Правда о деле Гарри Квеберта

— Это была ужасная ночь, — рассказывал мне Гарри в зале для свиданий тюрьмы штата. — Мы с Нолой — это было что-то очень сильное. Невероятно сильное, понимаете? Полнейшее безумие! Любовь, какая бывает раз в жизни! Я до сих пор вижу, как она убегала в ту ночь по пляжу. И себя, не знающего, что делать: бежать за ней? Оставаться дома, но уйти в подполье? Или набраться мужества и уехать из города? Все следующие дни я проводил на озере в Монберри, просто чтобы не оставаться в Гусиной бухте, чтобы она не могла ко мне прийти. А моя книга, та самая, ради которой я приехал в Аврору, ради которой пожертвовал всеми своими сбережениями, — она не двигалась. Или дальше не двигалась. Я написал первые страницы, но теперь меня снова заклинило. Это была книга о Ноле, но как ее писать без Нолы? Как писать историю любви, обреченной заранее? Я часами просиживал перед своими листками, часами, и писал несколько слов, пару строчек. Плохих строчек, пошлых и банальных. Плачевное состояние, когда начинаешь ненавидеть любые печатные тексты, потому что все они в тысячу раз лучше, чем можешь написать ты сам, и даже меню в ресторане кажется гениальным: «Бифштекс на косточке: 8 долларов» — только подумать, какое мастерство! Это был совершеннейший ужас, Маркус; я был несчастен, и Нола тоже была несчастна, из-за меня. Почти всю неделю я, как мог, избегал ее. И все же она несколько раз приходила в Гусиную бухту, по вечерам. Приносила полевые цветы, собирала их для меня. Стучалась в дверь, умоляла: «Гарри, милый Гарри, я не могу без вас. Впустите меня, пожалуйста. Дайте мне хотя бы поговорить с вами». А я таился, не подавал признаков жизни. Слышал, как она бьется о дверь, и снова стучит, и плачет. И сидел по другую сторону, не шевелясь. Ждал. Иногда она оставалась у входа больше часа. Потом я слышал, как она кладет цветы у двери и уходит. Я бросался к окну кухни и смотрел, как она удаляется по гравийной дорожке. Мне хотелось вырвать у себя сердце, так я ее любил. Но ей было пятнадцать. Той, кого я любил до безумия, было пятнадцать лет! Тогда я выходил, подбирал цветы и ставил в вазу в гостиной. Все букеты, что она приносила. И часами смотрел на эти цветы. Мне было так одиноко и так грустно. А потом, в следующее воскресенье, 13 июля 1975 года, случилось нечто ужасное.

Воскресенье, 13 июля 1975 года

Перед домом номер 245 по Террас-авеню собралась плотная толпа. Новость уже облетела весь город. Исходила она от шефа Пратта, вернее, от его жены Эми: мужа срочно вызвали к Келлерганам. Эми Пратт тут же сообщила об этом соседке, та позвонила своей подруге, а та предупредила сестру, дети которой, оседлав велосипеды, помчались звонить в двери своим приятелям: случилось что-то серьезное. У дома Келлерганов стояли две полицейские машины и скорая помощь; Тревис Доун удерживал любопытных на тротуаре. Из гаража неслась оглушительная музыка.

Гарри узнал обо всем от Эрни Пинкаса, ровно в десять утра. Тот долго барабанил в дверь и, увидев Гарри в халате, с всклокоченными волосами, понял, что разбудил его.

— Я подумал, что вам точно никто не скажет, вот и пришел, — сказал он.

— О чем не скажет?

— Это Нола.

— Что — Нола?

— Она пыталась наложить на себя руки. Пыталась покончить с собой.

20. Обед в саду у Куиннов

— Гарри, в том, что вы мне рассказываете, есть какой-нибудь порядок?

— Ну конечно.

— А какой?

— Ну вот вы меня сейчас спросили… На самом деле, может, и никакого.

— Гарри! Это важно! Если вы мне не поможете, у меня ничего не получится!

— Ну какая разница, какой у меня порядок. В конечном итоге важно, какой порядок у вас. Так на каком мы остановились? На девятнадцатом?

— На двадцатом.

— Тогда номер двадцать: победа в вас самом, Маркус.

Вам остается только ее выпустить.

Рой Барнаски позвонил мне с утра в субботу, 28 июня.

— Дорогой Гольдман, известно ли вам, какое число у нас в понедельник?

— Тридцатое июня.

— Тридцатое июня. Неужели? С ума сойти, как быстро летит время. Il tempo `e passato, Гольдман. И что у нас будет в понедельник тридцатого июня?

— Национальный день крем-соды, — ответил я. — Только что читал про это статью.

— Тридцатого июня истекает ваш срок, Гольдман! Вот что будет в понедельник. Я только что говорил с вашим агентом Дугласом Клареном. Он вне себя. Говорит, что перестал вам звонить, потому что вы неуправляемы. «Гольдман — это бешеная лошадь» — вот что он мне сказал. Вам пытаются протянуть руку помощи, найти какой-то выход, а вы, вы предпочитаете мчаться куда глаза глядят и врезаться в стену.

— Руку помощи? Вам надо, чтобы я придумал какую-то порнографию про Нолу Келлерган.

— Не надо красивых слов, Маркус. Я хочу развлекать публику. Чтобы ей захотелось покупать книги. Люди все меньше покупают книги — разве что всякие жуткие истории, в которых находят свои собственные низменные позывы.

