Предсказание – End

– От кого обороняться?

Бубенцов под взглядами собравшихся высосал пиво.

– От кого… Слушок тут по городу пополз. Три мертвеца, да почти на том самом месте, где до этого маньяк жертву свою прикончил, разве это не повод для слухов? Болтали разное, но точно никто ничего не знал. Кто видел что-то, тот на кладбище лежал. Еще сколько-то времени прошло. Парк-то уж не больно тогда посещали. Но пацанье бегало, детвора, за ними разве уследишь. А потом произошла та штука на карусели с Полуэктовым Алексеем. Вроде как несчастный случай… вроде он что-то там не закрепил толком-то, когда карусель чинить полез, а механизм сработал, и его тросом за горло, как удавкой.

– Я слышал, он был свидетелем по делу об убийстве? – сказал Мещерский.

– Был. В милиции, когда схватят, чего не наплетешь с перепугу. Его ведь тоже в убийстве Ирмы Черкасс подозревали, был он в парке возле аттракционов в тот вечер. А он показания стал давать, да, видно, врал. Вроде Либлинга это был сынок, Герман, а вроде и не он, другой какой-то парень. Какой другой? Но к тому времени уж все это в прошлом было – два уж года прошло. И вот вдруг с ним такой случай несчастный. Только вот была в этом случае закавыка одна, про которую при дознании умолчали, а слух-то пошел про нее, потому что свидетели на этот раз имелись.

– Ребятишки, – тихо буркнул кто-то из собравшихся.

– Ну да, ребятишки, которые в парке в тот день крутились. Закричали они так, что Самолетов Иван, наш олигарх-то нынешний, а тогда просто Ванька-палаточник, во-он с того конца пулей примчался. В шоке ребятишки-то были с испуга, а с девчушкой одной – Кира ее зовут, сейчас она в нашем салоне красоты всеми делами заведует, а тогда в сандалетках на босу ногу еще по улицам гайкала, – так вот с ней с испуга что-то вроде припадка эпилепсии приключилось.

– А что они увидели тогда? Полуэктова задушенного?

– Полуэктова само собой. Но слух пошел, что и еще, кроме удавленного, что-то там было. Мол, и сам Полуэктов перед смертью это тоже видел. Мол, парализовало его со страха. Вот и попал он в механизм-то, рукой-ногой шевельнуть не мог, кнопку нажать, шестеренки эти свои застопорить.

– Значит, Иван Самолетов там тоже был? – уточнил Мещерский. – А он что говорил?

– Никто ничего не говорил прямо-то, но слухи, слухи… Детей в парк совсем перестали пускать, да и взрослые уж больше туда не совались. Так, если уж нужда какая или по делу, а гулянья все кончились воскресные. И танцплощадка закрылась. Думали тогда, это в парке только, мол, если обходить его стороной, то и ничего, обойдется. – Бубенцов покачал головой. – Да не обошлось. Весной новый случай – Тарабайкины из деревни возвращались да на перекрестке Московской и Чекистов прямо в каток-асфальтоукладчик на полной-то скорости. Гаишники потом сказали – тормоза у их машины отказали, мол, старая была совсем. Самого-то Тарабайкина насмерть прямо там, а жену в больницу привезли, в реанимацию. Бредила она. Шурка Бородина тогда санитаркой работала в больнице, рассказывала потом бабам в булочной – кричала, мол, Тарабайкина в реанимации: «Нечисть! Нечисть какая! Уберите это от меня! Ради бога, уберите!» Так кричала, что других больных перепугала. А потом умерла, так и не откачали ее в реанимации.

– А потом и сама Шурка того, – тихо сказал один из электриков.

– Тоже умерла скоропостижно. Говорили официально-то – мол, пила, горячка это, мол, ее прикончила. А нашли-то ее как? На коленках возле окна, скрюченная вся, а окно-то подушкой заложено и стулом приперто, словно баррикаду она ночью строила, словно боялась, что вломится к ней кто-то посреди ночи.

– Вломится – кто? – жестко спросил Мещерский.

– Нечисть, – ответил Бубенцов. И от его тишайшего голоса, казалось, замерли не только все собравшиеся возле экспресс-кафе слушатели, но и вся улица. – Тарабайкина-то покойница, видно, самое точное имя этому в бреду подобрала. То, что в обличьях-то разных является. Кому как. Кому чем обернется, прикинется. А по сути-то одно – нечисть.

– А если у этой санитарки был самый настоящий приступ горячки?

– А были другие. Ты, парень, думаешь, это у нас в городе последний мертвяк был? – Бубенцов незаметно и давно уже перешел на «ты».

