Про Иону

Иона пытался поймать отдых, но не получалось. Лежит ночью, спит. А отдыха нет. Ходит — тоже нет. Сидит — тоже. Правда, и ничего другого не обнаруживалось. В голове пустота. Работают только глаза: стал замечать, что видит далеко-далеко. Забросил бинокль и принялся тренировать зрение. Смотрел прямо на солнце — когда в глазах темнело, закрывал рукой, а в остальном старался не уступать: посмотрит — закроет, посмотрит — закроет. В общем, не сдавался.

Заходили беседы и о войне.

Петр Алексеевич твердо заявил:

— Мы бы войну не выиграли, если б не устав. Устав есть кулак. Теперь что — сплошное шатание. Я старухе иногда читаю по памяти. Она смеется. Ну и дурь, говорит, все же и так понятно: кому, как, куда, если что. Не понимает сути.

Иона поддержал:

— А суть в том, что каждая буква оплачена кровью.

— Вот именно. — Петр Алексеевич встал и с рюмкой потянулся к Ионе: — Молодец.

Иона продолжал, потому что уже много выпил:

— Ты присягу давал? Давал. Договаривались? Договаривались. Все тогда были? Все. А теперь отказываются. Ну вот и получайте.

И сказал это с таким убеждением, что старик забеспокоился:

— Ладно, Ёня, дело прошлое.

Но Иона разошелся:

— Нет, я тебе скажу, тебе форму дали — тебя всегда по ней узнают. Другую одел — все равно узнают. И под суд. Потому что присягу формой не отменишь. А если, допустим, ничего не давал. Просто губами, а не горлом слова, тогда как? А я тебе скажу: ты рядом в строю стоял — значит, получай. Мне товарищ разъяснял, что когда евреи с Богом встретились лично, они ему присягнули на верность и устав приняли от сих до сих. И там все присутствовали как один: и те, что тогда жили, и те, которые еще не родились во веки веков. Значит, и я там был. А я ж ничего не знал. Я ж не знал, понимаешь.

— Не знал, значит, и не был.

— А если был?

— Хорошо, хорошо, Ёничка, завтра договорим, — старик еле дотащил до сарая тяжелого Иону.

В сарае оказалось жарко. Давила крыша, стенки. Ионе спьяну показалось, что горит в танке. Еле привел себя в чувство.

До отъезда оставалась пара дней. Собрал кое-какую еду и отправился на самый дальний край берега. Днем уходил в тень, а к вечеру, когда садилось солнце, снова к морю. На берегу и ночевал. Очень жалел, что две недели валял дурака, не отдохнул.

В Москве все гудело. Наступил Всемирный фестиваль молодежи и студентов.

Помимо всех прочих приехали аж две делегации из Израиля. Одна прогрессивная. А другая не очень.

Негров полным-полно. Разные народы ходили с цветами прямо по улицам. Выстроятся в ряд человек по десять, возьмутся под руки — и идут по Горького, поют «Подмосковные вечера». И наша молодежь, само собой, среди них.

Иона наблюдал от дверей «Националя», любовался.

Пичхадзе спрашивает:

— Ты, Иона, израильтян видел? У нас в гостинице живет делегация.

— Не видел.

— А я видел, — Иона и Пичхадзе стояли на улице — время совсем раннее, посетителей ни одного. Вот и позволили себе такую свободу — подышать воздухом. — Я даже, можно признаться, подарок получил от одного. Посмотри.

Пичхадзе протянул Ионе маленький значок — флаг Израиля, белый с синей шестиконечной звездой.

— Красиво. Но у нас лучше. Красный все-таки, что ни говори, нарядней. — Пичхадзе согласно кивнул на замечание Ионы. — И как он, Израиль? Что говорит? — Иона из вежливости спросил, а не из интереса.

— Да так. Разное. Сам понимаешь.

— Ну и что, что Израиль? Люди как люди, — Иона так сказал, чтобы Пичхадзе поставить на место, а то он вроде от этой встречи стал больше о себе воображать. — Везде живут, и там живут. Мы вот с вами, Григорий Михайлович, тут живем, и ничего.

— Ничего-ничего, — быстро согласился Пичхадзе. — Я просто к тому, что если тебе интересно, я тебя приглашаю в субботу к себе в гости. Там будут разные. А то ты совсем один. Чахнешь. — Пичхадзе улыбнулся со значением.

Ну, так.

У Григория Михайловича на улице Расковой собралось человек десять. И, между прочим, Софочка с родителями. Вели они себя тактично — Иона то, Иона се. Софочка села рядышком и улыбалась по-дружески.

Пришел и фестивальный еврей, не тот, который подарил Пичхадзе значок, а другой — родом из польского Томашова. Оказалось, он еще из Израиля разыскал отца Софочки, по дальней родственной линии, и теперь выступал в роли заморского гостя с рассказами. А у Пичхадзе собрались, чтобы не раздражать соседей Кременецких — у Кременецких хоть и две комнаты в коммуналке, но хорошо бы подальше от любопытных.

Спрашивали — как? что? почему? Еврей из Томашова отвечал длинно, мешал всякие языки, но Кременецкий и Пичхадзе хорошо понимали и толковали остальным.

Выходило, что всё в Израиле лучше некуда. Только временная арабская опасность, которая не страшна, потому что у Израиля своя армия, вооружение и поддержка ого-го.

Иона не слишком следил за беседой, сказывалась близость Софочки. Но когда зашел разговор про специальных евреев, которые там только то и делают, что молятся и учат Тору на разные лады, Иона поинтересовался:

— А они, извините, кушают? И дети у них есть, и детям кушать надо. Молитвой много не заработаешь.

Еврей объяснил:

— Им платят из государственного кармана налогоплательщиков, чтобы была соль земли.

— Тогда понятно. За соль платят, — рассудил Иона и тайком погладил Софочкину руку повыше локтя.

Израильский товарищ послушал перевод — запаса слов у него оказалось все-таки мало — и закивал:

— В Мертвом море много соли. Но для Израиля это не главное, — и перешел на развивающуюся промышленность и сельское хозяйство.

После встречи у Пичхадзе Софочка несколько раз забегала к Ионе, но дело не пошло. Иона на нее смотрит и видит маленького ребенка. Даже спросил, как сложилась судьба младенца. Софа с готовностью ответила, что хорошо, его взяли честные работящие люди, русские.

— И хорошо, что он теперь в надежных руках. У него будущее. А со мной бы он только мыкался. Ну, пускай не материально. Но в остальном — нечего ему в нашей семье делать, особенно в настоящий период.

— Почему? — поинтересовался Иона.