Предсказание – End

– Помочь? В чем?

– Училку с треском выгнали. В том, что их с ней накрыли, Герман завуча школы винил. Ну и решил отомстить ей. Я не знал, что он собирается делать, но я тогда во всем ему подчинялся. Мне казалось, что это самая правильная мысль – отомстить за… В общем, Герман сказал, что учительницу он им не простит. Он ведь любил ее по-своему. Она первая у него была, самая-самая первая… Однажды он пришел ко мне и попросил взять у шофера деда немного бензина. Я взял из гаража тайком полканистры. У отца Германа тачка была, и бензин у него был, но он попросил тогда у меня. Я только потом понял, отчего он не взял канистру из своего гаража. Он сжег заживо любимую собаку завуча.

– Заживо?!

– Я этого, слава богу, не видел, – Фома потер лицо рукой. – Но разговоров в городе было много. Но и это меня от Германа не оттолкнуло. То, что он садист, я знал, и меня это от него не отвращало, наоборот даже…

– Фома, что ты несешь?

– Я правду тебе говорю. Ты вот все ко мне приставал: надо поговорить. Надо поговорить. Вот я тебе и рассказываю. Что же ты рожу-то кривишь? Я всегда знал, что он садист, с детства знал. И меня это от него не отвращало, даже наоборот, если хочешь знать, еще больше к нему влекло, притягивало, как магнитом. Та экскурсия в церковь Василия Темного, я про нее рассказывал, помнишь? Два класса, пятый и шестой, присутствовали на этой экскурсии. И мужик-краевед не нашел ничего лучше, умнее, чем поведать нам, пятиклассникам, шестиклассникам, про выколотые очи царя Василия угличским князем Дмитрием Шемякой. Ему, видно, мнилось, что мы вот так, через эти подробности лучше запомним родную историю, не по учебнику, а в натуре, так сказать. А мне – лично мне – из всего запомнились, в душу запали эти самые выколотые глаза. Что это такое – выколотые глаза, с чем их едят, как все это выглядит? А Герман заметил мой интерес к этому вопросу. Он же уже тогда дьявол был сущий – все, абсолютно все такое замечал. И предложил мне продемонстрировать наглядно. И я клянусь тебе, Серега, если бы возможно было провести этот опыт на ком-то – ну, на человеке, мы бы провели. Но мы были тогда пацанье: пятиклассник и шестиклассник, сопляки. И мы удовольствовались, ограничились крысой из живого уголка. Я достал спицу и зажигалку. А он… Герман Либлинг, он сделал все остальное. Для моего любопытства и на моих же глазах.

– Такие вещи нельзя рассказывать. Если и было что-то такое… дикое – в детстве по глупости, по недомыслию дурацкому, то это надо забыть, забыть, слышишь ты? – Мещерскому было трудно смотреть на Фому.

– По недомыслию? Ну уж нет, мыслили мы тогда весьма конкретными категориями. А садизм – он меня тогда не пугал. Он меня испугал гораздо позже. Знаешь, моя сестра Ирма, она же была старше нас. И она долгое время Германа вообще не замечала, в упор его не видела. Ее взрослые ребята интересовали. Но и с ними она особенно не церемонилась. Севка Шубин, Ванька Самолетов, Илюха, будущий прокурор, они все за ней бешено ухлестывали. Она была для них девочкой из высшей касты. Знаешь, что такое в маленьких городках высшая каста? Это намного жестче и сильнее, чем даже в Москве. Они все тогда были сынки местной городской элиты. И своих местных девчонок не то чтобы презирали, но считали обыкновенными, доступными. А наша Ирма… внучка академика, столичная штучка, поступавшая в театральное училище… О, я представляю, кем она им казалась. Да и вела она себя соответственно. Она вертела ими и распоряжалась, как хотела. И сохраняла власть, даже когда в Москву мы уехали и только наезжали сюда к деду на дачу летом или там на праздники – на Новый год. Они все к ней и в Москву таскались – только чтобы увидеться. Севка Шубин даже на один день отпуска во время службы в армии… А ведь все знали, что он с Наташкой Куприяновой еще до армии жил и что она ждет его возращения. Но Наташка Куприянова ничего ровным счетом не значила, когда на горизонте появлялась Ирма – моя сестра…

Мещерский отметил, что Фома здесь и сейчас говорит о своей сестре совсем не таким тоном, как там, в Париже, или во время их похода в парк.

– Ей и так здешних поклонников хватало. И Герман, молоденький Герман был ей тогда не слишком интересен. Просто пацан – приятель младшего брата, сын знакомых родителей, частый гость в нашем доме. А с Кассиопеей она тоже почти не общалась, хотя и замечала, что я в нее… В общем, сестре моей, наверное, тогда было наплевать на нас, младших. Да и история с учительницей, и эта история с собакой не прошли бесследно. Слухи-то по городу бродили самые разные. Герман у моей сестры после этой истории с собакой стал вызывать чувство брезгливости. Она нравственно была здоровой, правильной девушкой, хотя доброй и не была никогда.

