[Про]зрение

Самый крупный аэропорт находился в двадцати пяти километрах к северу, то есть не попадал в зону действия осадного положения и потому продолжал функционировать без ограничений, за исключением тех, которые предусмотрены были желтым уровнем тревоги, что означало – иностранным туристам улетать и прилетать не возбраняется, а вот резидентам путешествовать не то чтобы запрещалось, но очень настоятельно не рекомендовалось, кроме как в случаях острой необходимости, каждый из которых рассматривался отдельно. Подобия войсковой операции вторглись в жилища смятенных обывателей, поражая их, как сказал один репортер, с неотразимой силой прямого в челюсть. Это были офицеры, отдававшие приказы, это были сержанты, зычным рявканьем требовавшие их исполнения, это были саперы, перегораживавшие улицы, это были машины санитарные, связные и штабные, это были прожектора, освещавшие дороги до первого поворота, и это были сыпавшиеся из кузовов и занимавшие позиции оравы солдат, вооруженных до зубов и экипированных так, что хоть с марша – в бой, хоть затевай долгую кампанию, призванную измотать неприятеля. Семейства, где кто-нибудь работал или же учился в столице, могли разве что качать головой при виде этих бранных потех и бормотать: Рехнулись, ей-богу, но те, что каждое утро отправляли отца или сына в одну из промышленных зон, окружавших столицу, а каждый вечер ожидали их возвращения, спрашивали себя, как им теперь жить, да, как жить, если туда не разрешено, а сюда – не позволено. Может, таким будут выдавать охранные грамоты, предположил некий старец, вышедший на пенсию так давно, что употреблял понятия, бытовавшие в пору франко-прусской, если не греко-троянской, войны. И не вполне пальцем в небо попал рассудительный старик, потому что уже на следующий день ассоциации предпринимателей разных и всяких поспешили довести до сведения властей свое небеспочвенное беспокойство, облеченное в такие слова: Проникнутые самым искренним патриотическим чувством, мы, всемерно поддерживая энергичные меры, которые в интересах национальной безопасности были предприняты правительством и, без сомнения, сумеют наконец положить конец преступной деятельности не скрывающих своих подлых планов подрывных групп, мы со всем нашим уважением все же позволим себе обратиться к компетентным органам с убедительной просьбой о скорейшем, совершенно безотлагательном введении пропусков для наших сотрудников, ибо в противном случае следует в самом ближайшем будущем ожидать, что серьезнейшие помехи в функционировании промышленности и торговли нанесут невосполнимый ущерб экономике нашей державы во всех без исключения областях. Это было утром, а во второй половине дня совместное заявление министров обороны, внутренних дел и экономики внесло ясность в этот вопрос, уведомив заинтересованных лиц, что, хотя правительство с пониманием и полным сочувствием относится к озабоченности предпринимателей, однако запрашиваемое ими распределение пропусков не может быть осуществлено с требуемой широтой, поскольку столь либеральный шаг неминуемо создаст помеху для эффективных действий наших вооруженных сил по охране новой границы. Тем не менее в доказательство своей открытости и стремления избежать неприятных последствий правительство готово предоставить указанные пропуска тем руководителям подразделений, сотрудникам и техническому персоналу, чья деятельность является абсолютно необходимой для бесперебойной работы предприятий и организаций – при условии, что означенные и тщательно отобранные лица при получении этой привилегии будут нести полную, в том числе и уголовную, ответственность за свои действия как внутри зоны, так и вне ее. В случае если этот план будет одобрен, им надлежит являться по утрам к местам сбора, о которых в свое время будет объявлено дополнительно, откуда на автобусах с полицейским сопровождением их будут доставлять к выездам из города, на других автобусах – развозить по предприятиям и по окончании рабочего дня – забирать оттуда. Все расходы, включая аренду и амортизацию транспорта, оплату полицейского эскорта и прочее, будут нести владельцы предприятий и компаний, хотя вполне вероятно, что они и получат за это известные налоговые льготы, но это решение также будет принято впоследствии, после всесторонней проработки вопроса экспертами министерства финансов. Впрочем, нетрудно было представить себе, что жалобы и требования этим не ограничатся. Опытным путем доказано неопровержимо, что жить без еды и пищи нельзя, а поскольку мясо в столицу привозят, рыбу привозят, овощи тоже привозят да и все вообще привозят, а на том, что здесь производится или хранится на складах, не протянешь и недели, необходимо, значит, наладить систему снабжения. И не позабыть еще про больницы и аптеки, про километры бинтов и горы ваты, про тонны таблеток и гектолитры ампул и неисчислимые гроссы презервативов. И про бензин и солярку, которые надо вовремя доставлять на заправочные станции, если, конечно, правительству не пришла в голову коварная мысль дважды наказать обитателей столицы, вынудив тех передвигаться на своих двоих. По прошествии нескольких дней правительство наконец сообразило, что ежели цель осадного положения не состоит в том, чтобы уморить осажденных голодом, как водилось в давние времена, то вводить его надо не с кондачка, не с бухты-барахты, но – точно зная, куда идти и куда желаешь прийти, и надобно предвидеть последствия, предугадывать отзвук и отзыв, взвешивать неприятности, рассчитывать соотношение прибылей и проторей да знать наперед, что министерства окажутся завалены работой, погребены под лавиной протестов, жалоб, требований и просьб разъяснить и не будут знать, что отвечать на них, поскольку спускаемые сверху инструкции всего лишь повторяют самые общие положения осадного положения, пренебрежительно оставляя без внимания бюрократические мелочи, отчего и воцаряется хаос неизбежный и всепроникающий. Было еще одно примечательное обстоятельство, мимо которого никак не могли пройти обитатели столицы, наделенные сатирической ли жилкой, ироническим ли складом ума – а дело было в том, что правительство, будучи де-факто и де-юре стороной осаждающей, оказалось одновременно и осажденной и не только потому, что его залы и приемные, его кабинеты и кулуары, его отделы, секции, архивы, штампы, грифы и печати находятся в пределах центра города и довольно органично этот самый центр образуют, но и потому, что по меньшей мере три министра, сколько-то их заместителей, первых и не первых, парочка генеральных директоров жили в предместьях, в пригородах, не говоря уж про множество чиновников, обязанных каждое утро уезжать, а каждый вечер – приезжать, а потому пользующихся метро, автобусом или электричкой, если, конечно, у них нет машины или желания подвергать себя превратностям дорожной обстановки, то есть торчать в пробке. И шуточки, далеко не всегда звучавшие втихомолку, разрабатывали не вечную тему охотника, ставшего дичью, и тех, кто поехал по шерсть, а приехал стриженым, но не довольствовались сей ребяческой невинностью, рассыпаясь калейдоскопом разнообразных вариаций, из которых иные были сомнительного вкуса, другие же – несомненно похабны и относились к предосудительному разряду так называемого сортирного юмора. К несчастью, в очередной раз проявилась мелкотравчатость и структурная слабость шуток, прибауток, шпилек, острот и анекдотов, тщившихся уязвить правительство, ибо и осадное положение не отменилось, и снабжение не наладилось. Дни шли за днями, трудности нарастали в темпе crescendo, множились количественно и усугублялись качественно, грибами после дождя перли прямо из-под ног, однако население, продолжая являть неколебимую моральную стойкость, не обнаруживало никакой тенденции склонить голову, отречься от того, что считало справедливым и что выразило на выборах своим волеизлиянием, отстаивая простое право не соглашаться с общим мнением. Иные наблюдатели, как правило – корреспонденты иностранных СМИ, спешно присланные в страну освещать, как принято говорить на их жаргоне, событие и потому мало принимавшие в расчет местную щепетильность и локальные заморочки, с удивлением отмечали полное, абсолютное отсутствие конфликтов, несмотря на усилия – впоследствии доказанные неопровержимо – агентов-провокаторов, тщившихся создать ситуацию нестабильности, которая могла бы оправдать в глазах так называемой мировой общественности скачок – покуда еще не сделанный – то есть переход от осадного положения к положению военному. Одного из комментаторов до того обуял зуд оригинальности, что он назвал это уникальным, никогда прежде не виданным в истории случаем идеологического единодушия, сделавшего из населения политического монстра, который заслуживает тщательного изучения. Мысль эта, как ни взгляни на нее, была, в свою очередь, примером чистейшей чуши, не имеющей никакого отношения к реальности, ибо и здесь, и в любом другом уголке планеты люди отличаются друг от друга, мыслят по-разному, и не все они – бедные, и не все – богатые, а что касается людей среднего достатка, то одним достает