Пойди поставь сторожа
Шрифт:
Отражение ее не обрадовало. Мистер Бёрджесс сказал бы в этом случае: «Страдает кошмарами» [40] . Ей-богу, я уж лет пятнадцать, наверно, не просыпалась в таком состоянии. Так, сегодня понедельник, приехала я в субботу. Мне еще одиннадцать дней каникул, а я уже просыпаюсь чуть не в истерике. И сама засмеялась: а еще говорят, что у слонов долгая память!
Она взяла пачку сигарет, три длинных кухонных спички, сунула их за целлофановую обертку, тихо вышла в холл. Открыла деревянную дверь, потом москитную сетку.
40
Мистер
В любой другой день она долго стояла бы босиком на росистой траве, слушая, как заливаются спозаранку пересмешники; раздумывала бы о бессмысленности этой суровой красы, что беззвучно обновляется с каждым восходом солнца и половиной человечества просто не замечается. Она прошла бы под вознесенными в сияющее небо желтыми кронами сосен, и чувства ее открылись бы навстречу радости утра.
Утро стыло в ожидании, хотело принять ее, но она не смотрела, не слушала. У нее было две минуты мира и покоя, пока не нахлынуло вчерашнее, – ничто на свете не может испортить удовольствие от первой утренней сигареты. Джин-Луиза выпустила плотную струйку дыма в неподвижный воздух.
Потом осторожно дотронулась до вчерашнего – и немедленно отдернула руку. Нельзя мне сейчас об этом думать, мысленно сказала она, пусть схлынет хоть немного. Странно; похоже на физическую боль. Говорят, если нет больше сил сносить ее, тело само встает на свою защиту – и тогда выбивает пробки, и ты уже ничего не чувствуешь. Господь каждому посылает ношу по силам…
Эту фразу спокон веку в Мейкомбе повторяли хрупкие дамы, соболезнуя родственникам усопших, и предполагалось, что она дарует утешение и смягчает боль свежей утраты. Ну и ладно, Джин-Луиза тоже утешится. Проведет две недели дома в учтивом отчуждении – ничего не скажет, ни о чем не спросит, ни в чем не упрекнет. Постарается в данных обстоятельствах вести себя наилучшим образом.
Локти она уперла в колени, ладонями обхватила голову. Господи, лучше бы я застукала вас обоих с двумя грязными потаскухами – а траву на лужайке, видно, давно не подстригали.
Джин-Луиза встала, пошла к гаражу, подняла дверь. Выкатила газонокосилку, отвернула крышку, проверила, сколько в баке бензину. Завинтила крышку, нажала рычажок, одну ногу поставила на машинку, другой крепко уперлась в землю и дернула пусковой шнур. Мотор дважды чихнул и стих.
Ах, чтоб тебя, залила!
Она выкатила косилку на солнце и вернулась в гараж, где вооружилась тяжелыми садовыми ножницами. Направилась к кульверту у начала подъездной дорожки и стала подстригать самую буйную траву, выросшую у обоих отверстий дренажной трубы. Что-то шевельнулось у нее под ногами, и она накрыла ладонью сверчка. Подсунула снизу правую ладонь. Сверчок отчаянно бился, и она отпустила его, сказав:
– Поздно гуляешь. Беги домой, к маме.
Взобравшийся по склону грузовичок затормозил перед ней, и соскочивший с подножки чернокожий парень вручил ей три кварты молока. Она отнесла их на крыльцо, а на обратном пути попробовала снова завести газонокосилку. На этот раз мотор заработал.
Она удовлетворенно оглядела гладкий прокос. Скошенная трава лежала рядком и благоухала. Была бы у мистера Вордсворта газонокосилка, курс английской литературы выглядел бы совершенно иначе.
Что-то заслонило ей обзор, и она подняла глаза. Тетушка стояла на крыльце и подавала ей знаки «подойди-сюда-сию-минуту». Кажется, она уже в корсете. Вот интересно, она ворочается в постели с боку на бок?