– Павлов-кровельщик вон оттуда среди бела дня грохнулся, крышу чинил, – один из электриков показал на церковь Василия Темного. – Потом в общежитии Заводского две сестры руки на себя наложили – одна в духовку головой, другая из окна шагнула, потом Суслова-старуха…

– Сусловой девяносто стукнуло, пора ей было, – возразил Бубенцов.

– А попа-то чего они потом к себе домой приглашали комнаты окроплять, дом отчитывать? А невестка ее чего детей своих собрала и к матери в Чебоксары в один день отправила?

– Да не распространялись они особо-то, но дом-то потом освящали, это точно, – Бубенцов кивнул. – Ну а потом этот вот случай с Маришкой Суворовой и парнем ее. Ты видел, какова она после той ночи в парке стала.

– Я видел больную женщину. Пациентку психбольницы, – ответил Мещерский, – ни слова сказать не может, только что-то там мычит и кривляется на полу.

– Да ты разве не понял, что это она показала тебе? Показать пыталась, как выглядело то, что видела она тогда. Что напугало ее, разум отшибло. А парня ее со страху в воду загнало, да там и убило.

Мещерский вспомнил, как ненормальная трясущимися руками показывала что-то такое вот вышиной от пола, как извивалась, как выла по-собачьи… По-собачьи?!

Он поднялся. Он просто не мог больше выносить всего этого… этого… Он даже затруднялся слово подобрать. Он никак не мог отделаться от мысли, что этот старик-аккордеонист, охотник выпить за чужой счет, и все эти местные работяги – они все издеваются, разыгрывают его. Разыгрывают с такими вот лицами?

– Погоди, сядь, – остановил его Бубенцов. – Я не знаю, что Суворова тогда видела, но я скажу тебе, что видел дружок мой старый Миронов Сашка. На скрипке он играл у нас в «Чайке», пил, конечно, но… Интеллигент он был, Канта читал Иммануила и в долг давал всем, кто нуждался, последние деньги порой давал, потому что добрый был человек. А добрый не врет, понимаешь, даже когда и запивает. Картошку я копал в деревне, приехал и узнал – в больнице корешок мой Сашка. Плохой. И вроде случилось-то с ним тоже все в одночасье – на улице без памяти подняли. Вроде инсульт. Я пришел к нему, а он… ты слушай, слушай… он в руку-то мне вот так вцепился, глаза испуганные… Иду я, шепчет, из ресторана, отыграл, мол, темно, и слышу… Идет что-то за мной. Обернулся – никого. Иду и слышу – опять оно за мной во тьме крадется. Побежать хотел, а ноги не слушаются. Прижался к стене. Гляжу, гляжу туда-то в темноту… Вдруг из-за угла что-то выглядывает, выходит. Небольшое, по пояс мне будет. Тень. Ну, думаю, собака бродячая. По силуэту-то как бы собака. И ко мне потихоньку, трусцой такой. Пригляделся я – туловище-то собачье, шкура клоками и как будто огнем паленная. А голова-то, голова человечья на туловище – женская, девичья голова. Волосы светлые космами, на шее кровь запеклась. И вокруг рта тоже пятна бурые. Трусит это ко мне собачьей побежкой. И глаза не человечьи, собачьи, звериные, с огнем внутри, и скалится, скалится, клыки свои мне кажет…

Бубенцов умолк.

– Умер Миронов Сашка через несколько дней. Счет собой пополнил, – сказал он после паузы. – Знаю я только одно про него – не врал он никогда, и в тот раз смысла ему врать не было. Нечисто у нас городе стало с тех самых пор, как… Дорого нам убийство Ирмы Черкасс аукнулось. Голова-то у той твари ее ведь была, только такая, что и в страшном сне не привидится. Миронов сам мне сказал. Это как будто дверь открыли, а захлопнуть и не смогли, не сумели.

– Какую еще дверь? Куда? – спросил Мещерский.

– Да все туда же, – Бубенцов многозначительно показал себе под ноги, – все в одно, в это самое место. Их место. Это как пропуск – кому умереть, тот его и получает, видит это самое в разных-то обличьях. И от него не только метлой там или «розочкой» от разбитой бутылки, но и пистолетом, бомбой атомной не отобьешься. Потому что нечисть, она…

– Ну хватит, довольно, – Мещерский снова сорвался со стула. – Если в вашем городе всерьез обсуждают такие вещи, то… Как вы можете? Вы же современные люди, а это… вся эта вывихнутая чушь, она…