Преступный режим. «Либеральная тирания» Ельцина

Руцкой, Уражцев, Румянцев по очереди непрерывно вы­ступали по рации на волнах штурмующих омоновцев. Вы­ступил архидьякон Никон, но его обматерили, и он расте­рянно смотрит на меня. Я даже рассмеялся. Они просили, умоляли не стрелять, не убивать мирных людей. Объясняли, что здесь нет никаких штурмовиков-боевиков, жаждущих бойни. Говорили о необходимости оказания срочной меди­цинской помощи многочисленным раненым, в том числе женщинам, подросткам. Тщетно. В ответ — усиление пуле­метного обстрела — пули производили впечатление круп­ного, частого дождя, шлепаясь о стены парламента. Ухали башенные орудия с тяжелых танков, снаряды разрывали с огромной силой здание нашего дворца. Сперва — где-то на­верху, затем — все ближе к нам, к нижним этажам...

Бронетранспортеры подошли к Дому Советов около 7 часов утра, расстреляли безоружные посты охраны, палат­ки. В них спали в основном женщины и дети. Те, кто был в здании, видели, как трупы, множество трупов, накрывали полиэтиленовой пленкой. И спешно увозили куда-то. Затем начался расстрел парламента. В распоряжении штурмую­щих находилось шесть экипажей танков из Кантемировской дивизии. Набраны они были Кобецом из добровольцев-офицеров. Им были обещаны квартиры в Москве. По 3 ты­сячи долларов и должности не ниже заместителя команди­ра полка. Готовность открыть огонь подтвердили 4 экипа­жа. Это 8 офицеров и 4 прапорщика. Ими было выполнено 64 выстрела. Часть боеприпасов была объемного взрыва, что вызвало огромные разрушения и жертвы среди защитников Белого дома. Начался штурм, войска ворвались в здание. Но общее состояние участвующих в штурме войск можно охарактеризовать к 17 часам как подавленное. Десантники, заняв два первых этажа нашего здания, остановились и пре­кратили продвижение. Таманцы засели в переулках, прак­тически прекратив огонь. Прицельно били только танки. Батальон спецназа в бой вообще не был введен.

Вот как описывает случившееся один из специалистов-военных — Феофанов:

«Событиями октября армия придавлена. Расстрел белым днем прямой наводкой в центре Москвы собственного парла­мента — несмываемое пятно на некогда народной, непобеди­мой и легендарной. Армия сопротивлялась, не хотела идти. Обманом затащили ее в Москву. Не так-то просто оказа­лось из целого танкового полка отыскать четырех офицеров, согласившихся «стрелять», но ведь все-таки они нашлись и стреляли. И сами не застрелились после этого. На плитах около стен Белого дома написано «Офицеры — предатели народа», «Армия — кровавая сука, посмотри на дело рук своих». Стыдно и страшно

...Рано утром был убит отец Виктор. Он вместе с други­ми священниками (Алексеем Злобиным, Никоном, Андре­ем) организовал крестный ход вокруг Белого дома. Взывал к совести солдат, пытался разбудить в их ожесточившихся сердцах чувства чести и милосердия. А там — грязь, какая честь? — Подлость. Отец Андрей, после моего освобожде­ния, мне рассказал, что на священника наехал танк и стал кружиться. Искромсали его тело в клочья перед российским парламентом. Вечная ему память!.. Сам отец Андрей неод­нократно пытался связаться по телефону с Патриархом вне Белого дома, но тот не хотел с ним говорить. Идея священ­ников заключалась в том, чтобы убедить Патриарха прибыть к Белому дому и совершить крестный ход, призвав Кремль снять блокаду и начать человеческий диалог с X Съездом парламентариев страны.

Среди оставшихся в Белом доме была хрупкая девушка. Как-то, быстро проходя по переходу, я увидел, как она взяла громкоговоритель и в сопровождении двух парней направи­лась к разбитому окну, выходящему на набережную. Стала просить атакующих не стрелять, пыталась объяснить, что здесь — защитники Конституции, такие же молодые ребята, как и они; и они, эти молодые ребята, имеют единственную цель — защитить Конституцию, защитить парламентариев, сотрудников, работающих в российском парламенте. «Депу­таты, — говорила она, — написали те Законы, по которым живут люди, само государство, они — избранники народа. Разве мирных людей, пришедших к ним на защиту, — можно убивать?»... Еще долго, взволнованно, путая слова, говори­ла в громкоговоритель эта мужественная девушка. По ней открыли сильный огонь. Она продолжала говорить. Я не вы­держал, закричал ребятам: «Уберите девушку!» К ней под­скочили — не успели! Она вскрикнула, схватилась за левый бок, сквозь пальцы показалась кровь... Я кинулся вон — не было сил смотреть на все это.