Серьезные сомнения в этом возникали при взгляде на мисс Александру: густые седые волосы, как всегда, гладко причесаны, на лице
ни капли косметики, и это мало что меняло. Интересно, хоть что-нибудь она чувствовала в жизни? Фрэнсис, появляясь на свет, наверно, причинил ей боль, но хоть что-нибудь еще ее трогало?– Джин-Луиза! – свистящим шепотом произнесла тетушка. – Ты этой штукой перебудишь половину Мейкомба. Отца ты уже разбудила, а он ночью глаз не сомкнул. Прекрати сейчас же!
Джин-Луиза выключила мотор, и внезапная тишина нарушила объявленное ею перемирие с домашними.
– И тебе пора бы знать, что босиком лужайки не подстригают. Финк Сьюэлл таким манером трех пальцев лишился, а Аттикус прошлой осенью убил трехфутовую змею на заднем дворе. Поистине, Джин-Луиза, беспечность – твоя геркулесова пята.
Джин-Луиза невольно ухмыльнулась. Тетушка обладала непревзойденным даром путать похожие слова, и наивысшим ее взлетом по этой части было замечание, отпущенное по адресу младшего члена одного еврейского семейства из Мобила на празднике по случаю его тринадцатилетия: мисс Александра заявила тогда, что в жизни своей не видала такого обжору, как этот Аарон Штейн, умявший четырнадцать кукурузных початков после того, как зажег в свою честь менопаузу – она хотела сказать «менору».
– Почему ты не отнесла молоко в дом? Скисло небось уже.
– Не хотела вас будить, тетя.
– Ну, мы уже встали, – сурово отвечала та. – Завтракать будешь?
– Кофе бы я выпила. Больше ничего не хочу.
– Оденешься и съездишь в город. Отвезешь Аттикуса. Он сегодня совсем никуда не годится.
Джин-Луиза пожалела, что не осталась в постели, пока Аттикус не уехал, но сообразила, что он все равно разбудил бы ее и попросил отвезти.
Прошла в дом, на кухню и села к столу. И уставилась на жутковатое приспособление, которое тетушка поставила у отцовского прибора. Аттикус наотрез отказывался, чтобы его кормили, и доктор Финч придумал выход из положения – приделал к черенкам вилки, ножа и ложки большие деревянные держаки.
– Доброе утро, – услышала она: в кухню вошел отец.
Джин-Луиза сидела, не поднимая глаз.
– Доброе утро, сэр.
– Я слышал, тебе нездоровилось вчера. Заходил к тебе, но ты спала – и очень крепко. Сегодня получше?
– Да, сэр.
– А так не скажешь…
Аттикус попросил Господа благословить всех и эти дары Его, которые они принимают от щедрот Его, взял стакан с молоком, но не удержал, и молоко пролилось ему на грудь, потекло на стол.
– Виноват, – сказал он. – По утрам мне бывает весьма…
– Не трогай, не трогай, я все сделаю! – Джин-Луиза вскочила, метнулась к раковине, два полотенца расстелила на столе, из шкафа достала третье, чистое, и принялась осторожно промокать брюки и грудь рубашки.
– Я разорюсь на прачечной, – сказал Аттикус.
– Да уж.
Тетушка положила ему на тарелку бекон с яйцом и тост. Улучив момент, когда отец занялся завтраком, Джин-Луиза наконец решилась на него посмотреть.
Он не изменился. Лицо такое же, как всегда. С чего я решила, что он будет как Дориан Грей?
От телефонного звонка ее буквально подбросило.
Она все никак не могла привыкнуть, что здесь звонят в шесть утра, в час Мэри Уэбстер. Александра взяла трубку, ответила и вернулась на кухню.
– Тебя, Аттикус. Это шериф.
– Спроси, пожалуйста, что ему нужно.
Тетушка снова скрылась и снова появилась:
– Там кто-то его просил тебе позвонить…
– Пусть позвонит Хэнку. И передаст ему все, что хотел сказать мне. – И повернувшись к дочери, добавил: – Какое счастье, что у меня есть младший партнер и не менее младшая сестрица. Что один пропустит, то другая поймает. Интересно, что понадобилось от меня шерифу спозаранку?