Прекрасность жизни. Роман-газета.

Василий действительно уже спал, разметавшись. Мало того, он спал уже в собственной постели, ибо Евгений, сильно увлеченный рассказом, как-то и не заметил, что его собеседник давным-давно перебрался от камина в постель и теперь даже немножко похрапывает, жуя во сне ус и что-то бормоча по-английски.

Лицо Евгения исказилось, и он обвел воспаленными глазами весь изящный интерьер дома, отметив про себя, что в широкое остекленное окно тычется лапа ели, над камином висит окропленная кровью натурального испанского быка натуральная мулета, в углу мерцает экран потухшего телевизора, и камин тоже потух, как потухла под утро печка в его взволнованном рассказе о несостоявшейся любви.

— Спят, спят, все вокруг спят, как «спящие» из моего старого произведения, написанного в 1969 году и до сих пор не опубликованного под надуманными предлогами, что я, дескать, такой и сякой,— заворчал он и вздохнул, продолжая: — Якут Николаев потом утверждал, что Таня Д., как наш русский дореволюционный солдат, сняла сапог, размотала портянку, вставила дуло карабина в рот и большим пальцем правой ноги нажала курок, отчего кровавые ошметки мозга, кожи, волос размазались по брезенту палатки. Да врет, наверное, якут Николаев! Начитался, поди, того же Куприна, пьянь эдакая, прости господи! Ведь рассказывал же он, как, закончив институт, поехал к себе домой, в селение Вартуй, а по дороге, в Якутске, его друг детства украл у него фотоаппарат ФЭД, которым он меня когда-то снимал. С горя напился и обнаружил утром, что старейшины селения связали его ремнями, а сами укоризненно цокают языками, пьют чай, собравшись в кружок и дожидаясь его пробуждения, потому что он в день возвращения на родину с дипломом и обмывания значка о высшем образовании в стакане со спиртом к вечеру перебил камнями окна местной милиции, начальником которой был другой друг его детства, но честный. После он работал инженером взрывного отряда и оторвал направленным взрывом ухо бурому медведю, который повадился драть оленей, являющихся государственной собственностью и находящихся у якута Николаева на подотчете. Про якута Николаева тоже нужно написать. Он был очень культурный, любил Кафку и А. Вознесенского, но стоило ему выпить хотя бы пять граммов водки, как он тут же на глазах дичал и начинал крушить все вокруг, чаще всего просыпаясь по утрам связанным, с синяками и кровоподтеками,— бормотал Евгений, тоже засыпая.

После чего окончательно затих писательский поселок Алая Пахра, расположенный на 101-м километре Каширского шоссе, потому что Евгений был единственным, кто не спал в этом поселке в столь позднее время, за исключением будущего лауреата Фурдадыкина, но это уже, как говорится, другая история.

ГЛАВА 1971

Нечистый дух

Что за нечистый дух кружит вечно литератора Утробина? Вот судите сами. Выступал он по телевизору на этические темы и выступал, прямо нужно сказать, замечательно. Речь его лилася, как из душа, бороденка распушилась. Он очень тихо, безо всякой там ложной парадности или официоза нашел те самые главные, простые и единственные слова, которые всякого за душу берут. Берут и ведут. Ведут, ведут, ведут — никуда не отпускают.

Ну и разве предполагал он, что будет дальше? Разве знал, что в двенадцатом часу ночи некий мужик с фамилией, как потом выяснится, Илёсин, будет танцевать на автобусной остановке без всякого музыкального сопровождения неизвестный танец, состоящий из прыжков, притопов и прихлопов? Нет, он этого не знал. Но он шел мимо, спеша в теплую квартиру, где красавица-жена Людмила, шел мимо и невольно помедлил шаг, залюбовавшись Илёсиным.

Ибо щеки танцора заросли до глаз седоватой щетиной, на ногах имелись валенки с галошами, на голове — промасленная шапка, на теле — ватный пиджак с брюками. И это несмотря на то, что во дворе, то бишь на улице, процветал пускай и совсем небольшой, но все же январский и сибирский морозец. Публика с неодобрением глядела на такого экзотического дядю.