– Твоя сестра не была доброй? И ты так спокойно мне об этом говоришь?

– Но это же правда. А я сам разве добрый? – Фома усмехнулся. – Учитывая наш отроческий опыт с бедной крысой… Отроки во Вселенной, в звездолете, как в консервной банке, через тернии к звездам, познавая белый свет посредством опыта и чувств… Во мне-то тогда эти самые чувства бурлили, как кипяток. И казалось мне тогда от большого-то ума, что у моей сестры и у моего дружка-кумира Германа Либлинга взаимная стойкая неприязнь друг к другу. Я, как всегда, в нем ошибся, Сережа. Ни черта я в нем не понимал.

– Ирма ему нравилась? Но что же все-таки произошло?

– Примерно за год до ее гибели состоялся у нас с ним один разговор. Мы с сестрой тогда уже жили с родителями в Москве, а сюда приезжали летом к деду на дачу. У Кассиопеи был день рождения, и я… В общем, я тогда еще понял, что есть вещи, для которых время и расстояния ничего не значат. Я ее не видел год, а когда увидел, то все словно стерлось. Я ей пожениться предложил, как только через год школу кончим. Смешно, правда? Она всерьез, конечно, этого не приняла, девочка была умная. Очень умная. И очень красивая – так мне тогда казалось. Я эту ее несерьезность воспринял как страшную трагедию. Белый свет для меня прямо померк – я-то весь в любви, кровь во мне горит, а надо мной только посмеялись – «вот дурачок», волосы мне на затылке, как мальчишке, взъерошили. Но все равно этой трагедией своей я ни с кем делиться не собирался. И ему, Герману, я ничего не сказал. Он сам ко мне подошел и предложил… В общем, это был еще один «опыт натуралес». Он мне предложил обмен.

– Обмен? – Мещерский слушал с напряженным вниманием.

– Он сказал, что заставит свою сестру переспать со мной, если я… Одним словом, если я устрою ему так, что он сможет увидеть мою сестру полностью раздетой, голой.

– Как это? Зачем?

– Зачем… Я тоже тогда не сообразил. Морковку-то он мне какую протянул сладкую. О том, чтобы с Каськой переспать, я даже и не мечтал. Я знал, что Герман на нее имеет неограниченное влияние, она боялась его, наверное, просто знала лучше всех, на что он способен, поэтому и всегда, еще девчонкой-школьницей, исполняла все, что он от нее требовал. И я верил, понимаешь, верил, что он заставит ее… С учительницей-то немецкого он как-то сумел же сладить. Со взрослой бабой! Я согласился, не раздумывая. План был простой – в отсутствие взрослых я коловоротом провертел в деревянной стене нашей ванной на даче дырки. Рядом с ванной была кладовка. Герман пришел ко мне и остался. Ирма мылась в душе, а он разглядывал ее. Она всегда подолгу плескалась, так что это был хороший сеанс стриптиза. И утром он тоже подглядывал за ней – как она подмывалась, как стригла ногти на ногах. Я думаю, именно с того момента он и… В общем, тот кошмар начался там, возле стены с проверченными коловоротом дырками. Это стало для него началом, толчком – он захотел ее. Он стал приходить к нам все чаще, но я чувствовал – он уже не ко мне ходит, а к ней. Как и все эти старшие парни – Самолетов, Илья Костоглазов, как Севка Шубин, который в увольнительную к ней в Москву приезжал. Но у тех-то все было по-человечески, а у него, у Германа… Он стал ее преследовать, писал ей записки. Я потом после ее гибели нашел их – множество записок с разной похабщиной. Он писал ей, какая она – он, оказывается, сумел разглядеть ее до последней родинки, до последнего волоска на лобке. Он подробно описывал ей, как, какими способами будет заниматься с ней любовью, и это не были записки юнца, вчерашнего школьника, это было что-то противоестественное, изощренно-болезненное, воспаленное. Все это и возбуждало, и одновременно вызывало тошноту. Потом, после ее гибели, я отдал эти записки следователю, но они уже не могли повлиять на ход дела.

– Но получается, что твоя сестра хранила их, не рвала, не жгла в печке, не жаловалась твоим родителям, тебе – своему брату, значит, она… значит, ей нравилось…

Фома отвернулся.

– Хочешь знать, что было дальше? – спросил он после паузы.

– Да, хочу, – Мещерский решил более не комментировать услышанное.