его, а у других – его нехватка. И только в одном безо всяких предварительных дебатов дружно сходились все, но о том уже было сказано, а сказку про белого бычка заводить нет охоты. Но тем не менее возникал и у местных журналистов, и у иностранных вполне естественный вопрос – по каким таким таинственным резонам не произошло до сих пор ссоры, стычки, драки, потасовки между избирателями, оставившими бюллетень чистым, и всеми остальными. И вопрос этот показывает наглядно, до какой же степени важно для человека, избравшего себе профессию журналиста, знать четыре правила арифметики, ибо для исчерпывающего понимания достаточно было бы вспомнить, что первых было восемьдесят три процента, а вторых вкупе со всеми прочими еле-еле на семнадцать наскребешь, да еще не стоило бы забывать про весьма спорный тезис ПЛ, что, мол, подобное голосование это, выражаясь метафорически, плоть от плоти ее, и что если не все сторонники этой партии оставили бюллетень чистым – хоть и очевидно, что многие это сделали на повторных выборах, – то лишь потому, что не был им вовремя брошен такой лозунг и призыв. А расскажешь, что семнадцать сумели противостоять восьмидесяти трем, никто не поверит, ибо времена сражений, выигранных с божьей помощью, миновали. Вполне законное любопытство вызывала также и судьба тех пятисот человек, что были арестованы прямо в очереди к избирательным пунктам агентами министерства внутренних дел, а потом подвергнуты мучительным допросам и вынуждены в безмерном страдании наблюдать, как детектор лжи потрошит их, вытягивая самое сокровенное, а не меньший интерес – и судьба специальных агентов секретных служб и их помощников. Что касается первого, то тут у нас ничего, кроме сомнений, не имеется, как не имеется и возможности что-либо прояснить. Кое-кто утверждал, будто эти пятьсот продолжают в соответствии с известным полицейским иносказанием сотрудничать со следствием в видах все того же пресловутого прояснения ситуации, кое-кто – будто их отпускают на свободу, причем – мелкими партиями, чтобы не мозолили глаза, ну, а третьи, самые неисправимые и закоренелые скептики, допускали в качестве версии и то, что всех вывезли куда-то за город, неизвестно куда, и что допросы, хоть и не дают никаких результатов, продолжаются. Поди-ка пойми, кто прав. Ну, а насчет второго недоумения, то есть насчет трудоустройства агентов, тут прямо надо сказать, что сомнений у нас на этот счет нет. Как и все прочие порядочные и честные трудящиеся, выходят они по утрам из дому, забрасывают сети-удочки то в одном конце города, то в другом, приглядываясь к приметам и признакам, а как покажется, что рыбка вот-вот клюнет, применяют новую тактику, то есть отбрасывают околичности и напрямки говорят тому, кто их слушает в эту минуту: Скажу тебе откровенно, по-дружески, я вот бюллетень не заполнил, а ты. Поначалу спрошенные ограничивались уже известными нам ответами, что, дескать, никто не может быть и так далее, а самые дерзкие и особенно памятливые требовали у назойливого допросчика, чтобы представился и сообщил без отлагательств и проволочек, от имени какой власти задан вопрос, после чего предоставлялась нечастая возможность увидеть, как он удирает, поджавши хвост, потому что никакого воображения не хватит представить, что агент секретной службы отваживается открыть бумажник и показать удостоверяющее в качестве такового его личность удостоверение личности с печатью и фотографией на фоне цветов государственного флага. Но это, как мы сказали, было поначалу. Пришло время – и народная молва возгласила, что наилучшей тактикой будет не вступать с вопрошающими в разговоры, а просто поворачиваться к ним спиной или в случае вопиюще нестерпимой назойливости восклицать громко и ясно: Отвали, а, достал, если, разумеется, не будет предпочтен еще более простой и значительно более эффективный вариант посыла по известному адресу. Само собой разумеется, что в донесениях, подаваемых секретными агентами по команде, ни о чем подобном не сообщалось, а фрустрации и фиаско камуфлировались обтекаемыми формулами типа того, что приходится сталкиваться с постоянным и упорным нежеланием сотрудничества. Можно было подумать, что ситуация достигла точки, подобной той, когда два борца, равных друг другу силой и умением, пихают друг друга и не могут сдвинуть ни на пядь, так что приходится ждать, когда изнеможение одного принесет наконец победу другому. И, по мнению лица, несущего основную и самую прямую ответственность за деятельность секретной службы, патовую ситуацию удастся мгновенно переломить, если один борец поможет другому, что в данном конкретном случае значит – методы убеждения как доказавшие свою полнейшую никчемность должны быть решительно отринуты и заменены методами принуждения, не исключающими и применение грубой силы. Если столица страны за бесчисленные свои вины объявлена на осадном положении, если вооруженные силы останутся верны присяге и дисциплине и в час серьезного нарушения общественного порядка, если высшее командование даст честное слово взять на себя ответственность и, когда придет время принимать решения, не дрогнуть, не замяться – тогда секретные службы озаботятся созданием очагов крамолы и смуты, которые оправдают a priori суровость репрессий, которых движимое великодушием правительство, применяя ненасильственные методы и – повторим, средства убеждения – так старалось избежать. И мятежникам не на что будет потом жаловаться, ибо за что боролись, на то и напоролись. Но когда министр внутренних дел пришел с этой идеей на заседание антикризисного комитета, что был между тем создан, премьер напомнил ему, что у него имеется еще средство разрешить конфликт и что лишь в том маловероятном случае если и оно окажется тут бессильно, будет рассмотрен не только его план, но и все, которые возникнут за это время. Министр внутренних дел выразил свое несогласие очень лаконично, буквально в двух словах, и два слова эти были: Теряем время. Его оборонному коллеге пришлось высказаться более пространно в том смысле, что вооруженные силы долг свой помнят, знают и выполнят: Не считаясь с жертвами, как повелось искони в нашей истории. Деликатный вопрос был до поры отставлен, плод еще не созрел. И в этот миг второй борец, прискучив ожиданием, рискнул сделать шаг вперед. Однажды утром улицы запрудили люди с плакатами на груди, красным по черному возвещавшими: Я оставил бюллетень чистым, однако сильней всего поражало воображение неисчислимое количество колыхавшихся над головами белых полотнищ, настолько сбивших с толку одного иностранного журналиста, что он опрометью, можно сказать, передал по телефону сообщение о том, что город капитулирует. И напрасно хрипели, надсаживаясь, полицейские мегафоны, требуя больше пяти не собираться – людей было пять, пятьдесят или пятьсот тысяч, и кто их, в такой ситуации, будет считать и разбивать на пятерки. Полицейское начальство справлялось, можно ли применить слезоточивый газ и водометы, командир северной дивизии – разрешено ли двинуть танки, командир южной запрашивал условия для выброски десанта, опасаясь, что парашютисты угодят на крыши зданий. Война стояла на пороге.

Именно тогда на заседании правительства в полном составе и под председательством главы государства премьер-министр обнародовал свой план: Пора сломать хребет сопротивлению, сказал он, пора бросить психологические акции, шпионские маневры, детекторы лжи и прочие технологические новшества, раз уж они, вопреки заслуживающим всяческой похвалы усилиям господина министра внутренних дел, обнаружили свою неспособность решить проблему, и замечу кстати, что считаю пока преждевременным непосредственное вмешательство войск, которое обязательно приведет к более чем вероятному кровопролитию, а мы его всячески и при любых обстоятельствах стараемся избежать, и потому в противовес всему этому я ознакомлю вас сейчас ни больше и ни меньше как с целым комплексом мер, которые, хоть и могут на первый взгляд показаться вам абсурдными, убежден, приведут нас к окончательной победе и к возвращению к нормам демократии, ну-с, итак, вот они, предлагаемые меры, перечисляю по степени важности в порядке убывания – немедленный перевод правительства в другой город, который и станет столицей страны, немедленный вывод всех войсковых и полицейских формирований с тем, чтобы крамольники оказались предоставлены сами себе и посидели-подумали столько, сколько нужно, чтобы понять, каково это – быть отторгнутыми от священного национального единства, а когда не в силах будут выносить больше изоляцию, презрение соотечественников, когда жизнь в бывшей столице окончательно превратится в хаос, они, склонив повинную главу, сами придут к нам просить прощения. Премьер повел взглядом вокруг себя: Таков мой план, повергаю его на ваше рассмотрение и обсуждение, но излишне, наверно, будет говорить, что я надеюсь – он будет одобрен единодушно, ибо, как известно, отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства, а если средство, которое я предлагаю, окажется болезненным, то ведь недуг, с нами приключившийся, – просто смертелен.

