Правила перспективы

41

Поперхнувшись пылью, герр Хоффер решил, что дальше не пойдет. На третьем по счету чердаке было совсем темно и явно ничего не горело и даже не дымило. А если б и горело, что бы он мог сделать? Да ничего. У него даже каски не было.

Герр Хоффер ретировался к лестнице — здесь, наверху, он чувствовал себя таким уязвимым. Ноги и спина болели; он зевнул и почувствовал, как его обволакивает усталость, словно он нанюхался дурмана. Такая усталость иногда накатывала на него: мысли путались, и он начинал клевать носом, даже если он в этот момент стоял или был очень занят. Тут, наверху, гораздо теплее — апрельское солнце прогрело черепицу, и дерево так приятно пахло, что хотелось прилечь и уснуть и увидеть во сне летний день, амбар, набитый сеном, пыль, стоящую в воздухе, которую, словно острые кинжалы, пронизали солнечные лучи, найденное в самом укромном, самом неожиданном уголке только что снесенное, еще теплое яйцо; увидеть во сне другие летние дни, полные тихих деревенских радостей, и летние ночи с сияющими яркими звездами. Герр Хоферр сидел на корточках у люка над лестницей, когда он ощутил глухой удар, будто волна ударила о берег или разбилось стекло, а потом — тишина и чернота. Именно в этот момент он пришел в себя после долгих столетий, тысячелетий, которые провисел на перилах. Он помнил, как в детстве падал в летнюю траву, слишком высокую, чтобы из-за нее что-нибудь видеть. Мать звала его. Она тоже не могла его видеть. Он кричал в ответ, но крик выходил таким слабым, будто застревал в горле. Он кричал еще и еще. И сейчас, во сне он кричал, звал мать — и так громко, что сам себя разбудил. Герр Хоффер перестал кричать, его мутило, голова кружилась. Что-то было не так. Он не понимал, где находится. Сквозь клубы то ли дыма, то ли пыли пробивался яркий дневной свет. По-видимому, от этого грохота он куда-то провалился и затем уснул, а потом каким-то непостижимым образом вознесся обратно, туда, где был прежде. Вокруг толстые бревна, похожие на огромные поваленные друг на друга деревья, словно он в каком-то первобытном лесу. Лицо залито чем-то теплым. Он потрогал — темная кровь. Как странно. Волосы слиплись от крови. Его ранило в бою. На его череп опустилась сабля. Французская сабля. А теперь огромная, наголо выбритая голова штурмовика ударила его чуть выше лба. Избавиться от штурмовика никак не удавалось, потому что он не мог разглядеть его лица, только бритый череп. На глаза что-то нестерпимо давило. Он осторожно пошевелил ногами, стараясь не задеть грибов Мохой-Надя. Не Мохой ли Надь стал в итоге читать лекции по Баухаусу? Скорее всего. Это ведь он подпилил ножки своего стула, чтобы пустить их на дрова, значит, Баухаус все-таки не искусство. А кто же из его знакомых уверял его, что искусство? Швиттерс или Шлеммер? Вупперталь или Норвегия? Или ни то, ни другое. В Норвегии хотя бы холодно. Он снова потерял сознание.

42

Семнадцатифунтовый бризантный снаряд из семидесятишестимиллиметрового американского полевого орудия, установленного на окраине города в яблоневом саду за наскоро возведенным клинообразным заграждением из гофрированного железа, по касательной задел башню Музея и взорвался, обрушив крупные куски кирпичной кладки вниз на крышу, которая под тяжестью обломков местами прогнулась, но не загорелась. Удар сотряс своды подвала, а в комнатенке герра Вольмера зеркальце, которое было встроено в пейзаж со знаменитым альпийским озером Кенигзее, выскочило из креплений и разбилось, засыпав ноги вахтера серебристым крошевом.

За двадцать минут до этого в другой части города снаряд угодил в облицовочный камень на фасаде дома, где была квартира герра Хоффера, отскочил и шлепнулся на улицу, разбив асфальт.