– Он продолжал ее домогаться. Старшие ребята частенько катали ее на своих мотоциклах. И он тоже стал настойчиво звать ее прокатиться с ним. Мотоцикла у него не было, зато у его отца была «Волга». Ирма отказывалась ехать с ним куда-либо. Он настаивал. Однажды этот ее разговор с ним случайно услышал дед. Знаешь, он сразу понял, что с этим ухажером надо держать ухо востро. Хотя Ирма ничего никогда никому не говорила о тех его записках, дед наш сразу сообразил, что это не просто еще один «Ромео», что тут кое-что посерьезнее. Инженер Либлинг был его сотрудник, давний друг. Дед доверительно поговорил с ним. Результатом было их общее решение – Герману запретили приходить к нам и общаться с Ирмой. Это было, так сказать, общее решение двух наших семей. И знаешь, как он на это отреагировал? Знаешь, что он с собой сделал?

– С собой? Постой, ты же говорил, это он ее…

– Его отец позвонил нам из больницы. Германа привезла туда «Скорая». Он, как потом сказали, совершил акт членовредительства. Вырезал у себя на груди ножом ее имя. Вырезал «Ирма» вот здесь. – Фома ткнул себя в грудь.

За окном проехала машина – Мещерский слышал гул мотора, скрип тормозов. Машина остановилась.

– Тогда впервые врачи сказали его отцу, что необходимо обследовать Германа у психиатра. Посчитали, что это эмоциональный срыв, что возможны суицидальные попытки. Ирму мои родители моментально отправили отдыхать в Крым, и больше в то лето на дачу она не вернулась. Германа возили в Москву, он там лежал в какой-то клинике, чуть ли не в ЦКБ, отец его туда устроил. Мне и жаль его было, и вместе с тем как-то не по себе становилось, страшно. Я его знал и уже чувствовал: так просто эта история не кончится, раз уже дело дошло до ножа, до крови… Помнишь, тогда из всех окон, из всех магнитофонов пел «Наутилус»: «Я закрылся в подвале, я резал… Я хочу быть с тобой…» И все такое прочее. Я знал, что так просто он Ирму в покое уже не оставит. Но я… Сережка, все дело-то было в том, что я… я и тогда еще был на его стороне! И я все сильнее любил его сестру и ждал, когда же он сдержит свое слово, уговорит ее… И знаешь, я дождался. Весной мы снова встретились все втроем уже в Москве. И там после одной какой-то тусовки Кассиопея очень просто, очень тихо сказала мне: «Ну что же ты, парень, давай». Все произошло в машине – в той самой их «Волге». Герман приехал на ней, он только недавно получил права. Мы целовались с Каськой в салоне, а он поднялся в квартиру, где мы до этого тусовались. В общем, оставил меня и свою сестру вдвоем.

– И что случилось потом?

– А потом было лето. И мы снова собрались здесь, в городке. Ирма сдала экзамены в театральное – она до этого все срезалась на турах, а тут сдала и была принята в Щукинское. Приехала порадовать деда новостью. Тут на берегу в парке оборудовали танцплощадку. Ну и вечером в выходной все собирались там, вся молодежь. Ирма такая была в то лето, они все снова бегали за ней косяками. Шубин из армии вернулся. Ради нее целые дни на танцплощадке светомузыку монтировал – она же у нас еще и пела ко всему.

– И что же все-таки произошло?

– Я не был в тот вечер там. Не был… А сестра пошла.

– Она ушла с кем-то конкретно?

– Илья за ней заехал на мотоцикле, прокурор нынешний. Там, на танцплощадке, были все они.

– А Герман?

– И он был – где-то поблизости. Ему же запрещено было приходить к нам, и запрет этот все еще действовал. Но он продолжал подбрасывать ей записки. На улице встречал порой – специально дожидался.

– Сестра о нем что-то говорила?

– Говорила, что у него с головой не все в порядке. Говорила, что он псих. Но знаешь, мне порой казалось, что с ее стороны это какая-то фальшь – все эти разговоры. Тот финт с ее именем, вырезанным на груди, произвел на нее впечатление, не то чтобы эта дикость ей понравилась, но… Женщин, их же, Сережа, понять порой невозможно. В общем, Ирма стала относиться к нему как-то по-иному, думала, наверное, что и с ним она будет играть, как кошка с мышью, как играла со всеми этими – особенно с Севкой Шубиным: хочу – зову, хочу – прогоняю. Только Герман хотел сам устанавливать правила игры. Как потом свидетели показывали – ребята с танцплощадки, – она ушла в тот вечер с танцев рано, всего-то начало одиннадцатого было. Я тебе показывал ту аллею – по ней до нашей дачи было напрямик минут десять хода. Она шла домой, а Герман ее там на аллее встретил. Специально караулил – ну и встретил одну в темноте.