Если перевести эту речь в слова, доступные пониманию людей менее просвещенных, но не вполне несведущих в том, сколь тяжелы и разнообразны болезни, угрожающие и без того уже шаткому существованию рода человеческого, получится, что премьер-министр предложил ни больше ни меньше как сбежать от вируса, который поразил большую часть столичных жителей, а поскольку, как известно, пришла беда – открывай ворота, грозит теперь затронуть и оставшихся, а там, как знать, перекинуться и на всю страну. И не то чтобы премьер и его команда опасались, что их достанет губительное жало этого насекомого, ибо видели мы, что, невзирая на отдельные личные стычки и легчайшие расхождения во взглядах, касающиеся к тому же прежде всего методов, но никак не целей, нерушимым, неколебимым оставалось единство ответственных политических руководителей государства, на которое как снег на голову обрушилось бедствие, невиданное доселе за всю долгую и трудную историю всех известных нам стран. И вопреки тому, что, без сомнения, подумают и выскажут, пустив из уст в уста, злонамеренные элементы, речь идет не о трусливом бегстве, но о первоклассном и беспримерно отважном стратегическом ходе, до результатов коего можно дотянуться как до зрелых плодов на ветке. Теперь, для того чтобы благополучный конец увенчал дело, нужно лишь привести в соответствие с твердостью замыслов энергию их воплощения. И прежде всего уяснить и договориться, кто покидает город, а кто в нем остается. Итак, выезжают, само собой разумеется, его превосходительство глава государства и правительство в полном составе до заместителей министра включительно в сопровождении ближайших помощников, выезжают депутаты парламента, чтобы, не дай бог, не прервалась законотворческая деятельность, выезжают вооруженные силы и силы полиции, включая дорожную, однако остаются депутаты муниципальные, остается корпус пожарной охраны, ибо нельзя допустить, чтобы столица обратилась в пепел из-за непотушенного окурка или акта саботажа, остаются коммунальные службы, призванные поддерживать в городе чистоту и предотвращать эпидемии, и для этого они будут, ясное дело, обеспечены необходимыми для жизнедеятельности запасами воды и электроэнергии. Что же касается продовольствия, то уже сформированы группы специалистов, а им поручено составить примерный рацион, который не даст населению помереть с голоду, но и ясно даст ему понять, что осадное положение – это вам не отпуск у моря. Впрочем, правительство убеждено, что так далеко дело не зайдет. И спустя сколько-то, не очень много, дней к блокпостам на выездах из столицы выйдут, как водится, парламентеры под белым флагом, на сей раз означающим не мятеж, но безоговорочную капитуляцию, хотя цвет-то один и там, и тут, но об этом примечательном совпадении мы размышлять сейчас не собираемся, а останавливаться на нем – тем паче, но дальше поглядим, найдутся ли достаточные резоны к этому вернуться. После заседания кабинета, описанного нами, кажется, с исчерпывающей полнотой на последней странице предыдущей главы, чрезвычайный или кризисный комитет обсудил и принял целый пакет мер, о которых вам в свое время будет рассказано, если, конечно, развитие событий – о чем, помнится, мы тоже как-то упоминали – не сведет их к нулю или не заставит заменить другими, ибо если верно, что человек предполагает, а бог располагает, то крайне редки, просто наперечет те, почти неизменно предосудительные с точки зрения нравственной случаи, когда два человека умудряются стать не только плотью единой, но и прийти к единому решению. Самые острые дебаты вызвал вопрос о том, когда, а главное – как следует убираться правительству, то есть надо ли оповещать об этом, показывать отъезд по телевидению, греметь ли духовой медью, украшать ли капоты гирляндами цветов и национальными флагами или же обойтись без оных, – что вызывало еще тысячу других мелких вопросов, ради которых пришлось снова и снова рыться в справочнике по государственному протоколу, причем со тщанием, какого не бывало со дня образования этого государства. Но в итоге план убытия вышел просто чудо – истинное чудо тактической мысли – как хорош, а базировался он прежде всего на скрупулезно разработанных маршрутах, целью своей имевших если не исключить, то всемерно затруднить манифестантам, буде таковые начнут скапливаться, изъявить от лица столицы неудовольствие или возмущение тем, что ее оставляют. Свой особый путь следования разработали для главы государства и для премьер-министра, и для каждого из членов кабинета, так что получилось в результате двадцать семь отдельных маршрутов, причем каждый должен был находиться под плотным присмотром армейских частей и полиции, с бронетранспортерами на перекрестках и с каретами скорой помощи в хвостах кортежей, потому что мало ли что. И на плане столицы, на огромной светящейся панели, благодаря самоотверженным усилиям военных и полицейских, двое суток кряду трудившихся над нею не покладая рук, возникла красная звезда о двадцати семи лучах, из коих четырнадцать обращены были севернее, а тринадцать – южнее экватора, что делил город надвое. Предполагалось, что по этим лучам и заскользят черные лимузины с особыми номерами, окруженные телохранителями с уоки-токи, допотопными средствами связи, подлежащими, впрочем, скорой замене – на нее уже средства отпущены и смета составлена. Все, задействованные в этой операции, независимо от степени своего участия должны были, положив правую руку сперва на евангелие, а потом – на конституцию, переплетенную в синюю шагрень, поклясться, что будут хранить абсолютную тайну, а еще потом по старинной народной традиции подкрепить эту двойную присягу словами: Если же нарушу ее, пусть падет кара на мою голову и на головы потомков моих до четвертого колена. Таким вот образом обеспечив секретность, назначили дату выхода – через двое суток. А время – одно для всех – три часа ночи, когда только те, кто мается тяжкой бессонницей, ворочаются с боку на бок и молят бога гипноса, приходящегося сыном ночи и братом-близнецом танатосу, чтоб умерил их страдания и пролил на воспаленные веки целительный маковый бальзам. А пока не пришло еще это время, шпионы, вновь вернувшиеся на операционное поле, прочесывали во всех направлениях площади, проспекты, улицы и переулки, незаметно слушая пульс у населения, проникая в злонамеренные замыслы, собирая слова, подслушанные там и тут, чтобы понять, нет ли утечки информации, не просочилось ли какое-либо решение, принятое на заседании кабинета министров, и в особенности – то, что касается отъезда властей, ибо настоящий шпион, шпион, достойный называться этим именем, обязан соблюдать как господень завет, как божью заповедь, как золотое правило, как букву закона одно непременное условие – не верить клятве, кто бы ни давал ее, пусть хоть родная мать, подарившая нам жизнь, и еще меньше – если вместо одной клятвы дали две, и уж подавно ни за что и никогда – если вместо двух дали три. Но в данном случае можно признать, хоть и не без чувства ущемленного профессионального достоинства, что государственная тайна хранилась исправно, и с этим эмпирическим умозаключением согласен оказался центральный компьютер министерства внутренних дел – перелопатив и стасовав, отцедив и профильтровав миллионы обрывков перехваченных разговоров, он не нашел в них ни единого смутного намека, ни малейшего признака, ни кончика ниточки, дернув за которую, можно было вытащить какую-либо неприятную неожиданность. В успокоительных тонах были выдержаны и донесения, отправляемые министру внутренних дел, но не только они, но и рапорты действенной и расторопной военной контрразведки, которая, ведя следствие сама по себе и независимо от своих гражданских коллег, предоставляла полковникам психологической службы и информационных войск сведения схожие и сводившиеся в сухом остатке к фразе: На западном фронте без перемен, что сделалась классической, но, ясное дело, не принимала в расчет только что погибшего солдата. И не было ни одного должностного лица – от главы государства до последнего референта, – которое бы не вздохнуло с облегчением. Слава тебе, господи, ретирада пройдет спокойно, не нанеся слишком уж сильных душевных ран населению, которое в немалой своей части уже, наверно, раскаивается в своем необъяснимом, как на него ни погляди, поведении, но, невзирая на это, на поведение свое то есть, являет гражданское чувство, достойное всяческих похвал и открывающее светлые перспективы, ибо ни словами, ни поступками не выказывает враждебности к своим законным правителям и представителям в этот миг горестной, но неизбежной разлуки. Так утверждали все источники, так и произошло на самом деле. В два часа тридцать минут пополуночи вся правительственная братия готова уж была перерезать стропы, что удерживали ее в президентском дворце, в премьерской резиденции, в разнообразных министерствах. Блистающие черным лаком лимузины выстроились в ожидании, вооруженная до зубов охрана стерегла грузовики с документами, отряды полиции заняли позиции, готовясь в случае чего плюнуть отравленной колючкой, кареты скорой помощи прогревали моторы, а внутри еще открывались и закрывались последние ящики и шкафы, эвакуирующиеся – или дезертирующие, как следовало бы в высоком штиле назвать их – правители со стесненным сердцем собирали последние памятные, милые сердцу вещицы – групповую фотографию, снимок с дарственной надписью, сплетенное ли из волос кольцо, статуэтку ли богини счастья, точилку ли школьных времен, чек или неподписанное письмецо, кружевной ли платочек, таинственный ключ, испорченную авторучку с выгравированным именем, листок с чем-то компрометирующим и другой листок с чем-то компрометирующим, но на этот раз – коллегу из соседнего отдела. Сколько-то человек едва сдерживали слезы, иные – мужчины и женщины в равной степени – с трудом перебарывая волнение, спрашивали себя, доведется ли когда-нибудь вернуться в родные места, бывшие некогда свидетелями их восхождения по лестнице должностей и чинов, а иные, к кому судьба оказалась не столь благосклонна, мечтали, отринув разочарования и позабыв о несправедливом устройстве мира, как новые обстоятельства даруют и новые возможности, а те по заслугам вознесут их наконец на подобающее место. В три без четверти, когда в стратегических точках всех двадцати семи маршрутов уже сосредоточились подразделения армии и полиции, а бронемашины оседлали перекрестки основных магистралей, поступил приказ убавить света, притушить, так сказать, огни на улицах столицы, чтобы, как ни грубо это звучит, прикрыть задницу отступающим. И ни одной, ну ни единой живой души в штатском не видно было там, где должны были проследовать лимузины и грузовики. Что же касается прочих кварталов города, то постоянно поступающие доклады звучали, как и прежде, – не отмечено ни скоплений граждан, ни движения, а полуночников, бредущих домой или оттуда невесть зачем вышедших, можно не опасаться, поскольку они не тащат на плече флагов и не прячут под полой налитые бензином бутылки с воткнутой в горлышко тряпкой и не крутят в воздухе велосипедными цепями и дубинками, а если кого повело не туда, это следует истолковывать не метафорически, но лишь как следствие злоупотребления горячительными напитками. Без трех три завели двигатели. В три ровно, как и было намечено, начался исход.

