющие сиреневые облака.

Тихо. Только слышно, как где-то далеко проезжает машина. Тихо…

А мне как-то тревожно и боязно. Будто я опоздал на урок и вот сижу здесь, притаясь, жду звонка. И как только он раздастся, по всем этажам тотчас захлопают двери, затопочут десятки быстрых проворных ног, в одну и другую сторону помчатся горластые мальчишки, сразу станет шумно и весело.

С этим ощущением напряженного ожидания я и засыпаю. Это сон не сон. Вроде бы я просто сижу, закрыв глаза и чутко прислушиваясь не только ушами, но всем телом, сторожу, ловлю каждый звук.

А когда открываю глаза, светит солнце. Еще неяркое, такое, что на него можно смотреть не щурясь, оно заливает своим веселым светом всю площадку. Свежо и немного прохладно. Но вот именно в такие минуты, по этой свежести, по зябкому холодку особенно остро ощущаешь, что день будет жарким.

Перешагнув через спящего Юрку, я вылезаю на сохранившуюся над лестницей крышу. Сажусь на темную от сырости жесть.

Я впервые вижу город с такой высоты, верхушки деревьев в Таврическом саду, прорези улиц и крыши, крыши, крыши.

Над этими крышами в синеве я вдруг замечаю две белые точки. Две искры, которые кружатся, точно ходят одна за другой. Это голуби. Два белых голубя.

Кто-то сохранил их в блокаду, в стужу, сберег! Может, опухал от голода, кормил последними крохами, грел у груди, и вот они! Голуби!

Я вскакиваю и, заложив пальцы в рот, свищу. Такой восторг охватывает меня, что я, забыв обо всем, свищу, топаю ногами.

— Ты чего? — испуганно выглядывает Юрка.

— Смотри-ка, голуби! Голуби!

Он тоже вылезает на крышу. Мы стоим рядом, машем кепками, и, возможно, заметив нас, голуби ходят кругами, поднимаясь все выше и выше.

А когда мы спускаемся во двор, опять видим маленькую парту, стоящую в траншее. Но на этот раз за ней сидят два пацаненка, два этаких тоненьких желторотика.

Только взглянув на них, почему-то я сразу же разозлился.

— Эй, вы что тут делаете? — кричу раздраженно.

— Ничего, — спокойно отвечает один из них.

— А ну, уходите с парты!

— Эту школу скоро начнут ремонтировать. Мы сюда в первый класс пойдем.

— А ну, убирайтесь отсюда!

Один встает, а другой, что отвечал мне, продолжает сидеть. Весь он беленький, на носу крапинки, уши прозрачными розовыми кулечками.

— И ты уходи! — приказываю я.

— Не уйду, — отвечает пацаненок.

— Нет, уйдешь! — Я сажусь рядом и толкаю его.

— Не уйду! — повторяет он упрямо.

— Уйдешь!

— Не уйду!

Его упорство бесит меня. Зачем-то мне надо, чтобы он ушел, обязательно ушел. Будто от того, уйдет он или нет, что-то коренным образом может измениться.

— Ах так! — Я хватаю его, тащу. Он остервенело сопротивляется. Вцепился в парту, не кричит, не хнычет. Только сопит. Пальцы побелели, сам весь красный.

Но мне надо, чтобы он ушел. Почему-то обязательно это нужно. Что-то важное должно случиться.

Извернувшись, пацаненок пытается укусить меня за руку.

— А, ты так!

Мы с Юркой вдвоем наваливаемся на него и стаскиваем с парты. Но как только отпускаем, он опять вскакивает за парту.

— Не уйду, моя парта, — упрямо повторяет весь грязный, растрепанный желторотик.

Так повторяется много раз. И я наконец начинаю понимать, что мы с ним можем возиться здесь до самого вечера и все равно он не уступит. Это необычное упорство сломило меня. Пацаненок даже чем-то становится симпатичен мне.

— Ладно уж. Фиг с тобой! — примирительно говорю я.

Мы с Юркой садимся на бруствер траншеи. А пацаненок поудобнее устраивается на парте напротив нас. Растрепанный, верхняя пуговица на рубашке выдрана с мясом. Он ковыряет пальцем в ушной раковине, выколупывая оттуда набившуюся землю, и радостно улыбается:

— Моя парта!

11

Мы промышляем дровишками. В разрушенных зданиях собираем доски, пилим, укладываем вязанками и продаем. Тем и живем.

Вот и сейчас, набрав вязанку, выносим ее на панель. Юрка убегает в аптеку за малиновым чаем, а я стою у вязанки и монотонно повторяю, предлагая редким прохожим, в особенности пожилым женщинам:

— Купите дрова. Хорошие дрова, сухие. Кому дрова на зиму? Кому?!

Увлекшись, я не заметил, как подошел седой сухощавый гражданин.

— Твои дрова? — спрашивает он глухо. — Ну, бери, пойдем.

Я даже не спрашиваю, куда надо идти. Сразу обо всем догадываюсь. И понимаю, что теперь не удрать.

Он отводит меня в отделение милиции. Когда мы переходим улицу, я вижу Юрку. Он бежит за нами и машет мне:

— Атас! Текай!..

В небольшой комнате, за фанерной перегородкой, сидит широкоскулый пожилой милиционер. Гражданин, что привел меня, склонившись к нему, что-то тихо шепчет и уходит. Милиционер привычно одергивает гимнастерку, берет авторучку.

— Как фамилия? Имя-отчество?.. Где живешь? Родители есть, мать, отец? Отец, конечно, на фронте? Как фамилия — что ты сказал, Степанов? Верно, Савельев. А звать? Тоже верно. Так что ж ты, Савельев Василий, хулиганничаешь? Мать работает, устает, вкалывает по две смены, а ты шпанничаешь. Не хулиганишь? Что же, я за тебя хулиганю?.. А дрова эти откуда? А? С неба упали? Тебе сколько лет? Пятнадцатый! Как стоишь! Стать как следует!

И в это время входит Юрка.

— Тебе чего? — спрашивает милиционер.

— А мы вместе.

— Что?

— Я вместе с ним. Это мои дрова.

— Та-ак. — Милиционер с любопытством осматривает его и опять берет авторучку.

— Фамилия? Где живешь?

— Нигде, — отвечает Юрка.

— Как это нигде? Родители есть?

— Нет.

— Ага. — Милиционер поочередно внимательно оглядывает нас. — А ты ступай в соседнюю комнату, — велит он мне.

— Да он ни при чем, отпустите его, — просит Юрка.

В комнате, куда я вхожу, сидят две девушки в милицейской форме и играют в шашки. Третья читает газету.