Прекрасность жизни. Роман-газета.
Шрифт:
Красноглазый молчит. Крыть явно нечем. Зато тут же вступает «Мичурин».
— А я сдавал комнату одной с производства торгашке, такой молоденькой-молоденькой, она только что из тюрьмы вышла, так она хвасталась, что с каждой бочки проданных огурцов имела четвертак, а с селедки и все 35 рубчиков.
— Совершенно верно,— соглашается юноша.— Что касается огурцов и селедки, там все зависит от рассола, а вот с бочки квасу калым получается уже 50 рублей.
— Врешь! Не может быть! — изумляется очкастый гражданин с туго набитым все теми же пустыми бутылками портфелем.— Если с бочки квасу — полсотня, тогда сколько же навару с бочки пива?
Это? Эт-то откуда же еще очкастый взялся? Да уж не глумление ли это над интеллигенцией? Нет, это пускай будет «альтер эго», ты смеешься над своими недостатками. А лучше сделай его отрицательным окончательно.
— Этого я, брат, не знаю,— признается юноша.— Мне про квас старуха Козлова пилила, что у нас под крышей живет, как коршун.
— А у нас во дворе тоже живет старуха,— говорит верзила.— Она торгует пирожками с лотка и каждый день приносит домой пятерку-десятку. Мы все ее спрашиваем, да как же это на пирожках-то, когда их определенное количество штук. Молчит.
— Принимает по весу, продает поштучно,— определяет красноглазый.— И сдачу недодает.
— В промтоварных кассирши так делают,— подтверждает юноша.
Писательское мастерство, где ты? Повторяющиеся глаголы, напр. «подтверждает», должны отстоять друг от друга далеко, а не близко.
— Заворовались, сволочи! — угрюмо бормочет верзила.
— Совсем!..— итожит «Мичурин».
— Но у них же работа, видите ли, такая! — ехидно, злобно вступает очкастый, не любящий свой народ.— Им плотют мало, так они остальное сами добирают. А ты пойдешь цельный день за прилавком бегать? — кривляясь, производя крайне невыгодное впечатление этим своим ерничеством, обращается отрицательный персонаж к верзиле, но верзила лишь угрюмо сплевывает в ответ.
— Курвы и есть курвы! — неожиданно взрывается вся очередь, как греческий хор.— И вот эта хамка — да вы посмотрите на часы — двадцать минут одиннадцатого, открывать положено в девять, а ее и в помине нет... И везде так!..
Что-что? Устал? Не хочешь? Не видишь смысла? Я те покажу смысл! А ну — хватит хныкать! Велено писать — пиши! По-новой обмакивай перо и катай от первого лица следующее:
Я бледнею. Я открываю рот. Я хочу сказать товарищам, что нельзя, нельзя так сразу поддаваться подобным мелким обывательским настроениям, что в конце концов не этими мелочами определяется поступательная прекрасность нашей жизни. Что наряду с приведенными случаями есть и передовые продавцы, да что там продавцы — целые магазины и торги честнейше относятся к порученной им важной работе по снабжению населения всем. И если ты где увидел недостаток, то не злопыхательствуй, не будь равнодушным обывателем, а смело бей в набат, зови общественность, пиши в газету... «Товарищи!— хочу сказать я.— Вот если не придет еще через полчаса эта преступная приемщица стеклопосуды, то давайте мы все напишем коллективное письмо, и ей строго укажут, что нельзя так распускаться. Ведь все еще не совсем так плохо, товарищи! — хочу крикнуть я.— А ты, очкастый, ехай, если не любишь свой народ. Забыл, что над всем можно глумиться, лишь над народом нельзя, так мы тебе напомним!..»
Но из моего горла вдруг вырывается некий писк, после чего я неожиданно заявляю:
— Я тоже знаю одну продавщицу из колбасного отдела. Она мне хвасталась, что подсовывает под ножку весов лезвие ихнего длинного ножа, которым они пластают продукты. Равновесие нарушается в ее пользу, а раз в неделю она отдает заведующему отделом 50 рублей. ОБХСС ни она, ни заведующий не боятся, там, дескать, все свои, а если попадет кто незнакомый, то она незаметно вынет ножик, и вся недолга. Мужа у нее зовут Гришка, он работает сами догадайтесь где...»
Но меня уже никто не слушает. Открылось наконец-то заветное окно. А вот и сама русская красавица появилась наконец-то в своем недоступном тереме. Ну и рожа, прости Господи!..
— Емкость 0,75 не принимаю, нету тары! — вопит она.— И четвертинки не принимаю, и «бомбы» с-под шампанского не принимаю!..
— А поллитры берешь? — спрашивают ее.
— Поллитры беру,— отвечает она.
— Ну и слава Богу! — вздыхают все эти ни во что больше не верующие.