Вот тогда от удивления и ошеломления, от растерянности, сменившейся беспокойством и переросшей сперва в тревогу, а потом и в страх, перехватило горло у главы государства и главы правительства, у министров и их заместителей, у депутатов и охранников, у спецполицейских и даже, пусть и в значительно меньшей степени – у тех, кто сидел в санитарных машинах и в силу профессии ко всему привык и не такое видал. А потому перехватило, что едва лишь колонна тронулась, в домах сверху донизу, один за другим зажглись огни – вспыхнули разнообразные лампы, фонари, свечи в допотопных шандалах, коптилки и, может быть, даже масляные плошки о трех клювиках, распахнулись все окна, и потоки света хлынули наружу и затопили все кругом, будто указывая дорогу дезертирам, чтобы, не дай бог, не заблудились, не сбились с пути, не заехали не туда. Люди, отвечавшие за безопасность кортежа, поначалу хотели отбросить все предосторожности да приказать втопить, что называется, газ, удвоить скорость и кое-кто так даже и сделал, к буйной радости водителей, которые, как известно, известно хорошо и повсеместно, ненавидят черепашью прыть, когда под капотом двести жеребцов. Галоп, однако, был недолог. Решение, принятое сгоряча и без раздумий, как и все, что мы делаем под воздействием страха, привело к тому, что практически на всех четырнадцати маршрутах произошли легкие аварии – как правило, задний автомобиль бил передний – и, к счастью, никто из пассажиров серьезно не пострадал, ну, испугались, не без того, конечно, от внезапности столкновения, ну, шишку себе на лбу набили или щеку оцарапали, ну, шею вывихнули, недостаточно, словом, для того, чтобы завтра получить нашивку за ранение, военный крест, пурпурное сердце или еще что-то в том же роде. Санитарные машины рванулись вперед, экипажи ринулись оказывать первую и скорую помощь пострадавшим, воцарилась неимоверная и совершенно плачевная, как ни взгляни, сумятица и неразбериха, кортежи остановились, зазвонили телефоны, требуя доложить и уточнить обстановку на других маршрутах, кто-то благим матом требовал немедленно ввести его в курс дела, и хорошо еще, что вдобавок ко всему в окнах домов, сиявших ярче елки в рождество – не хватало только салюта с фейерверком, – не появились, хохоча, и тыкая пальцами, и отпуская разного рода шуточки, люди, наслаждавшиеся зрелищем, бесплатно предоставленным улицей. Эта вот мысль насчет того, что хорошо еще, мол, могла бы прийти и пришла, без сомнения, в головы чиновникам, ничего не видящим дальше собственного носа, каковы почти без исключения все они, помощники и замы и референты с весьма скудными перспективами служебного роста, это они могли бы не предвидеть такого развития ситуации, но уж никак не человек на посту премьер-министра, тем более – этот, уже явивший образцы редкостной прозорливости. И покуда врач обрабатывает ему ссадину на подбородке и спрашивает себя, не следует ли простереть свое попечение до противостолбнячного укола, глава правительства как раз до исступления доведен тревогой, обуявшей его, едва лишь вспыхнули в домах первые огни. И, без сомнения, самый невозмутимый политик лишился бы душевного равновесия от этого зрелища, которое и само-то по себе внушало тревогу и вселяло беспокойство, но усугублялось стократ тем, что никого не было видно в окнах, как если бы правительственные кортежи нелепейшим образом убегали от никого, словно бы противник пренебрег силами армии и полиции со всеми их бронемашинами и водометами, и не с кем теперь сражаться и сражать некого. И премьер-министр, не вполне еще отошедший от потрясения, но уже с пластырем на подбородке, стоически нетерпеливо отвергший укол противостолбнячной сыворотки, вспомнил внезапно, что первейшим делом следовало позвонить главе государства, осведомиться, как тот поживает, поинтересоваться самочувствием первоприсутствующего лица, а потом спросить, что же теперь делать, и, не теряя более времени, велел секретарю соединить. Секретарь набрал заветные цифры и, когда другой секретарь ответил, сказал, что господин премьер-министр желал бы переговорить с господином президентом, а второй высказался в том смысле, что, мол, минутку, и первый передал трубочку премьеру, а тот, как полагается, дождавшись, когда: Как там у вас дела, спросит президент, ответил: Ничего серьезного, мелкие повреждения. Ну и у нас тоже. Столкновения были. Незначительные. Никто не пострадал, надеюсь. Эта броня на бомбу рассчитана. Простите, что вынужден напоминать вам об этом, господин президент, но никакая броня бомбу не выдержит. Это можно было и не говорить, как на всякую кирасу найдется своя пика, так и на всякую броню – своя бомба. Неужели вы ранены. Нет, ни царапинки. В окне автомобиля возникло лицо полицейского, и тот показал, что кортеж может продолжать движение. Мы уже тронулись дальше, сказал премьер. А мы в сущности и не останавливались, отвечал ему президент. Господин президент, если позволите, еще два слова. Слушаю. Не стану скрывать, что очень обеспокоен, куда сильней, чем перед первыми выборами. Почему же. Огни, которые вспыхнули при проезде и, без сомнения, будут загораться на всем пути следования, пока мы не покинем город, и полнейшее, абсолютное отсутствие людей, вы и сами, наверно, заметили, что ни одной живой души ни в окнах, ни на улицах, – все это очень, очень странно, и я начинаю думать, что должен допустить то, что до сих пор отвергал, а именно – что за всем этим что-то стоит, угадывается некий замысел, какая-то идея, и население повинуется по некоему плану, тщательно выверенному и скоординированному. А я не верю, мой дорогой премьер, и вам известно лучше, чем мне, что версия анархистского заговора – ни к какому решительно месту, а вторая – про то, что это дело рук некой иностранной державы, задумавшей дестабилизировать обстановку у нас в стране – тоже не выдерживает никакой критики. Мы-то полагали, что держим ситуацию под контролем, что владеем ею полновластно, и вдруг – нате вам – как снег на голову обрушивается на нас такое, чего никто и вообразить себе не мог, совершенно, должен признать, театральный эффект. И что намерены предпринять. Пока действовать согласно выработанному плану, а если в ближайшем будущем обстоятельства потребуют внести в него коррективы – тщательно изучим новые данные, но в том, что касается самого главного, не предвижу необходимости изменения. А что, по-вашему, самое главное. Мы, господин президент, после обсуждения пришли к выводу о необходимости изолировать население, потушить его на медленном огне, ибо рано или поздно начнутся там конфликты, столкновения интересов, жизнь с каждым днем будет все трудней, очень скоро все будет завалено мусором, а представьте, что начнется, когда зарядят дожди, и, не будь я премьер-министр, если не начнутся перебои с доставкой и распределением продовольствия, и мы уж озаботимся тем, чтобы начались, не сомневайтесь. И вы полагаете, город долго не продержится. Полагаю, тем более что есть тут и еще один важный фактор – самый, быть может, важный. Какой же. Кто бы как бы ни старался прежде и старается теперь, никому не удастся сделать так, чтобы