Правда о деле Гарри Квеберта

— Барнаски мне предложил нехилый договор, — сказал я.

— Знаю. Он мне говорил. Ты согласен?

— Кажется, да.

— Барнаски в страшном возбуждении. Хочет тебя видеть как можно скорее.

— Зачем ему меня видеть?

— Договор подписать.

— Уже?

— Да. По-моему, он хочет убедиться, что ты действительно начал работать. Сроки сжатые, писать придется быстро. Он просто с ума сходит: надо успеть до предвыборной кампании. Ты готов?

— Как пойдет. Я пишу. Но не понимаю, что делать: рассказать все, что знаю? Рассказать, что Гарри собирался сбежать с малолеткой? Вся эта история, Дуг, абсолютный бред. Ты даже не представляешь.

— Рассказывай правду, Марк. Просто расскажи правду про Нолу Келлерган.

— А если эта правда навредит Гарри?

— Говорить правду — твой писательский долг. Даже если это неприятная правда. Это я как друг советую.

— А как агент что посоветуешь?

— Главное, прикрывай свою задницу: постарайся в итоге не повесить на себя столько судебных исков, сколько есть жителей в Нью-Гэмпшире. Вот ты, к примеру, пишешь, что родители били девочку?

— Да. Мать била.

— Напиши просто, что Нола была «несчастная девочка и с ней плохо обращались». Все поймут, что это родители обращались с ней плохо, но открыто это сказано не будет… Тогда никто не подаст на тебя в суд.

— Но мать в этой истории играет очень важную роль.

— Как агент советую, Марк: чтобы обвинять людей, тебе нужны железобетонные доказательства, иначе тебя затаскают по судам. По-моему, ты уже достаточно геморроя нажил за последние месяцы. Найди надежного свидетеля, пусть он подтвердит, что мать была последняя дрянь и избивала девчонку почем зря, а не найдешь, пиши «несчастная девочка». Кому надо, чтобы какой-нибудь судья приостановил продажу книги из-за проблем с диффамацией. Зато про Пратта теперь все известно, можешь подбавить грязи. Это хорошо продается.

Барнаски предлагал встретиться в понедельник, 7 июля, в Бостоне. Город этот имел то преимущество, что находился в часе лета от Нью-Йорка и в двух часах на машине от Авроры; я согласился. У меня оставалось четыре дня, чтобы писать не покладая рук и представить ему несколько глав.

— Если что-то понадобится, звони, — сказал мне Дуглас на прощание.

— Позвоню, спасибо. Дуг, погоди…

— Да?

— Помнишь, как ты делал «мохито»?

Я услышал, как он улыбнулся.

— Отлично помню.

— Хорошее было время, правда?

— Время всегда хорошее, Марк. У нас у всех потрясающая жизнь, хоть и бывают в ней иногда минуты потяжелее.

1 декабря 2006 года, Нью-Йорк

— Дуг, можешь сделать еще «мохито»?

Дуглас, повязанный фартуком с голой женщиной, колдовал за стойкой у меня на кухне; при моих словах он испустил волчий рык, подхватил бутылку рома и опрокинул ее в шейкер с колотым льдом.

Дело было спустя три месяца после выхода моей первой книги; я пребывал в зените славы. За три недели, что прошли с моего переезда на новую квартиру в Гринвич-Виллидж, я уже пятый раз устраивал у себя вечеринку. В гостиной толпились десятки людей, я знал из них от силы четверть, и мне это страшно нравилось. Дуглас отвечал за орошение гостей «мохито», а я — «белым русским», который всегда считал единственным более или менее сносным коктейлем.

— Какой вечер! — сказал Дуглас. — Это там ваш привратник пляшет в гостиной?

— Ага. Я его пригласил.

— Ешкин кот, и Лидия Глур здесь! Нет, ты представляешь? Лидия Глур в твоей квартире!

— Кто такая Лидия Глур?

— О господи, Марк, знать надо такие вещи! Она сейчас первая актриса. Играет в этом, в сериале, который все смотрят… Ну то есть все, кроме тебя. Как ты умудрился ее к себе затащить?

— Понятия не имею. Люди звонят в дверь, я им открываю. Mi casa es tu casa! [3]

3

Мой дом — твой дом! (исп.)

Я вернулся в гостиную, груженный птифурами и шейкерами. Потом увидел, как падает снег за окном, и мне вдруг захотелось подышать воздухом. В одной рубашке я вышел на балкон. Морозило. Я окинул взглядом необъятный Нью-Йорк, простиравшийся передо мной, тысячи огоньков, сиявших, насколько хватало глаз, и крикнул что было сил: «Я Маркус Гольдман!» В эту минуту за моей спиной раздался голос:

— Маркус Гольдман, у тебя телефон звонит, — сказала красивая блондинка моих лет; видел я ее первый раз в жизни, но ее лицо показалось мне смутно знакомым.

— Я тебя где-то видел, нет? — спросил я.

— По телевизору, наверно.

— Ты Лидия Глур…

— Да.

— Черт, здорово!

Я попросил ее никуда не уходить и подождать меня на балконе и бросился к телефону.

— Алло?

— Маркус? Это Гарри.

— Гарри! Как я рад вас слышать! Как вы?

— Неплохо. Просто захотелось пожелать вам доброго вечера. У вас, кажется, шумно… Гостей принимаете? Я, наверно, не вовремя…

— Так, небольшой праздник. В моей новой квартире.

— Вы уехали из Монтклера?

— Да, купил квартиру в Гринвич-Виллидж. Я теперь живу в Нью-Йорке! Вы непременно должны приехать посмотреть, тут такой вид, что дух захватывает.

— Не сомневаюсь. Во всяком случае, вы, похоже, не скучаете, я за вас рад. У вас, наверно, много друзей…

— Куча! И это еще не все: сейчас одна актриса немыслимой красоты ждет меня на балконе, представляете? Ха, даже не верится! Жизнь такая прекрасная штука, Гарри, такая прекрасная! А вы? Что вы делаете сегодня вечером?

— Я… У меня небольшая вечеринка. Друзья, стейки и пиво — что еще человеку надо? Мы веселимся, не хватает только вас. Но я слышу, звонят в дверь, Маркус. Еще гости подошли. Придется вас покинуть и идти открывать. Не знаю, как мы поместимся в доме, а ведь он бог знает какой громадный!

— Удачного вам вечера, Гарри, хорошо повеселиться! Я обязательно перезвоню.

Я вернулся на балкон; с того вечера я начал встречаться с Лидией Глур, которую моя мать будет называть «телеактриса». А в Гусиной бухте Гарри открыл дверь разносчику пиццы. Забрал свой заказ и уселся ужинать перед телевизором.

Я перезвонил Гарри после этого вечера, как и обещал. Но между двумя звонками прошел год. Дело было в феврале 2008-го.

— Алло?

— Гарри, это Маркус.

— О, Маркус! Неужто это вы? Невероятно. С тех пор как вы стали звездой, вы не подаете признаков жизни. Я пытался вам звонить с месяц назад, но попал на вашу секретаршу, которая заявила, что вас ни для кого нет.

Я ответил без обиняков:

— Гарри, дело плохо. По-моему, я больше не писатель.

Он сразу посерьезнел: