Предсказание – End
Шрифт:
«КАНАРЕЙКУ УБИЛИ! КИРУ УБИЛИ!»
«ЭТО ЕГО ТАЧКА, ОН БЫЛ С НЕЙ! ЕГО ВИДЕЛИ С НЕЙ, ЭТО ОН, ОН, ОН! ОН УБИЛ ЕЕ! ОН УБИЙЦА, МАНЬЯК И ВСЕГДА ИМ БЫЛ!»
Рев толпы потряс площадь до основания. И с грохотом полетели стекла «БМВ», выбитые монтировками и кольями. Кто-то из парней прыгнул на капот, кто-то на крышу и начал дубасить, пинать, уродовать ее ногами. В ход пошли железный лом и лопата – стоял грохот и лязг, но это было лишь началом, прелюдией.
Словно по чьему-то приказу толпа отхлынула назад – «БМВ» уже ничем не напоминал символ престижа, а был похож на груду раскуроченного железа, на металлопомойку. Но и этого показалось мало. В чьих-то руках щелкнула зажигалка, взметнулась
«Убийца!» – орали, скандировали сотни глоток.
Прокурор Костоглазов, которому спешно доложили о происходящем в городе, услышал этот рев и… невольно замешкался – он уже садился в машину, чтобы ехать, вместе с милицией пресекать, наводить порядок, а тут вдруг замешкался, спасовал, сдрейфил.
Произошло то, чего он так боялся и что в глубине души предвидел, но гнал от себя, как ночной кошмар, как предчувствие конца не столь уж и успешной карьеры своей и возможности снова когда-нибудь вернуться в Москву, на Большую Дмитровку, в привычную ауру Генеральной. И еще он почувствовал, что Кондопога, которую он с брезгливостью наблюдал по телевизору и про которую (вот странность) так неуместно напомнил ему на допросе компаньон Фомы – Мещерский, настигла его и вот-вот втянет в свою беспощадную воронку. И с этой Кондопогой даже при всем своем профессионализме и свирепости трудно, ох как трудно будет справиться ОМОНу, спецназу, водометам и «черемухам».
И тем не менее он, городской прокурор, срочно вызвал в город ОМОН, чтобы пресечь массовые беспорядки и беспредел.
А на площади полыхал «БМВ», с треском вылетали выбитые стекла салона красоты – никто уже не заботился, чтобы сохранить там следы и улики преступления, все и так были уверены, что знают имя убийцы. «Это он, он, надо его найти!»
Распаленная толпа ворвалась в гостиницу «Тихая гавань». Кассиопея сидела за столиком Фомы и Самолетова. Прошло всего каких-то четверть часа после того, как она пришла в бар. И разговора с Фомой, от которого скрылся Мещерский, у нее не вышло, не получилось. В баре гостиницы она искала не Фому. И даже не хотела, не могла этого скрыть. Она все порывалась уйти. Но тут на площади закричали, заголосили, потом заорали, и отступление стало невозможным. По коридорам гостиницы загрохотали шаги.
– Вон его сестра-потаскуха! – крикнул кто-то из ворвавшихся внутрь. – Пусть ответит, где ее брат-убийца!
К испуганной Кассиопее подскочили трое. Нет, она уже ничем не напоминала рыжую жар-птицу, привлекающую мужские взоры, скорее курицу, с которой вот– вот полетят пух и перья. Ее схватили за пышные волосы и рванули из-за стола. «Мужики, вы что?» – ошарашенно крикнул Фома. Он был сильно пьян и ничего не понимал. Самолетов был тоже пьян, но в отличие от Фомы он сразу усек лишь одно: то, что должно было случиться, – случилось, нарыв лопнул. И он не стал пытаться сдерживать то, что человеку, даже очень богатому и влиятельному, сдержать не дано, – народный гнев. То, что умерла, погибла именно Кира, дошло до его затуманенного алкоголем сознания с большим, с огромным опозданием, когда изменить что-то и поправить было уже нельзя. Невозможно было поправить.
«Мужики, мужики, оставьте, отпустите ее, вы что?!» – Протест Фомы потонул в общем крике. Кассиопею выволокли на середину бара, швырнули на пол. Фома бросился к ней на выручку на нетвердых ногах, но кто-то звезданул его в челюсть так, что свет разом померк перед его глазами (третья по счету «отключка» за этот вечер, в которой напрасно уже было винить план ГОЭЛРО).