все люди думали одинаково. Да вот на этот раз, похоже, удалось. Слишком все совершенно, чтобы быть правдой, господин президент. А что, если и в самом деле – вы ведь еще недавно допускали это хотя бы гипотетически – тайная организация, мафия, каморра, коза ностра, цру, кгб или что-то в этом роде. Цру – организация не тайная, а кгб больше нет. Разница, полагаю, невелика, но представим себе, что нечто подобное или еще хуже, если только такое возможно, что-то совсем уж коварное, изобретает сейчас, создает это почти единодушие вокруг, а вот если вы меня спросите – вокруг чего, я ответить не сумею. Вокруг чистых бюллетеней, господин президент. Вот как раз до этого я додуматься мог бы и собственным утлым разумом, мне интересно то, чего я пока не знаю. Ни секунды не сомневаюсь, господин президент. Ну-ну, продолжайте. Хоть я и просто обязан теоретически, чисто теоретически допустить существование подпольной организации, действующей на подрыв безопасности государства и законности демократической системы, но сознаю, что подобное невозможно без ячеек, без явок, без сходок, без документов, вы, господин президент, и сами прекрасно знаете, что в нашем мире решительно ничего нельзя сделать без бумаг, а мы до сих пор не получили никаких сведений, относящихся к перечисленному выше, и не нашли хотя бы клочка бумаги, где значилось бы: Вперед, заре навстречу, Жур де глуар эт арриве [5] . Не понимаю, это, должно быть, по-французски. В лучших революционных традициях. Повезло нам все-таки, живем в такой необыкновенной стране, где происходит невиданное больше нигде на планете. Нет нужды напоминать вам, господин президент, что это ведь уже не в первый раз. Вот и я о том, дорогой вы мой премьер. И очевидно, что между двумя этими происшествиями нет ни малейшей связи. Разумеется, нет ничего общего, кроме разве что цвета. Первый случай до сих пор не получил никакого объяснения. И второй пока что – тоже. Мы дойдем до этого, дойдем непременно. Если только не уткнемся носом в стену. Мы преисполнены доверия, господин президент, а доверие – это основа основ. Доверия к чему, просветите. К демократическим институтам. Друг мой, пожалуйста, приберегите подобные рацеи для телевидения, а здесь нас слышат только секретари, так что выражаться можем яснее. Премьер сменил тему: Мы уже выезжаем за городскую черту. Мы тоже. Оглянитесь, пожалуйста, господин президент. Это еще зачем. Огни. И что же что огни. Горят огни, как горели, их не погасили. И что же из этого следует. Сам не знаю, господин президент, но было бы естественно, если бы они гасли по мере того, как мы удаляемся, но нет, они продолжают гореть, и, я думаю, с воздуха все это напоминает гигантскую звезду с двадцатью семью лучами. Да у меня, оказывается, поэт в премьерах-министрах. Я не поэт, но звезда – это звезда – это звезда, никто не станет отрицать это. И что теперь станем делать. Да уж сложа руки сидеть не станем, есть у нас еще заряды в патронташе и стрелы в колчане. Надеюсь, и рука не дрогнет, и прицел не собьется. Будьте покойны, увижу врага – не промахнусь. Вот в том-то все и дело, что мы не видим, где он, враг, не знаем даже, кто он. Появится, господин президент, это вопрос времени, не будут же они вечно таиться, когда-нибудь да обнаружатся. Ну, времени у нас в избытке. Мы найдем решение. Вот и граница, разговор продолжим у меня в кабинете, жду вас в шесть. Буду непременно, господин президент.

5

От: Le jour de gloire est arrive, «День славы настал» (фр.) – вторая строка «Марсельезы».

А граница на всех выездах из города являла собой одно и то же зрелище – тяжелое заграждение, отодвигаемое по мере надобности, два танка на обочинах, сколько-то там палаток и вооруженные солдаты в полевом обмундировании и с размалеванными лицами. Мощные прожектора освещали шоссе. Президент вышел из машины, по-штатски и весьма небрежно ответил на приветствие блеснувшего строевой выправкой дежурного офицера и спросил: Ну, как тут у вас. Без перемен, господин президент, все тихо. Кто-нибудь пытался выйти. Никак нет, господин президент. Полагаю, вы имели в виду транспортные средства с моторами и без, мотоциклы, скутеры и прочие велосипеды. Точно так, господин президент. А пешеходы. Не замечено было ни одного. Не сомневаюсь, что вы подумали и о тех беглецах, что попытаются просочиться в обход шоссе. Точно так, господин президент, у них ничего не выйдет, помимо обычных патрулей, контролирующих половину дистанции, что отделяет нас от двух других блокпостов, применяем системы электронного слежения, а те, если правильно их настроить, способны мышку заметить. Очень хорошо, вы, наверно, понимаете, что означают слова «Отчизна смотрит на вас». Точно так, господин президент, вполне отдаем себе отчет, сколь ответственна наша миссия. Надо полагать, вы получили инструкции, как действовать при попытках массового прорыва через границу. Точно так, господин президент. И как же. Прежде всего сказать стой. Да это-то ясно. Точно так, господин президент. А если не остановятся. А если не остановятся, стрелять в воздух. А если и тогда не остановятся. Тогда введу в действие взвод спецполиции, который нам придали. И что же будет. Ну, по обстоятельствам, господин президент, либо применят слезоточивый газ, либо пустят водометы, это им решать, не наше это армейское дело. Мне почудилась критическая нотка в вашем высказывании. Да, по моему мнению, нет повода воевать. Вот как, интересное какое наблюдение, а если они не отступят. Это невозможно, господин президент, отступят, против слезоточивого газа и воды под давлением никто выстоять не может. Но все же вообразите, что смогли, что вам приказано предпринять в этом случае. Стрелять по ногам. Почему по ногам. Потому что не хотим убивать соотечественников. Но ведь всякое бывает. Всякое, господин президент. Ваша семья – в городе. Точно так, господин президент. И что же вы станете делать, увидав жену и детей в толпе, штурмующей границу. Семья офицера знает, как следует вести себя в любой ситуации. Да знает, наверно, но все же – представьте, напрягите воображение. Приказы, господин президент, надо исполнять. Все. До сих пор я имел честь исполнять все. А завтра. Надеюсь, мне не придется говорить вам это. Дай-то бог. Президент сделал два шага к своему автомобилю и вдруг спросил: А вы уверены, что ваша жена не оставила чистый бюллетень. Даю руку на отсечение. Ну, давайте. Да это выражение такое, господин президент, означает непреложную уверенность в чем-то. В чем же. В том, что моя жена исполнила свой гражданский долг. То есть проголосовала. Да. Но это не ответ на мой вопрос. Так точно, господин президент, то есть никак нет, не ответ. Ну так отвечайте. Не могу, господин президент. Почему. Закон не позволяет. А-а. Президент медленно оглядел офицера и сказал: До свиданья, капитан, вы ведь капитан, не так ли. Так точно, капитан. Спокойной ночи, капитан, думаю, мы еще встретимся. Спокойной ночи, господин президент. Заметьте – вас я не спрашиваю, как лично вы проголосовали. Заметил, господин президент. Лимузин резко рванул с места. Капитан поднес руки к лицу. Со лба у него струился пот.