Стоп! Стоп, я тебе говорю! Ты зачем написал «ни во что больше не верующие», когда нужно было ограничиться нейтральным «говорит очередь». Гражданственность, говоришь? Ну что с тобой, дураком, объясняться, когда истинно — заставь молиться, ты и лоб расшибешь. Ну и что, что я диктовал? Да замолчи ты, слушать противно... Хотя, если где-то как-то по большому счету, то как написал, так и написал. Бог с тобой, убогий, что написано пером, разбирается бюром. Поставь хотя бы дату написания, чтобы не позорить мои седины. 25.VII 1977 года. Одна 1000 Девятьсот Семьдесят Седьмого! Правильно? Правильно... Место
действия — город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан. (Отдельно взятый случай, понял?) Фамилию свою на всякий случай не пиши. Теперь — самое главное: отправляйся в сортир, плотно закрой за собой, дверь, тщательно разорви все написанное на мелкие клочки и спусти их в унитаз. Можешь предварительно сжечь клочки и пустить в унитаз уже пепел, это на твое усмотрение. Важно, чтобы ты несколько раз спустил воду, а пустил ты в унитаз пепел или все-таки клочки, это уже не суть.Ты плачешь? А чего расстроился, дурашка? Не удалось осуществить «каждый персонаж — описывай скрупулезно — завирайся — ломай — не употребляй — отличайся»? Ну, ты чудак, право! Ты посмотри на календарь. Что на календаре? Ну что? 1978 год. Стало быть, пустив в унитаз все написанное и спустив несколько, я подчеркиваю, несколько раз воду, смело и со спокойной душой ложись спать, повернувшись к стене и оставив в покое транзисторный приемник. Не дергайся, не ищи влиятельных знакомств и сиятельных покровителей. Не вздумай быть популярным — тебе это не поможет. Не вступай ни в какие сообщества, какие бы значительные перспективы тебе это ни сулило. Не читай эти книги, а читай другие. Удались, замкнись, слушайся меня. Имеешь право идти в кино, концертный зал, театр, прогуляться под ручку с барышней. Чаще смотри на календарь. Пройдет всего лишь несколько лет, и ты узнаешь о прекрасности жизни все, что знаю я.
ГЛАВА 1979
Недостижимость блискующего идеала
Отдельная героическая история была рассказана однажды на скамейке Речного вокзала в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, когда третьего послали за бутылкой, а двое оставшихся заговорили о любви.
Солнце клонилось к закату, на реке гудели различные суда, в ветвях начали чирикать вечерние птички, и Мясоедов (в очках он сидел, с открытой тощей шеей, по-курячьему высовывавшейся из ворота рубашки) заявил так:
— Вы мне — нет. Вы мне ничего про женщину сообщить не можете, потому что я знаю свой блискующий идеал, понимаю недостижимость его. Все это меня угнетает, и я пью, но на свои и не так уж много по сравнению с тем, сколько бы имел право в подобном случае.
Я хмыкнул. Мы смотрим, вот уже и Виктор Химков бежит, стиляга и художник такой с кудрями, красавец, на которого вешаются все женщины города, если он, конечно, не врет.
— Чего торопиться, когда ты уже принес,— заметил Мясоедов, и мы с Химковым были вынуждены признать его правоту. Химкова временно (1969 год) исключили из Художественного училища за то, что он, подобно азиатскому дервишу и европейскому монаху, торговал реликвиями, связанными с Вождем, на этой же самой набережной. Кричал, разложив их на чистой тряпочке: «Покупайте Святые реликвии Святого Николая! Покупайте Святые реликвии Святого Николая!..» Бил в бубен.
— Наливай,— сказал я,— и мы будем слушать.
— Я и наливаю,— не удержался Химков, чтобы не огрызнуться. Вольный дух его принес ему в жизни много бед, но все закончилось хорошо. Недавно я узнал, что парень нашел свое место в жизни: поставил «Лебединое озеро» в одном из больших театров СССР. Из института его тоже исключили (1973 год).
— Вот и наливай,— настаивал я.— Мы слушать будем.
— А я что делаю? — Химков вытер стакан о джинсы «Леви-Штраус», сделанные в США, проткнул пальцем пробку и встряхнул кудрями.
— Друзья! — провозгласил Мясоедов.— Этот тост я предлагаю поднять за недостижимость блискующего идеала и споспешествующую ему сладкую горечь разлуки. Я сейчас же расскажу вам эту героическую историю.
— Погоди, дядя. Дай и нам сначала выпить тоже,— сказал я, а Химков хотел было придраться, чего я раскомандовался, но ему тоже очень сильно хотелось выпить, и он промолчал.
Мы выпили, и тогда Петр Григорьевич, как выяснилось при составлении протокола звали Мясоедова, начал:
— Друзья! Я прочитал об этом в газете «К-ский комсомолец» под рубрикой не помню, как называется, что у нас участились случаи появления на улицах волков, которых раньше всех отстреливали, а потом благодетели стали их жалеть, писать в так называемую Красную книгу, отчего, собственно, хищников развелось кругом видимо-невидимо, а эти суки ученые лишь подливали масла в огонь, сообщая, что волк, дескать, санитар леса, хотя из волка такой же санитар, как из меня. Ну и волки стали шуровать везде налево и направо, резать скот, хватать курочек, баранов, коз. Что им, когда все их жалеют!..