Взрыватель сработал не сразу, и снаряд с дикой скоростью крутился, пока не уперся в низкий, не выше колен, парапет, из которого торчала железная решетка — ограждение, отделяющее палисадник многоквартирного дома от улицы. Буквально через несколько секунд другой снаряд — осколочно-фугасная граната из полевого орудия Ваффен СС на Шульштрассе — пробил крышу соседнего здания, взорвался внутри и зажег дом. Земля вздрогнула, валявшийся на улице снаряд подпрыгнул и тоже взорвался, ударная волна разнесла парапет, искорежила прутья решетки и направилась в сторону дома, обдав людей, прятавшихся в подвале, жаром и грохотом. Изуродованным фасадом и выбитыми окнами дело не ограничилось, взрывная волна обрушила перегородки и перекрытия в той части здания, которая выходила на улицу. Масса мелкого строительного мусора, которую порождает даже одна-единственная перегородка, стоит ей потрескаться, зашататься и сложиться бесформенной кучей, в облаке пыли покатилась вниз по лестнице и завалила дверь в подвал.

Люди в убежище, среди которых были Эрика и Элизабет Хоффер, оказались в западне.

Мало того, взрыв повредил электропроводку и разорвал трубы, подававшие горячую воду. Кипяток с шипением хлынул в комнаты, поднявшийся пар смешался с пылью. В непроглядном мраке подвала кричали люди. Кто-то включил фонарик — но это никого не успокоило. Две маленькие дочки фрау Хоффер тоже кричали. Они звали маму, но мамы не было — малышка Эрика упросила ее сходить за игрушечным зайцем. Любимый заяц остался на кровати, его висячие уши раскинулись на подушке, кожаный носик уткнулся в краешек покрывала. Эрика без него никак не могла. Она просто должна была втянуть в себя его запах, прижаться щекой и губами к мягкой шерстке, зажать его ухо между средним и указательным пальцем, а большой сунуть в рот. Девочка задыхалась во тьме подвала без своего мохнатого зайца, и фрау Хоффер побежала за ним наверх.

В ту самую минуту, когда герр Вольмер направил винтовку на герра Хоффера, Сабина упала, сбитая взрывной волной, в спальне, а их дочери закричали от ужаса.

Подвал с пугающей быстротой — видимо, через вентиляционные каналы — заполнялся паром, смешанным с дымом и пылью. Те, кто был посильнее, бросились на металлическую дверь (в 1942 году по приказу целленляйтера ее укрепили стальным листом), она не была заперта, но образовавшаяся гора обломков не давала ей открыться. Тусклый свет фонарика, выхватывающий из тьмы искаженные ужасом лица, только усугублял ситуацию. Люди кашляли, прижимали к губам платки. Кто-то еще пытался совладать с дверью, кто-то, схватив то, что подвернулось под руку, принялся скрести стены, в ход пошла даже пилка для ногтей, оставлявшая на удивление глубокие следы в цементных швах тронутой сыростью кладки. Соседка Хофферов, бездетная вдова, крепко обняла девочек, так же как прижали к себе детей находившиеся в подвале матери и бабушки, и сказала: "Не плачьте, все будет хорошо". Эрика и Элизабет уткнулись лицами в ее платье и продолжали плакать, кашлять и звать маму. Сверху по мостовой прогрохотал немецкий танк (в это время девочки обычно шли по ней в школу), вспыхнул, проехал еще немного, окутался дымом и взорвался. В Лоэнфельде входили союзники.

43

Он давно не имел известий ни от брата, ни от девяностопятилетней бабушки, оставшейся в Эбербахе, занятом американцами. И от упрямой сестры, не пожелавшей эвакуироваться из Берлина. Оба двоюродных брата погибли в боях, погибла под бомбежкой в Дортмунде и старая незамужняя тетка. Свояченица Лотта (на пять лет моложе Сабины) уехала из Баварии в Штутгарт. Родственники Хоффера, в отличие от немногочисленного семейства его жены, составляли многочисленный клан, они были выходцами из затерянной деревушки в Зауэрланде, но затем расселились по всей стране. Возможно, судьба их оказалось бы иной, если бы они по-прежнему пахали землю в этом краю холмов и лесов. Но вышло так, как вышло.

Его дед, светлая голова, служивший в войну 1870 года офицером связи при князе Крафте фон Гогенлоэ-Ингельфингене, сделался деревенским учителем и женился на дородной почтмейстерше. Отец — в свою очередь — был учителем средних классов в католической школе в Эбербахе, где и жил, пока не ушел в отставку. Мать, державшая маленькую шляпную мастерскую, так и не оправилась после рождения младшего сына и, бывало, подолгу не вставала с постели, перелистывая журналы и цветные каталоги больших магазинов, а Генрих играл возле нее. Шляпная мастерская прогорела, денег не хватало. Отец был суров, консервативен и глубоко религиозен, но детей любил. Ему пришлось справляться со многими проблемами, а также воспитывать троих детей, появившихся на свет в течение восьми лет. Генрих был младшим. Ребенок он был болезненный, страдал желудочными коликами; все считали, что это связано с постоянным страхом за здоровье матери.

