Про Иону
Шрифт:
Было ему к моменту 9 мая 1945-го двадцать один год. Так как он себе годик приписал, чтобы без осложнений попасть на передовую.
Про то, что застал в родных местах, описывать не стоит. Ничего он там не застал, что можно потрогать вещественно и на что трезво посмотреть глазами. Все близкие в земле. В родном доме чужие люди. Разводят руками:
— Якшо б твои родычи нэ еврэи булы, хто б их тронув просто так… А вы ш еврэи. Ты ш сам еврэй, розумиешь. Тут же ш иншого нэ було: еврэй — зразу гэть у зэмлю лягай. Ты дэ був? На фронти. А воны дэ? Тут. Так шо ш ты тэпэр горло
С неделю походил по Хмельнику, послушал рассказы, выл-выл, с кулаками лез на всякого встречного.
Потом выпил последнюю чарку. И поехал в Чернигов. Поехал по доброй, так сказать, памяти. То был единственный город, кроме Винницы, который Иона видел до войны — в школе организовали длительную экскурсию по месту биографии выдающегося украинского писателя Михаила Коцюбинского. Первая его родина, конечно, Винница. А вторая — Чернигов. Там его и похоронили на Троицкой горе, впоследствии с большим памятником-бюстом.
Иона любил Коцюбинского за одно только заглавие его лучшего произведения — «Фата Моргана». О чем неважно.
Вот и поехал. Как раз начало лета. Тут и цветы, и трава, и небо, и птицы. А города нет. Разбомбили подчистую — начиная с вокзала и так и дальше. В самом центре, на Красной площади, уцелело несколько зданий. Там заседала фашистская администрация. Бывшее земское статистическое управление, где Михайло Михайлович трудился до своих последних дней, стояло невредимым. Еще магистрат. Ну, банк — местами. А так — погорельщина. До самого тысячелетнего Вала и за Валом тоже.
Постоял Иона и двинулся в сторону Троицкой горы. Не то что на знакомую могилу, а просто не имел другого направления.
Людей встречалось немного. И радостные, и не сильно веселые.
Пока добрался до Троицкой, почти стемнело. Заблудился за курганом, среди громадных дубов. Прошло пять лет. Забыл дорогу. Решил заночевать в полевых условиях. Вынул из вещмешка фляжечку, отхлебнул хмельниковской самогонки:
— Ну что, Ёнька, лягай спать. А утром пойдем на прорыв.
Только примостился, задремал, слышит над собой голос:
— Эй, ты хто? Наш чи немец?
Иона, конечно, ответил, что сейчас как даст по мордасам, так сразу станет ясно, кто он.
Ответил еще с закрытыми глазами. А как глаза открыл — увидел над собой дядьку совершенно без рук — рукава рубашки заправлены под ремень. Скорей даже не дядька, а пожилой старик. В картузе.
Иона встал:
— Извиняюсь, я по привычке сказал, не хотел никого обидеть. Вы, отец, простите.
Старик мотнул головой, мол, ладно, а потом задал вопрос второй раз:
— Ты хто такой?
— Иона Ибшман. Гвардии старший лейтенант в демобилизации. Устраивает такое объяснение?
— Дуже устраивает. Только ты проясни, по какому поводу ты Иона. По тому, которого кит проглотил? Или в честь героя врагов народа Якира? Ты руками не маши, я тебя наскрозь вижу, и имя твое мне до задницы. А я — буду Герцык. Фамилия до тебя не касается. Ты шо, без дома тут?
— Так точно. Приезжий. Отдыхаю по знакомым местам.
— Пошли. В таку жару треба пид крышу. Согласен?
А что тут несогласного?
Жил старик неподалеку — можно сказать, совсем рядом, под горой. Место называлось Лисковица. Улица хорошая, зеленая. Домики жмутся один к одному. А заборы крепкие. Те, что уцелели, конечно. А в большинстве
разобранные на отопление.Старик открыл калитку на одной петле:
— Проходь, Иона. Допоможешь, а я тебя накормлю.
— Я ведь в вашем городе до войны был и по улице вашей проходил. Собаки брехали, аж страшно! А теперь что-то не слышу, — для продолжения знакомства сказал Иона.
— Нема собак. Немцы перестреляли. Сначала собак, потом людей. А новые не позавелись.
— Ну за этим дело не станет, — невпопад сказал Иона и тут увидел девушку — стояла на крыльце. Руки, как на картинке, сложила под грудью и качает головой:
— Ой, молодой человек, идить отсюдова, я вам по-хорошему говорю. У меня папа больной на голову. Он сюда любого демобилизованного ведет, мне под бок уложить, а я никого не хочу. Идить, я вам советую.
Старик топнул ногой:
— Не твое дело, Фридка! Это ж особый человек. Аид [13] . Чистый аид. Таких теперь пошукать. И красивый. И молодой. И ляжешь с ним, и встанешь, и под хупу пойдешь. Правильно я говорю? — старик обернулся к Ионе. А тот утратил способность речи от такого поворота.
13
Еврей (идиш).
Девушка спустилась с лестнички в три ступеньки, подошла к Ионе и стала рукой водить по лицу:
— Ой, какие бровки, ой, какие глазки… Оставайся, хлопчик. Ладно, я согласна.
Старик развеселился:
— От хорошо! Знакомьтеся, товарищ Ибшман, товарищ Фрида Серебрянская. Если вы подумали, шо она мне родная, так вы не то подумали. Она мне нихто. А выкаблучивается, чисто родственница. Ну шо, молодые, в хату, в хату идить!
Иона от подобного растерялся.
А Фридка тащит на стол угощение: самогон, сало, яйца, картошку. Вроде было наготовлено заранее.
Иона садится за стол — из интереса, не придавая большого значения.
Старик мотнул головой — Фридка разлила самогон из сулеи по стаканам.
Старик поднялся с места и сказал тост:
— Я хочу выпить за вас, молодые, за тебя, Фридочка, и за тебя, Иона. Живить в радости. И будьте здоровые. Лехаим!
Иона выпил, как в тумане. И Фридка выпила. А старик подождал, пока они поставят стаканы на стол, свой стакан зубами зажал и выцедил до капли. Потом еще выпили, поели со словами и без слов. Фрида кормила старика с руки. Тот прожует, что она даст, и говорит:
— Хорошего, Фридочка, я тебе жениха доставил?
— Хорошего, хорошего, — соглашается, а сама под столом толкает Иону ногой и делает глазами знаки о молчании.
— Ну, теперь и умру, так не жалко. Правда ж, Фридочка?
Фрида утирает рушничком лицо старику и кивает:
— Та не жалко, не жалко, ни капелечки. Такое ж дело сделали, такое дело!
На четвертом стакане — хоть Фридка наливала тактично, по половиночке — старик попросился спать.
Фридка его уложила в соседней комнате. И тут Иона ее не узнал. Перед ним стояла не Фридка, а совершенно посторонняя женщина. Не молодая, как показалось ему с налету, а средних лет, даже, может быть, под тридцать пять. И голос у нее стал другой, чем сразу: