Про Иону

Ну что ж.

Берта размышляла и даже радовалась, какой ей дети ковет [11] оказывают. Вот Галю не слишком любила, а она вся выкладывается от заботы.

И что тут сидеть? Эстерку ждать?

Ну, рассмотрят ее документы, откроется изначальная поддельность. Так она готова ответить. Ни Генриху, ни Гале ничего не будет опасного.

Эстерка без вины пострадала, Кляйн тоже. Не говоря про Матвея и Кауфманов с их детками и Цилечкой.

А тут за серьезное преступление ответить — святое дело.

11

Уважение (идиш).

И Берта решилась.

Надо связаться с Кляйном.

Написали ему по адресу и принялись ждать ответа. Через месяц ответ пришел — но не от Дитера Францевича, а от кого-то другого, кто получил письмо на его месте.

Сообщалось по-немецки, что герр Кляйн скончался и потому лично ответить на письмо не в состоянии. Письмо вскрыли, опасаясь, что пропустят важный финансовый документ, и просят за это извинить.

Вот примерно так.

Ну, отношение тут же переменилось. Галя намекнула, что раз никто никуда уже не отправляется, то надо Берте на работу ходить, а не дома рассиживаться.

— Мы сами с Генрихом проблему решим, без вашего участия. От вас ничего не ждем. Вы теперь хоть сто раз обещайте уехать самостоятельно, мы не заинтересованы. Кто вы такая? Вы только на общем основании можете претендовать. Не то что Кляйн. У него выслуга всякая. А у вас сплошной пшик, — заверила Галя.

Берта пошла в ту же прачечную.

Сидит, в стирку белье принимает, пересчитывает, пришитые номерочки сверяет, квитанции выписывает. Кому с крахмалом, кому без. А кому и с ароматизаторами. Прогресс в этом деле появился значительный, и людям приятно.

Вот сидит Берта в своем закутке в прачечной — и заходит Виктор Александрович. Берту увидел на рабочем месте и аж отпрянул, как от привидения.

— Ой, Берточка, я с тобой простился навек! Мне Галя сказала, что у тебя смертельная болезнь и они с Генрихом твои оставшиеся дни скрасят. А потом позвонила и сообщила, что ты отошла и мне последний привет передала. Ой, Берточка! А ты живая! Что ж такое? Как это?

Берта не знает, что и говорить.

— Обычное недоразумение, Виктор Александрович. Не будем заострять внимание.

— А я обходил эту прачечную. Страшно было заходить. Боялся тронуть память о тебе.

После такой беседы Виктор Александрович предложил снова сойтись. Берта решительно отказалась и попросила никогда больше не затевать подобный разговор, не тревожить судьбу.

— А белье тут и сдавайте, я следить буду, чтоб все в порядке и быстро. Вы через два дня приходите, я девочек попрошу ваш заказ исполнить и листики с ароматом положить бесплатно. Вам с лавандой или хвойный?

— С лавандой, Берточка. А то хвойный наводит грусть.

Как-то Генрих зашел в Бертину комнату и заявил:

— Берта, мы с Галей на Израиль документы подали. Галя рассудила, что раз с Германией не вышло, то надо туда. Мы просто ставим тебя в известность. Осознай правильно, с собой не приглашаем. Тебе, как немке, там будет нехорошо. Останешься тут полной хозяйкой, может, личную жизнь устроишь на закате.

Не скоро, но выехали.

Осталась Берта одна. Ходи по двум комнатам, властвуй, отдыхай.

Письма от Генриха не было года три. Потом пришло. Не из Израиля, а из Америки, что устроился хорошо, свой диплом подтвердил, получает приличный оклад как травматолог по спортивной медицине.

И снова пропал на годы.

Потом вдруг с оказией прислал письмо с сообщением, что прибудет в составе американской делегации на Олимпиаду-80 в Москве. Как приедет, даст знать, где остановился.

Берта просидела над письмом ночь: читала-читала, читала-читала.

Пошло время на новый отсчет. Со всем народом Берта ждала Олимпиаду. А тут капиталистические государства объявили бойкот спорту. Берта покупала газеты, слушала радио, смотрела программу «Время» — не отменят ли бойкот. Нет и ни за что — из принципа.

Когда по телевизору надувной Миша улетал в небеса, Берта помахала рукой:

— Ой, как же ты там будешь? Где упадешь? Кто тебя найдет? Ой-ой… Зо зайн мир! Зо зайн мир! [12]

ПРО ИОНУ

Чего-чего, а силы у Ионы Ибшмана всегда было много. На войне проявлял чудеса. Ему комбат Вилков замечал с юмором: «Тебе бы быть не танкистом, а разведчиком. Ты бы таких языков натаскал, любо-дорого. Кого хочешь скрутишь».

12

Пусть прежде это случится со мной! (идиш)

Разведчиком — хорошо, и с людьми больше контактируешь. Но Иона сильно любил свой танк и все, что находилось там внутри. Чуть протяни руку — и в твоей власти любой механизм.

— Мы с вами, дорогие товарищи, — говорил Иона на политинформациях перед боем, — владеем чудесной машиной. Мы есть ее внутренности, мы даже ее кишки, мы ее кровь, мы ее печенка. Без нас она — чучело. А с нами — непревзойденная мощь. И помните, что снаружи — весь мир вместе с беспощадной войной не на жизнь, а на смерть. Броня — это наша шкура. Наша, понимаете? Так что в целом надо чутко относиться к танку. А он нас отблагодарит.

И только после такого вступления — про политику на данный момент.

Должность командира экипажа давалась Ионе легко. Во-первых, люди подобрались первостатейные. Кроме него — еще трое. Во-вторых, общее бескрайнее горе.

Сидит Иона внутри — снаружи по броне стучат снаряды, а он спокойно отдает различные приказы стрелку. И всегда точно в цель. Конечно, танк в конце концов подбили враги. И любимый друг, стрелок-молдаванин, погиб. И другие товарищи тоже.

В 1944-м, под Кенигсбергом, Иона выжил нечеловеческим образом. В Каунасе в военном госпитале его полтора года спасали-спасали и спасли. Сохранили ноги-руки. Спасибо хирургу Каплану.

Иона очень мечтал остаться в армии на всю жизнь. Но по здоровью его комиссовали. Дело совсем шло к победе, и с такими ранениями, как у Ибшмана, в строй категорически не рекомендовали, к дальнейшему офицерскому направлению пути не было.

— Иди, — сказали, — домой. Орденов у тебя полно, хоть кому не стыдно показаться. Только помни: руки-ноги у тебя существуют условно-досрочно. Исключительно для вида.

И пошел гвардии старший лейтенант Иона Ибшман домой — в город Хмельник Винницкой области, откуда в 41-м проследовал с большой группой добровольцев на Великую Отечественную.