Повести

— Курить-то еще не выучился? — помолчав, спросил Кузьма.

— Нет.

— Ну и правильно. Ничего хорошего в куреве нет, дурная привычка. Так, баловство одно… А ты зря на меня сердишься.

— Я и не сержусь вовсе… Просто так…

— Вот и правильно. И я на тебя не сержусь… А насчет мамки ты верно, жалеть мать надо. Она ведь у нас хорошая… А если и поругается иногда, поворчит — ничего! За этим мы, мужики, и сделаны, чтобы женщины на нас ворчали, а мы не замечали, будто не наше дело.

Возле своей калитки Кузьма спрыгнул с телеги, легко взбежал на крыльцо. Дверь в избу была приоткрыта, и еще из сеней он услышал голоса. Заглянул в щель. В избе, кроме Пелагеи, была еще бабка Валериана, сухая шустрая старуха. Сколько помнил себя Кузьма, всегда Валериана была такой, одинаково старой и одетой в длинное черное платье.

И Пелагея, и Валериана стояли возле ребенка.

— Ты, Валериана, посмотри, что с ним? Не переставая плачет, прямо за душу берет. С ног сбились. За Силантьевым Сенька бегал, да того дома нет. Уж не знаю, что и делать.

— Погляжу, погляжу. А что твой Силантьев в ребячьих хворобах понимает. Им, докторам, только что-нибудь отрезать бы, это они понимают. А чтоб внутрь заглянуть, так это они не умеют. Мне самой один раз пузо резали, нитками зашивали. Поглядела я потом, а нитки-то то-о-оненькие, неужели не могли потолще найти! А я травкой лечу.

Валериана подняла ребенка.

— Худо, девка, худо, к рукам липнет, как творог. А что на тебе самой-то лица нет?

— Не знаю. Расстроилась, наверное.

— Разве твои не болели? Чего ж расстраиваться.

— Когда свои, другое дело.

— Ничего, ничего, сейчас подлечу. Может, все с дурного глаза. Пошепчу сейчас. Как же его зовут?

— Мы еще не назвали. Все ребенок да ребенок.

— А на кого же шептать? Может, окрестим его?

И до этого таившийся Кузьма сердито рванул дверь и вошел в избу.

— Ну вот что, Валериана, кончай! И докторов тут не позорь, не позволю! Я три раза на столе лежал, всю их науку знаю. А тебе сколько раз еще до войны было говорено: брось свое грязное дело! Сколько раз тебя в сельсовет вызывали. Хочешь, чтобы меры приняли?

— Да что ты! — воскликнула перепуганная бабка. — Я ничего худого не делаю. И тебе самому, дураку, когда еще маленький был, пупок грызла!

— Тогда иное время было, темнота.

— Да я и не пришла бы сюда, если бы Палашка не попросила. Скажи ему, Палашк.

— Что ты к старухе привязался? — раздраженно повернулась к Кузьме Пелагея. — Умный какой нашелся!

— А чего, в самом деле!..

— А того! Она в войну тут всех лечила. Все ее должны благодарить. По-твоему, сидеть и ждать? Так лучше, да?

— Ничего, ничего, пусть пошумит, — обидчиво сказала бабка, направившись к дверям. — На старуху каждый может. Рожа-то красная, что ему!.. А я тебе, девка, только сказать не решалась, а теперь уж скажу. Ребенок-то… не жилец.

И притворила за собой дверь.

— Ахти! — вскрикнула Пелагея. Лицо ее вытянулось и побледнело. Она полными ужаса глазами смотрела на Кузьму. Кузьма и сам растерялся, оцепенел от услышанного. «Неужели и правда?» Холодный пот прошиб его. Но, не желая согласиться с услышанным, сопротивляясь, Кузьма крикнул свирепо:

— Врет, врет она все! Старая колдунья! Врет!

15

Всю ночь Кузьма не спал. То он, то Пелагея поочередно носили ребенка. Пока держишь, покачивая, вроде бы и спит, а как положил, опять начинает плакать. Всю ночь стояла на столе зажженная лампа. От этой томительной тревожной бессонницы голова у Кузьмы отяжелела, будто пудовую каску надели на нее, даже шея болела.

Наступал тот час, когда заметно просветлело небо; встречая рассвет, засвистели по всей округе птицы; вернувшись с охоты, пришла в избу кошка, отряхивая намокшие от росы лапки.

— Приляг, отдохни немного, — предложил Кузьма умаявшейся Пелагее.

— Да теперь уж чего ложиться, скоро вставать, печь топить.

— Ну все-таки…

— Сам прилег бы.

— Я ничего, привычный. На войне приучился. У сапера тогда работа, пока все спят.

— Боюсь я чего-то…

Кузьма промолчал. Пелагея приткнулась возле спящего Сеньки, подложив под голову руку, не мигая, тяжелым взглядом смотрела перед собой.

— Утром надо ребят в Заречье послать, — сказал Кузьма, — пусть еще раз проведают.

— Только бы утра дождаться…

— Зря ты так… Нельзя… Ни к чему это… Вот один раз я в госпитале лежал… Не шевелился и не разговаривал. Сначала разные доктора меня смотрели. Потом пришел профессор. Такой седой старик, знающий. За ним помоложе доктора, как стадо. Всех в палате смотрели, а потом меня. Он ко мне на край кровати сел и ничего не говорит, только смотрит. А глаза такие жалостливые. И руку мне пожал, попрощался. Ни слова не сказал, встал и вышел. И остальные все вышли. Не сказали ничего.

— А ты?

— А я ничего, выжил. Потому что верил: выживу! Профессор не поверил, а я — поверил!

Опять заплакал, заметался ребенок.

— Давай теперь его мне, — поднялась Пелагея. — Что, что, маленький, что болит?

Кузьма вышел на крыльцо. Сел, обхватил голову.

Белесый дымок стлался над лощиной, висели над кустами блеклые ночные звезды.

Кузьма сокрушенно вздохнул, покачал головой:

«Говорить только ей ничего нельзя, расстраивать. А ведь и верно, не жилец младенец…»

16

Утром Сенька сбегал в Заречье, и оттуда вместе с ним пришла Лариска. Через плечо — сумка с красным крестом. Спросила, издали глянув на ребенка:

— Что у вас?

— Да вот, — горестно кивнул Кузьма, недоверчиво присматриваясь к Лариске.

— Я еще мало понимаю в медицине, не выучилась, — откровенно призналась Лариска. — Но если хотите, я его в больницу направлю… Только это правда, что вы его нашли?

— Правда, — ответил Кузьма.

— Тогда вам его обратно не вернут.