Огни стали гаснуть, когда последний армейский грузовик и последний полицейский фургон оказались за городской чертой. Один за другим, словно прощаясь, исчезали двадцать семь лучей звезды, оставляя смутный очерк пустынных улиц в скудном уличном освещении, которое никто не догадался перевести на обычный режим. Мы узнаем, насколько жив этот город, когда густая чернота неба начнет растворяться в медлительном приливе темно-темно-синего, уже различимо поднимающегося с горизонта – узнаем, когда люди, живущие на разных этажах этих домов, из них выйдут, а на работу – пойдут, когда первые автобусы соберут первых пассажиров, когда загремят в тоннелях метрополитена стремительные поезда, когда распахнутся двери магазинов и исчезнут с витрин щиты, когда доставят к киоскам газеты. И в этот утренний час, покуда люди привычно умываются, одеваются и пригубливают кофе с молоком, до крайности возбужденное радио сообщает, что нынче на рассвете президент, правительство и парламент покинули столицу, что в городе нет полиции, и армия тоже оставила его, и поспешно включают телевизор, а тот тем же тоном передает ту же новость, а потом оба они, радио и телевидение, наперегонки, с небольшими перерывами повторяют, что в семь ноль-ноль будет передано сообщение чрезвычайной важности и глава государства обратится ко всей стране и в первую очередь, как и следовало ожидать, – к упрямым обитателям ее столицы. Еще закрыты киоски, и нет, значит, резона спускаться на улицу за газетой, точно так же, как и смысла шарить в сети – хоть, презрев его, смысл то есть, и попытались самые продвинутые все же найти там вполне предсказуемую президентскую брань. Государственная страсть к секретности, хоть и бывает порой затронута тленом предательства, как мы могли убедиться еще несколько часов назад на примере одновременно, а значит, согласованно вспыхнувших огней, достигает апогея, если дело касается высших должностных лиц, которые, как опять же хорошо известно, сначала потребуют незамедлительно выяснить, кто виноват, а потом, чтобы не валить с больной головы на здоровую, обе с плеч и ссекут. Без десяти семь, и в это время многим полагалось бы не дома прохлаждаться, а находиться по пути на службу, но, видно, день сегодня выдался особенный, словно бы декретом объявлены потачки и потворства служебным упущениям, а отдельные конторы и вовсе будут, судя по всему, закрыты, чтобы, как говорится, поглядеть, что из всего этого выйдет. Известно же, что осторожность и куриный бульончик и здоровому не навредят. Мировая история смут демонстрирует нам наглядно, что когда речь идет о специфическом нарушении – реальном или пока только предполагаемом – общественного порядка, коммерческие и промышленные предприятия, чьи двери выходят прямо на тротуар, являют нам самые высокие примеры благоразумия, и к пугливой их повадке следует отнестись с уважительным пониманием, ибо именно эти сферы деятельности подвергаются наибольшей опасности, это им есть что терять, и это они в случае чего сильней всего пострадают от битья витрин, погромов и грабежей. Без двух семь дикторы со слезой в голосе, со скорбью в глазах наконец объявили, что глава государства сейчас обратится к народу. Вслед за тем во всю ширь экрана, колышась так вяло, лениво и томно, словно собиралось вот-вот беспомощно соскользнуть с флагштока, возникло полотнище национального флага. Видать, безветрие было, когда снимали, заметил кто-то из зрителей. При первых звуках государственного гимна национальная святыня как бы ожила немного, словно слабенькое дуновение внезапно сменилось мощным, бодрящим порывом ветра, какой веет исключительно на океанских просторах и над победоносными полками, а если бы еще хоть чуточку, хоть капельку посильней – мы увидели бы наверняка и как подбирают павших героев валькирии. Вслед за тем гимн, постепенно стихая, увлек стяг за собой, или, наоборот, тот – его, это неважно, оба скрылись как бы за горизонтом, и на экране, стоя за чем-то вроде пюпитра или амвона, сосредоточенно и строго глядя в телесуфлер, явился народу президент. Справа от него навытяжку стоял собранный в скромные складки флаг – не тот, а другой, внутренний. Президент переплел пальцы, чтобы, надо думать, скрыть их невольное подрагивание. Волнуется, заметил тот же, кто комментировал бессильно обвисший флаг на заставке, поглядим, как будет выкручиваться и объяснять, почему они все удрали от нас. Зрители, ожидавшие неизбежный выброс президентского красноречия, представить даже себе не могли, какого труда стоила спичрайтерам эта речь – и даже не она сама, ибо тут надо было всего лишь перебрать струны стилистической лютни, но – обращение к аудитории, поиск тех слов, которыми в большинстве случаев открываются подобные речи. И в самом деле, если вспомнить щекотливое существо дела, было бы едва ли не оскорбительно сказать Дорогие Соотечественники или Уважаемые Сограждане или еще проще и еще благородней и, если потребовалось бы, подпустив в голос должное тремоло, затронуть любовь к отчизне: Португа-а-а-алки, Португа-а-а-альцы-ы, и да будет разъяснено незамедлительно, что слова эти возникли здесь по чистейшей игре воображения, не имеющего ничего общего с объективной действительностью, с каскадом тех серьезнейших происшествий, о которых мы со столь присущей нам дотошной обстоятельностью поведали читателям, а всякое совпадение со страной, населенной вышеупомянутыми португалками и такими же португальцами, является совершенно случайным. Это не более чем и всего лишь – пример, иллюстративный, так сказать, материал, и за него мы при всей чистоте намерений наших готовы принести извинения и прежде всего – потому, что не к месту приплели или прилепили народ, на весь мир славящийся похвальнейшей гражданской сознательностью и поистине религиозным рвением в отправлении своих электоральных обязанностей.

Ну, а мы теперь, воротившись в ту квартиру, которую избрали для наблюдений, скажем, что вопреки более чем естественным ожиданиям никто из радиослушателей и телезрителей не заметил, что ни одно из этих привычных обращений – ни то, ни другое, ни вообще какое-то третье – не слетело с президентовых уст, и потому, наверно, не оценил, какого проникновенного драматизма исполнены были первые слова, брошенные в эфир: Сердце разрывается, ибо имиджмейкеры и спичрайтеры, надо думать, отсоветовали главе государства всякий иной зачин по причине его неуместности и бесполезности. И в самом деле, нельзя не признать, что вопиющим диссонансом прозвучит ласковое обращение Дорогие Соотечественники или Уважаемые Сограждане, как будто дальше речь пойдет о пятидесятипроцентном снижении цен на бензин, а не о том, чтобы швырнуть в лицо окаменевшей от ужаса аудитории кровоточащий, скользкий и еще трепещущий потрох. Ну, и оттого, что заранее всем было известно, что президент исполнит: Прощайте, прощайте, увидимся ли вновь, публике не стало менее любопытно посмотреть и послушать, как и в каких именно выражениях будет он сматывать удочки. Далее следует полный текст его выступления, где по очевидным техническим причинам невозможно воспроизвести лишь подрагиванье голоса, скорбь на лице, просверк непрошено навернувшейся слезы: Сердце разрывается, сердце мое разрывается от боли необъяснимого отчуждения, от боли, сравнимой лишь с той, какую испытывает отец при виде череды нелепых событий, которые разрушили тончайшую семейную гармонию, отец, покинутый горячо любимыми детьми, заблудшими, сбившимися и его сбившими с толку и с панталыку. И не говорите, что, мол, это мы сами – я, и правительство страны, и парламентарии – оставили народ. Ну да, сегодня поздно ночью мы уехали в другой город, который отныне будет столицей страны, а город, который был и перестал быть столицей, объявили на осадном положении, каковое простою силой вещей всерьез затруднит нормальную, сбалансированную жизнедеятельность центра столь важного, столь крупного во всех отношениях – и пространственных, и социальных – ну да, вы ощущаете себя как бы окруженными со всех сторон, обложенными, запертыми, вы не можете выйти за городскую черту, а если попытаетесь – незамедлительно получите вооруженный отпор, но вы не имеете права говорить, будто вину за все это несут те, кому народная воля, выраженная свободно, в мирных и законных дискуссиях, вверила судьбы отечества, чтобы те оберегали ее от угроз внешних и внутренних. А виноваты во всем вы, вы сами, вы, которые позорно уклонились от всеобщего народного единения и двинулись кривой дорожкой крамолы и мятежа, бросив законно избранной власти вызов, по дьявольской извращенности своей не имеющий аналогов в истории человечества. Что ж, пеняйте на себя и не жалуйтесь на нас, на тех, кто сейчас говорит с вами моими устами, тех, кто – я имею в виду правительство – много-много раз просил – да что я говорю: просил, – заклинал, умолял вас одуматься, отказаться от своего вредоносного упрямства, поколебать которое, невзирая на беспрецедентные старания властей и предпринятое ими расследование, так и не удалось. На протяжении долгих веков вы были главой страны и гордостью нации, на протяжении долгих веков в часы потрясений и бедствий обращал народ взоры свои к этому городу на холмах, зная, что с них низойдет спасение, оттуда прозвучит утешительное слово и указан будет правый путь к светлому будущему. Вот она, жестокая истина, которая отныне вечно будет мучить вас угрызениями совести – вы предали память пращуров, вы решились разрушить тот алтарь отчизны, который камешек за камешком воздвигали они, и позор падет на ваши головы. Всей душой хочу верить, что это безумие скоро минует, хочу надеяться, что завтра – и молюсь, чтобы его не пришлось ждать слишком долго, – раскаянье мягко проникнет в ваши сердца, и вы припадете к корням, прильнете к истокам, сольетесь воедино со всем народом и вернетесь, подобно блудному сыну, в отчий дом. Ибо пока вы – город без закона. У вас нет правительства, которое внушит вам, что делать и чего не делать, как вести себя и как вести себя не надо, и улицы принадлежат вам, используйте их как хотите, по