В школе его поколачивали — за то, что был толстым, и за то, что отец-учитель нещадно порол учеников (хотя дома никогда не позволял себе ничего подобного). На двенадцатом году его жизни мать тихо угасла, и вскоре после похорон его проблемы с желудком уступили место приступам нервного возбуждения, заканчивавшимся либо мигренями, либо долгими одинокими прогулками по лесам Эбербаха. Примерно тогда же он потерял интерес к учебе — у него испортилось зрение, на глазах постоянно вскакивал огромный ячмень, вызывая у его одноклассников брезгливость, смешанную с изумлением. Не помог и летний лагерь «Вандерфогель», где надо было подолгу маршировать, бренчать у костра на гитаре и читать отрывки из работ профессоров Вайца, Маурера и Трейчке о древних, не испорченных цивилизацией германских племенах и ужасах Содома (то бишь Франции). По иронии судьбы именно там его изнасиловали двое старших мальчиков (обычное дело, сказали они), и домой он вернулся, чувствуя себя поруганным грешником. Все изменилось год спустя, в четырнадцать, когда в школьной библиотеке — совершенно случайно! — он наткнулся на книжку о французских импрессионистах с иллюстрациями на сером картоне. Перед ним точно распахнулось окно угрюмой комнаты, и все озарил солнечный свет. Потом он воспылал страстью к Брейгелю, и тоже благодаря книге. Он мог изучать ее часами, так внимательно вглядываясь в каждый пейзаж, что временами ему казалось, будто он живет внутри него, он чувствовал себя фламандским крестьянином шестнадцатого века, а приходя в себя, словно выходил из гипнотического транса.

Одним из таких крестьян, лежащим на жнивье в обнимку с бочонком пива, и воображал себя герр Хоффер, когда обломок кирпича, упавший на него, вернул его к действительности. Все вокруг было кадмиево-желтым. Его кожаный гульфик нагрелся на солнце. Он был там, где не было ни поездов, ни машин, ни бомб. Фыркали кони. Лаяли псы. Наевшиеся до отвала фламандцы валялись, сморенные августовской жарой. Наконец он очнулся и увидел деревянное стропило, изрытое червоточинами. Теперь герр Хоффер осознал, что находится на чердаке в Музее кайзера Вильгельма в Лоэнфельде и что на них упала бомба.

— Герр Хоффер…

— Не сейчас, Густав.

Он резко сел и понял, что практически цел, если не считать раны на лбу и старого пореза на руке. Вокруг никого не было.

Ну что ж, я в безопасности. Я хорошо спрятался, никто до меня не доберется. В этом странном темном месте меня никто не тронет.

Он осторожно поднялся. Рана на голове уже не кровоточила, но ломило виски и подташнивало. Сквозь сломанные балки стропил сияло солнце, озаряя груду кирпичей, вывалившихся из башенной кладки. Башню было видно сквозь пробоину в крыше — ей сильно досталось. Судя по часам, он пролежал в беспамятстве всего несколько минут. Считай, поспал! Дыра была не такой уж и большой. Крыша стала похожа на траченную молью старую ткань с дырками, обнажившиеся балки напоминали непомерно толстые нитки. Никакого дыма в воздухе не чувствовалось, только уже привычный горьковатый привкус взрывчатки и бархатно-щекочущий — пыли.

Герр Хоффер снял очки, намереваясь протереть их, и с удивлением обнаружил, что одно из стекол треснуло. Видимо, именно эту трещину он и пытался протереть, принимая ее за грязь, сообразил он, водружая очки на нос. Оказалось, что он к тому же потерял один ботинок. Пришлось вернуться, но в куче кирпичей, деревянных обломков и битой черепицы ботинка он, конечно же, не нашел. Зато нашел нечто вроде небольшого размера стоптанной тапочки, словно кто-то заколдовал потерянный им ботинок. Сколько же тут было всякого хлама! Супница, к примеру, уцелела. Ржавый крест согнулся пополам. От бочонка остались одни обручи.