Кассиопею начали бить чем попало, она закрывалась руками, кричала в голос. Ей бы пришлось плохо, если бы не дежуривший
на ресепшен портье.– Да что же вы ее-то убиваете? – крикнул он, врываясь в бар. – Он же здесь, в гостинице! Быстрее, а то упустите его. Он в двадцать девятом у прокурорши!
По «Тихой гавани» снова затопало, загрохотало, понеслось как вихрь, как безумное торнадо – наверх, на второй этаж. По пути выбили несколько дверей, разбили стекла в бешеном угаре и остановились перед двадцать девятым номером.
– Выходи! Убийца, подонок! – Казалось, от этого крика здание рухнет.
Никто не вышел, дверь не открылась.
И тогда с размаху ее высадили вон. Что значила простая гостиничная дверь перед напором масс?
– Свети! Я хочу знать, кто это! – Сергей Мещерский, преодолевая сопротивление, повернул за подбородок к свету свой трофей.
Золотушный свет фонарика вычленил из мрака лицо Веры Захаровны. Она дернулась и с воплем снова попыталась впиться зубами в руку Мещерского. Остроту их он испытал еще там, во время драки в салоне.
– Мама мия, она же вся кровью измазана, – ахнула сержант Байкова.
– Она только что убила девушку, там, в салоне красоты на площади. – Мещерский с помощью сержанта Лузова рывком попытался поднять Веру Захаровну, но она лишь шипела, как кобра. – Я гнался за ней, это на ней ее кровь, кровь Киры.
– Она убила Канарейку? Она? Ведь она же… черт, она же шубинская секретарша. – Сержант Лузов наклонился к Вере Захаровне. – За что?
В ответ она плюнула ему в лицо, откинулась назад. Из горла ее рвался наружу то ли вой, то ли истерический смех. Ее блузка и юбка спереди сплошь были покрыты кровью. Видимо, удар подсвечником был сделан с огромной силой, однако неловко и нерасчетливо. И кровь – главная и решающая улика – хлынула рекой, поставив на убийце свой знак.
Мещерский ощутил, что силы его после битвы в салоне и бега с препятствиями на исходе. Укушенная рука адски болела. Спина тоже болела – получите стулом со всего размаха, тогда поймете, каково это. То, что убийцей оказалась женщина, которую все в городе знали как секретаршу мэра, а сам он видел всего лишь однажды при самых что ни на есть официальных деловых обстоятельствах, сразило его наповал. За этой ли призрачной тенью гнался он в ночи, «не щадя живота своего»? Или это снова был лишь колдовской тихогородский мираж?
– За что? – орал взбешенный плевком сержант Лузов. – За что вы убили ее?
Вера Захаровна заходилась в визгливом хохоте-вое. Потное лицо ее сводила судорога. В свете фонарика сверкали белки глаз. Она была похожа на умалишенную. И одновременно на отведавшего свежей крови упыря.
– За что? А ты разве поймешь, щенок недоделанный? – хрипела она. – Вы, щенки, что вы смыслите в жизни… Да, я убила. И еще раз убила бы ее, прикончила эту развратную тварь, эту молодую …! – она потрясла сжатыми кулаками. – Потому что не позволю ей отнять у меня его. Не позволю забрать его у меня никому – ни одной здешней суке! Он мой, слышите? Герман мой и останется со мной, у меня!
– Герман Либлинг? Вы убили ее из-за него? Из ревности? Так, что ли, получается? – Мещерский чувствовал, что голова у него идет кругом. – А как же тогда… А за что же убили Наталью Куприянову?
Вера Захаровна оскалила зубы и испустила такой залп мата, что они разом оглохли. И словно эхом в ответ глухой гул на площади усилился, заставив стекла в домах задребезжать в своих стареньких рамах.
Зарево в ночи стало ярче. Байкова связалась по рации с отделением, чтобы вызвать машину. Мещерский ощутил новый острый приступ тревоги. Ничего еще не кончилось. Все только впереди. И это, возможно, намного страшнее ночной погони.