своему вкусу и усмотрению, и отныне – истинно вам говорю – ни один представитель власти не пресечет ваш погибельный путь и не даст вам добрый совет, не охранит вас от грабителей, насильников и убийц, вот вам ваша свобода, наслаждайтесь ею. Быть может, вы тешитесь иллюзиями, будто, предоставленные самим себе и собственным своим прихотям, сумеете сорганизоваться лучше и лучше оберечь свои жизни, нежели для вашего блага делали это мы с помощью прежних законов и прежними методами. О, как вы заблуждаетесь в этом случае. Очень скоро – скорей, чем вы думаете, – вам придется избрать себе вождей и руководителей, если только они сами не объявятся, и не навяжут вам свой закон, и зверскими методами не вырвут вас из хаоса, куда вы неминуемо погрузитесь. И вот только тогда сумеете вы оценить всю горчайшую меру своего самообмана. И, быть может, попытаетесь взбунтоваться, как некогда, как в ту эпоху, когда жили под тяжким гнетом одиозных диктатур, но – не питайте иллюзий, вас подавят с такой же свирепой жестокостью, а на выборы вас не призовут, потому что выборов не будет, то есть, может, и будут, но будут они не честными, не открытыми, не свободными в отличие от тех, которые вы презрели и отринули, и так продолжится до тех пор, пока вооруженные силы, ныне вместе со мной и правительством покинувшие город и оставившие вас на произвол вашей собственной, вами же выбранной судьбы, да, так вот, пока вооруженные силы не сочтут своим долгом вернуться и освободить вас от вами же порожденных чудовищ. И все страдания, вами перенесенные, окажутся бесполезны, и упрямство ваше ни к чему не приведет, и слишком поздно осознаете вы, что права заключены в словах, эти права декларирующих, и в клочке бумаги, на котором они выведены, будь то конституция, или закон, или какое-либо уложение, осознаете, говорю, что упорством своим, столь же безмерным, сколь и безрассудным, подрываете устои общественного устройства, поймете наконец, что есть на свете нечто такое, что вы должны хотя бы во имя элементарного здравого смысла воспринимать всего лишь как символ, но отнюдь не как действительность – действенную и возможную. Оставить бюллетень незаполненным – ваше неотъемлемое право, коего никто вас лишить не вправе, но точно так же, как обязаны мы прятать спички от детей, должны мы предупреждать народы, что окажется для них пагубно и опасно. И в заключение. Прошу вас расценивать суровость моих предупреждений не как угрозу, но как осушение той смрадной политической трясины, где вы продолжаете барахтаться. Теперь вы вновь увидите и услышите меня не раньше, чем обретете прощение, которое мы, несмотря ни на что, все же склонны когда-нибудь даровать вам, а мы – это я, ваш президент, это правительство, избранное вами в хорошие времена, и наш здоровый, чистый народ, принадлежать к которому сейчас вы недостойны. И в ожидании этого дня – до свиданья, и храни вас господь. Сосредоточенный и хмурый лик исчез, а реющий стяг, наоборот, вновь возник. Ветер трепал его, мотал туда-сюда, туда-сюда, как дурочку по лежанке, а меж тем повторялись воинственные аккорды и боевитые модуляции, сочиненные в давно прошедшие времена патриотического воодушевления, но теперь звучавшие как-то надтреснуто. Хорошо сказал, очень хорошо сказал, подвел итог самый старый член семьи, и нельзя не признать его правоту, спички и в самом деле детям не игрушка, потому что установлено и проверено – дети потом непременно мочатся в постельку.

И безлюдные еще несколько минут назад улицы с запертыми дверьми магазинов и кафе, с полупустыми автобусами, катившими по мостовой, вмиг заполнились народом. А кто остался дома, тот перегнулся через подоконник, чтобы не пропустить ничего из этого его стечения, и слово это вовсе не значит, что толпа двигалась в одном направлении – нет, больше это напоминало две реки, из коих одна текла вниз, а другая вверх, как на каком-нибудь общегородском празднестве, словно на муниципальном торжестве, и не было там ни грабителей, ни убийц, ни насильников, вопреки злонамеренному прогнозу свежеудравшего президента. Кое-где, там и сям, окна были закрыты, и шторы – если имелись – меланхолически задернуты или опущены, как если бы убитые горем обитатели этих квартир были в глубоком трауре. И на этих этажах не вспыхнули на рассвете тревожные огни, и в самом крайнем случае обитатели этих квартир выглядывали со стесненным сердцем из-за штор, а жили там люди очень твердых политических убеждений, люди, которые на первых ли выборах или на вторых, отдав предпочтение своим избранникам – ПП или ПЦ, – теперь не имели ни малейших причин праздновать и ликовать, а совсем наоборот – получили веские основания опасаться, что бесчинствующие разнузданные толпы тех, кто сейчас горланит на улицах, не проявят уважения к неприкосновенности жилища, ворвутся в них и разграбят, осквернив семейные реликвии. Ничего-ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним, ободряли друг друга обитатели этих квартир. Приверженцы же ПЛ не рукоплескали в окнах, а вышли на улицу, что нетрудно заметить на примере той, где мы с вами находимся, и по флагу, который время от времени, как бы для пробы, возносится над волнующимся морем голов. Работать не пошел никто. В киосках расхватывали газеты с напечатанной на первой полосе речью президента и его же фотографией, снятой, если судить по страдальческому выражению лица, во время эфира, причем именно в тот самый миг, когда говорилось, что сердце, мол, разрывается. Немногие тратили время на чтение того, что и так было известно, и большинство стремилось узнать, что думают по этому поводу редакторы, обозреватели, комментаторы, колумнисты, либо ознакомиться с каким-нибудь свежим интервью. Внимание любопытствующих привлекал исполинский шрифт заголовков на первой полосе, на внутренних страницах набраны они были помельче, но и те и другие явно родились в голове одного и того же гения, чье искусство собирать в заглавии самую суть позволяет безо всякого ущерба обходиться без чтения дальнейшего текста. Были тут заглавия жалостно-лирические: СТОЛИЦА ПРОСНУЛАСЬ СИРОТОЙ, были иронические: НЕ РОЙ ДРУГОМУ ЯМУ, были наставительно-педагогические: ГОСУДАРСТВО ДАЕТ УРОК МЯТЕЖНОЙ СТОЛИЦЕ, были мстительные: ПРИШЛА ПОРА РАСКВИТАТЬСЯ, были профетические: ОТНЫНЕ ВСЕ БУДЕТ НЕ ТАК, тревожно-мнительные: НАС ПОДСТЕРЕГАЕТ АНАРХИЯ или НА ГРАНИЦЕ НЕСПОКОЙНО, риторические: ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ В ИСТОРИЧЕСКИЙ МИГ, подобострастные: ДОСТОИНСТВО ПРЕЗИДЕНТА БРОСАЕТ ВЫЗОВ БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТИ СТОЛИЦЫ, были воинственные: АРМИЯ ОКРУЖАЕТ ГОРОД, были объективно-бесстрастные: ЭВАКУАЦИЯ ОРГАНОВ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ ПРОШЛА БЕЗ ЭКСЦЕССОВ, радикальные: ВСЯ ВЛАСТЬ – МУНИЦИПАЛИТЕТУ. Упоминания чудесной звезды о двадцати семи лучах были редки да и те вязли в груде сухих сообщений, не прикрашенных поэзией заголовков, насмешливых или саркастических: И ОНИ ЕЩЕ ЖАЛУЮТСЯ, ЧТО ДОРОГО ПЛАТИТЬ ЗА СВЕТ. Кое-какие редакционные или передовые статьи, хоть и одобряли в целом поведение правительства, все же осмеливались и высказывать известные сомнения в разумности запрета на выезд из города: И снова, в подтверждение древней истины, что за грешных платят праведные, а за преступных – честные и законопослушные, видим мы, как достойные граждане и гражданки, исполнившие свой долг и отдавшие свой голос за ту или иную политическую партию, зарегистрированную по всем правилам, единодушно признаваемую обществом и представляющую тот или иной оттенок политико-идеологического спектра, ныне лишены свободы передвижения, то есть платятся за чужую вину – за вину ничтожной кучки тех безответственных элементов, о которых можно было бы сказать лишь – не ведают они, что творят, если бы, по нашему глубочайшему убеждению, превосходно не отдавали себе отчет в своих действиях, каковые направлены, безусловно, на захват власти. В других статьях, пойдя еще дальше, требовали просто и быстро отменить тайное голосование с тем, чтобы впоследствии, когда ситуация нормализуется, а она нормализуется непременно – сама ли по себе, силой, так сказать, вещей или же оружия, – ввести книжку избирателя, в которой председатель избирательной комиссии, удостоверившись перед тем, как бюллетень окажется в урне, что выбор сделан, отметит к сведению лиц официальных и частных, что имярек отдал предпочтение такой-то партии: И это, мол, моим честным словом и собственноручной подписью удостоверяется. Ибо если бы такая книжица уже существовала, если бы какой-нибудь законодатель, осознав, сколь пагубен гнилой либерализм в вопросах голосования, и доказав, как полно соответствует подобное новшество букве и духу подлинной, истинной, транспарентной, как говорится, демократии, решился бы в свое время подать эту идею, то все, проголосовавшие за ПП или ПЦ, собирали бы сейчас вещички и готовились бы отъехать вслед в свою настоящую отчизну, которая всегда готова с распростертыми объятьями принять тех, кого так просто прижать – пусть пока хотя бы к сердцу. И украшенные флажками с логотипами партий вереницы, караваны легковых автомобилей, автобусов, мебельных фургонов, оглашая окрестности согласным воем гудков и клаксонов, очень скоро двинулись бы путем, проложенным правительством, к блокпостам на границе зоны, и дети выставляли бы в окна некоторые части тела, а взрослые – кричали бы смутьянам: Вот мы вам ужо рога-то пообломаем, гнусные изменники, Погодите, вернемся, мы до вас доберемся, шваль бандитская, Найдется и на вас, сволочей, управа, или даже бросали бы в лицо остающимся самое оскорбительное из всего, что имеется в демократическом лексиконе: Бездокументные, бездокументные, но не соответствующее действительности, ибо у каждого, кому кричали такое, либо дома, либо в кармане лежала бы пресловутая книжка избирателя, хоть в ней и горело бы, как каленым железом выжженное и печатью скрепленное: Оставил бюллетень незаполненным. Отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства, серафически завершалась эта передовица.