Эти последние часы и минуты в Парламентском дворце были страшными для меня: в силу неотразимости наступаю­щего конца — гибели Верховного Совета, Конституции, де­мократии, мечтаний о свободе, равенстве, счастье. Меньше всего думал о себе. Расстрел танковыми орудиями всего того, чем жил последние годы — надежды на улучшение жизни людей, их нравственное, культурное освобождение, построение прочных демократических институтов власти, которые контролировались бы самим народом... Но — побе­ждает обыкновенный фашизм...

Как мужественно вели себя мои друзья-парламентарии, как достойно они встречали нашу гибель! ...В примыкающих к Палате национальностей коридорах — множество людей, есть и незнакомые лица — это те, кто пришел к нам по зову совести и решил остаться до конца... Подходят, здоровают­ся, некоторые благодарят (за что?), прощаются... Зашел в зал Палаты — депутаты наши сидят в креслах, некоторые дремлют, разговаривают между собой, другие расхаживают по рядам. Увидев меня, Людмила Бахтиярова говорит: «По­дойдите сюда, Руслан Имранович!» Подошел. Шиповалова и Сорокина просят выступить... Выступил. Вспомнил нашу сложную работу. Быстрый профессиональный рост парла­ментариев, тот огромный вклад Верховного Совета и сессий Съездов народных депутатов в становление нового россий­ского государства, который никакими путчами невозможно перечеркнуть.

Выступают поочередно — Воронин, Румянцев, Агафо­нов, Бабурин... Женщины-депутаты ведут себя особенно мужественно — ни одного упрека я не слышал от них, не видел ни одного осуждающего взгляда. Наоборот — под­черкнутое уважение, попытки улыбаться, иногда — сквозь слезы... А у меня в висках стучит: «Спасти людей, спасти». Сердце стучит: «Спасти людей, спасти...» ...Вернулся к себе, непрерывно заходят люди — выслушиваю, даю какие-то указания, читаю доклады, сообщения.

Было начало 12-го, почти полдень, когда я опять зашел в Палату национальностей. Все смотрят на меня. Рядом — Солодякова Нина, Пономарева Тамара, Бахтиярова Люд­мила, Шиповалова Лидия, Сорокина Мария, Ахметханов, Коровников, Югин. Залевская нерешительно спрашивает: «Есть ли надежда, Руслан Имранович?» Отвечаю скучно: «Надежда умирает последней! Будем надеяться на лучшее, хотя по радиоперехвату зафиксированы приказы давить мирных граждан, если они будут бросаться под идущие к нам на штурм танки». Я сказал, что сейчас предпринимаются все возможные усилия, чтобы вывести из здания женщин и детей — через контакты непосредственно с военными. Женщины энергично возражают, громче всех — Светлана Горячева. Она сказала, что в этом случае мужчин еще скорее перестреляют...

Один из казачьих командиров, подразделение которого приехало с Южного Урала, подошел ко мне:« Спасайте всех, Руслан Имранович, у меня 17-летние ребята. Внутрь здания прорвались через десяток основных подъездов ударные пе­редовые группы войск и ОМОНа. Штурмовики непрерыв­но стреляли из автоматов, швыряли гранаты. Их взрывы сливались с залпами пушек. А потом загрохотали орудия танков, прожигая насквозь верхние этажи бронебойными кумулятивными снарядами. Парламент умирал постепенно, с верхних этажей, смерть снижалась в пламени и в черной копоти горящего здания.

В зале Палаты национальностей, лишенном окон и пото­му недоступном пулям, теснились в полутьме депутаты, их помощники, служащие, секретарши, стенографистки, офи­циантки парламентской столовой, журналисты, не ушедшие демонстранты. Будто в катакомбе, тлели огоньки свечей. Стены вздрагивали от грохота тяжелых танковых орудий. Кто-то из женщин запел старинную русскую песню. Хором подпевали. И снова пели. Декламировали патриотические стихи. Кое-кто молился. Некоторые писали прощальные записки своим семьям. Но мне казалось, что они надеются на меня, — что я смогу найти какой-то выход даже из этого, казалось бы, безнадежного положения...

Стреляют очень сильно. Подходит Ачалов, говорит, что у набережной — десантники. Хочет попробовать добраться до них, попросить прекращения стрельбы. Я несколько ирони­чески говорю: «Раз для этого не хватило двух недель, что же теперь...» Ачалов прощается, хромая, уходит. — Я ему вслед (иронически): «Там стреляют!» Сижу, курю трубку. Подса­живаются Александр Коровников, Иса Алироев и Виктор Баранников. Говорить, собственно, нечего. Коровников го­ворит что-то о самолетах, вертолетах, которые «должны» подойти на помощь. У меня не было даже желания сказать что-нибудь резкое. Через полчаса Ачалов возвращается, го­ворит: «Сильный огонь». — «А что, выходя, вы разве не виде­ли это?» — Молчит. Ахметханов смеется. Ачалов смеется. Смеются все.