«Ах, и что же это за славный все-таки у нас народ,— сказал сам себе Утробин.— Вот ведь чертушка! И мороз ему нипочем! Пляшет, чертушка! Правильно я говорю — сохранилась еще в русском человеке эта... удаль, что ли? И ведь бич, бродяга, подонок общества. А заговори с ним — целая энциклопедия».

Залюбовался. Ну и полюбовался бы, пофилософствовал да и дуй себе дальше, протирая очечки. Ан нет. Дух! Утробин взял да и обратился неожиданно к мужичку:

— А чтой-то мы шибко легко одетые, паря?

Мужик немедленно приостановил быстрое течение танца, поморгал опухшими глазками и кротко сказал:

— Извиняюсь! Мне надо на вокзал.

— Да ты не бойся меня, земляк. Я — такой же человек, как и ты.

Мужик приободрился.

— Обычный человек...— рассеянно бормотал Илларион Степанович.— А ты смотри — добичуешься! Похолодание скоро обещали, замерзнешь, и душа отлетит.

— Эт-то что? — вдруг завопил мужик.— Эт-то кто «добичуешься»? Эт-то кто ж бич, когда я с семьей пять рыл и все — рабочая косточка, Канский район, деревня Козюрино. Трое — механизаторы, Валька — уборщица, но может и завклубом. А Леночка в пятый класс ходит. Бессовестная твоя рожа! Тьфу!

Плюнул и отвернулся. Иллариону Степановичу стало очень стыдно.

Он осторожно дотронулся перчаточным пальцем до ватной одежды говорившего:

— Простите меня... Простите. Я понимаю, что невольно оскорбил вас. Простите! Правда простите! Я не иронизирую. Я вам помогу добраться до вокзала. Я не хочу, чтобы вы держали на меня зло в сердце...

— Пошел ты на...— сказал мужик.

Утробин горько улыбнулся.

— Пошел! Ишь, зараза! — разорялся мужик. Но при этом сильно пошатнулся, уцепившись за грудь и сумочку вальяжной дамы в меховом пальто.

— Вы!.. — взвизгнула дама.

Тут, к счастью, и автобус подошел. Все в него и погрузились.

— А ну, кто еще билет не приобрел? Кому еще штрафной-рублевый! — страшно вскрикнула кондукторша.

— Два билета,— сказал Утробин.— Я вам уже взял,— сообщил он засыпающему и покачивающемуся мужику.

Тот широко раскрыл глаза.

— Вас это удивляет? Но что же тут удивительного? Все мы — люди. Все мы должны помогать друг другу. Сегодня я вам, завтра вы мне.

— Нет, я сегодня тебе,— сказал мужик.

— Почему сегодня?

— А вот почему.— Мужик выпрямился и стал даже как бы и совсем трезв.— Вот я тебе щас, ах же ты, козел, что придумал!..

И он принялся произносить столько много специфических слов красивого русского языка, что какой-то человек из военных в конце концов не выдержал:

— Послушайте. Там. Здесь в конце концов женщины, дети.

— Совершенно охамели,— поддержала давешняя дама.

— Вон ты что придумал! — ревел мужик.

А его уже тем временем крепко взяли под локоточки.

— Пустите меня! — кричал мужик.

— Пустите его! — кричал Утробин.— Ему на вокзал нужно!

— Вот ты его туда и проводишь,— сказали поднявшиеся волной люди и на ближайшей остановке выкинули их обоих из автобуса вон.

И лишь как влетел опять Утробин башкой в присыпанный мелким снежком тротуарчик, то до того ему мерзко и тоскливо сделалось, что он и собрался было совсем уйти вон, к чертовой бабушке и жене Людмиле. Но — увы! Мужик уже крутил ему руки, приговаривая:

— Не... Не на того напал. Видали мы таких архангелов!

Больно, когда крутят руки. И Утробин был вынужден размахнуться и сильно двинуть мужика в глаз. Мужик присел и взвыл.

Тут же, как из-под земли, вырос милиционер.

— Прекратить,— деловито сказал он.

— Ох ти-ти! Убили! — выл мужик.

Утробин брезгливо разминал пальцы.

— Заберите его. Пьян как стелька, понимаешь... Совсем человеческий облик потеряли...

— Одну минутку,— придержал его милиционер.— Надо разобраться.