— Я не собираюсь писать макулатуру, только чтобы спасти свою карьеру.

— Ну как хотите. Значит, вот что будет тридцатого июня: Мариза, моя секретарша, вы ее прекрасно знаете, в десять тридцать придет ко мне в кабинет на совещание. В десять тридцать по понедельникам мы обсуждаем выполнение основных договоров, истекших за неделю. Она скажет: «Маркус Гольдман должен был до сегодняшнего дня представить рукопись. Мы ничего не получили». Я с важным видом кивну, скорее всего, подожду до конца дня, до последней минуты откладывая ужасный долг, а около половины восьмого с глубоким сожалением позвоню Ричардсону, зав. юридическим отделом, и поставлю его в известность о сложившейся ситуации. Скажу, что мы немедленно вчиняем вам иск за неисполнение условий договора и требуем возмещения ущерба в сумме десять миллионов долларов.

— Десять миллионов? Это смешно, Барнаски.

— Вы правы. Пятнадцать миллионов.

— Вы кретин, Барнаски.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, Гольдман: это вы кретин! Хотите играть в большой песочнице, но не хотите соблюдать правила. Хотите играть в НХЛ, но не желаете участвовать в матчах плей-офф, а так дела не делаются. И знаете что? Из денег от вашего процесса я отвалю жирный кусок какому-нибудь молодому писателю с непомерными амбициями, чтобы он всем рассказал историю про Маркуса Гольдмана или про то, как некто многообещающий, но полный высоких чувств, поломал себе карьеру и будущее. И он явится к вам брать интервью в жалкую хижину во Флориде, где вы будете жить в полном одиночестве, накачиваясь виски с десяти утра, чтобы забыть прошлое. До скорого, Гольдман. Встретимся в суде.

Он повесил трубку.

Вскоре после этого поучительного звонка я отправился обедать в «Кларкс» и неожиданно застал там все семейство Куинн в издании 2008 года. Тамара за стойкой отчитывала дочь — это у нее не так и то не эдак. Роберт, притаившись в углу на банкетке, поедал яичницу-болтунью и читал спортивную вкладку Concord Herald. Я уселся рядом с Тамарой, раскрыл первую попавшуюся газету и, сделав вид, будто углубился в чтение, стал слушать, как она фыркает и жалуется: на кухне грязь, официантки как сонные мухи, кофе холодный, бутылки с кленовым сиропом липкие, сахарницы пустые, столы заляпаны жиром, в помещении слишком жарко, тосты дрянные, она бы и цента за блюдо не заплатила, два доллара за кофе — это грабеж, и вообще она бы сроду не передала ей ресторан, если б знала, что она превратит его во второсортную забегаловку, ведь у нее у самой были такие планы на это заведение, и, кстати, в ее время люди со всего штата съезжались отведать ее гамбургеров и говорили, что они лучшие в округе. Заметив, что я прислушиваюсь, она смерила меня презрительным взглядом и грозно спросила:

— Эй, вы там, юноша! Вы зачем подслушиваете?

Я обернулся к ней, изобразив на лице святую невинность:

— Я? Я вас вовсе не слушаю, что вы.

— Как же не слушаете, коли отвечаете! Вы откуда свалились?

— Из Нью-Йорка.

Слово «Нью-Йорк» подействовало на нее как успокоительное: она немедленно смягчилась и спросила умильным тоном:

— И что же такой приятный молодой человек из Нью-Йорка поделывает в Авроре?

— Пишу книгу.

Она тут же помрачнела и снова разоралась:

— Книгу? Так вы писатель? Ненавижу писателей! Все вы бездельники и никчемные вруны. На что вы живете? На пособие? Это ресторан моей дочери, и предупреждаю, она вас в долг кормить не будет! Так что если нечем заплатить, убирайтесь. Убирайтесь, пока я не вызвала копов! У меня зять — шеф полиции.

Дженни за стойкой досадливо поморщилась:

— Ма, это Маркус Гольдман. Он известный писатель.

Мамаша Куинн поперхнулась кофе:

— Силы небесные, так вы тот мелкий засранец, что цеплялся за юбку Квеберта?

— Да, если угодно.

— Как вы, однако, возмужали… Стали даже ничего. Хотите знать, что я думаю про Квеберта?

— Нет, спасибо.

— А я все-таки скажу: я думаю, что он прожженный сукин кот и поделом ему кончить на электрическом стуле!

— Ма! — взмолилась Дженни.

— Это правда!

— Ма, хватит!

— Заткнись, дочка. Сейчас я говорю. Запомните, мистер писатель хренов. Если у вас есть хоть на грамм честности, напишите правду о Гарри Квеберте: он последняя тварь, извращенец, подонок и убийца. Он убил малышку Нолу, мамашу Купер и в каком-то смысле еще и мою Дженни.

Дженни выбежала на кухню. По-моему, она плакала. Восседая на барном табурете, прямая как палка, яростно сверкая глазами и тыча пальцем в воздух, Тамара Куинн поведала мне о причинах своего гнева и о том, как Гарри Квеберт опозорил ее имя. Рассказанный ею случай имел место в воскресенье, 13 июля 1975 года, в день, который призван был навсегда остаться в памяти семейства Куинн: именно тогда, ровно в полдень (как значилось на приглашениях, разосланных десятку гостей), на свежепостриженном газоне их сада был устроен званый обед.