Праздник вышел недолгим. На работу никто, разумеется, не пошел, но осознание серьезности ситуации сильно снизило градус ликования, так что одни даже спрашивали: Чему, скажите на милость, тут радоваться, если нас заперли, как чумных в карантине, армия же готова стрелять во всякого, кто попытается покинуть город, а потому пусть знающие люди подскажут хоть какую-нибудь причину для радости. А другие говорили: Нам надо сорганизоваться, но не ведали, как это делается, и с кем и ради чего. Третьи предлагали направить выборных к председателю муниципалитета, предложить ему сотрудничество, объяснить, что люди, не заполняя бюллетени, не ставили себе целью ниспровержение строя и захват власти, тем более что понятия не имели, что с ней потом делать, а проголосовали так, как проголосовали, оттого лишь, что были разочарованы и не нашли иного способа дать понять, докуда это разочарование дошло, что они могли бы устроить революцию, но при этом многие бы погибли, а этого как раз не хотелось бы, что всю свою жизнь несли они свои голоса в урны, и вот – результаты налицо: Это никакая не демократия, господин председатель. Четвертые же считали, что следует еще раз все хорошенько взвесить и обдумать, предоставив муниципалитету возможность первого слова, ибо если появимся там со всеми этими идеями и объяснениями, те наверняка решат, что за этим стоит какая-то политическая организация, и никто, кроме нас, не подумает, что это неправда, а ведь они тоже – в непростой ситуации, и раз уж правительство сунуло им в руки горячую картошку, не следует нам раскалять ее еще больше, и какая-то газетка написала, что муниципалитет обязан взять всю власть в свои руки, а какую власть, спрашивается, и какими средствами ее держать и удерживать, если полиция ушла, нет даже регулировщиков на перекрестках, и мы, разумеется, не ждем, что депутаты выйдут на улицу и начнут работать за тех, кому раньше давали распоряжения, ведь уже поговаривают, будто мусорщики собираются устроить забастовку, и это очень даже вероятно, и не надо удивляться, если такое и в самом деле произойдет, и ясно, что это будет провокация, подстроенная, может статься, муниципалитетом по собственной инициативе или же, что более вероятно, – по воле правительства, но так или иначе это сильно осложнит нам жизнь, и мы должны быть готовы ко всему, и все возможно, потому что у них и колода в руках да и карта в рукаве. Самые же пессимисты полагали – ситуация безвыходная, поражение неминуемо, все пойдет по раз и навсегда заведенному порядку – каждый за себя, а прочие пусть хоть сдохнут, – и моральное несовершенство рода человеческого, о чем мы неустанно напоминаем, не сегодня возникло и даже не вчера появилось, оно уходит глубоко в историю, во тьму времен, и сегодня чудится, будто мы все заодно, а завтра – мы друг с другом в контрах, за коими непременно последуют открытая вражда, распри, противоборство на радость тем, кто остался снаружи и сейчас потирает руки и делает ставки, сколько, мол, мы еще сможем сопротивляться и держаться, и сопротивление наше красиво, что уж тут говорить, но поражение неизбежно, будем рассуждать здраво, и кому же в голову придет, что подобное деяние может привести к таким последствиям, люди-то ведь оставили бюллетени незаполненными не потому, что им кто-то велел так поступить, а правительство не вполне еще оправилось от своей оторопи и сейчас пытается перевести дыхание, однако первая схватка – за ними, они ведь повернулись к нам спиной и нас послали подальше, считая, что этого мы и заслуживаем, и не надо забывать о международном давлении, бьюсь об заклад, сейчас правительства и партии по всему миру ни о чем другом не думают, они ж ведь не дураки и понимают, что это вроде бы как бикфордов шнур – загорелось здесь, а ахнет там, у них, но в любом случае – если они нас считают за дерьмо, что ж, так тому и быть, станем дерьмом, притом – плечом к плечу и до победного конца, и смотрите, господа из правительства, как бы вам не перепачкаться.

На следующий день подтвердился слух о том, что мусоровозы на улицы города не выйдут по причине всеобщей забастовки, а требования мусорщиков повысить жалованье представитель муниципалитета тотчас назвал неприемлемыми, неприемлемыми вообще, а в переживаемый период – особенно, ибо наш город находится в тисках кризиса, невиданного доселе и с совершенно неясными перспективами. В том же заполошно-тревожном тоне высказалась некая газетка, со дня основания специализирующаяся на разъяснении стратегии и тактики правительства, какая бы партия – ПП, ПЦ – или коалиция ни формировала его, опубликовала статью своего главного редактора, где тот называл весьма высокой вероятность того, что если столичные жители не откажутся от своего упрямства, мятеж их завершится кровавой баней. А они, по всей видимости, отказываться не собираются. Никто не посмеет отрицать, продолжал редактор, что терпение правительства простерлось до степеней немыслимых, однако же не стоит требовать у него отказа от гармоничного союза власти и подданных, под благодетельной сенью коего процвели самые счастливые общества, какие только есть на свете, а без коего, чему видим мы, так сказать, тьму примеров в истории, счастье их было бы невозможно. Передовая была прочитана, основные ее положения повторены по радио, телевидение же взяло интервью у автора, и как раз в этот момент, ровно, то есть, в полдень, изо всех домов вышли женщины, вооруженные швабрами, ведрами и совками и, не говоря не то что худого, а и вообще никакого слова, принялись мыть тротуары от своих подъездов до середины улицы, где встретили других женщин, имевших те же намерения и те же орудия труда. В словарях наверняка можно найти, как называется часть мостовой от порога до середины мостовой, но дело ведь еще и в том, что говорят – кое-кто, по крайней мере, говорит – будто подмести и вымыть эту самую часть – значит снять с себя какую-то ответственность или вину. И как же вы ошибаетесь, господа филологи-лексикологи, эти столичные жительницы моют тротуар в точности так же, как делали это когда-то в деревнях и городках их матери и бабушки, причем не для того, чтобы отвести от себя ответственность, но как раз напротив – чтобы принять ее на себя. И, вероятно, по той же самой причине на третий день вышли на улицы уборщики. И были они не в форменных своих робах, а в цивильном. И говорили, что это, мол, спецодежда бастует, а они – нет.

Министру внутренних дел, автору замысла, очень не понравилось, что работники коммунальных служб ни с того ни с сего внезапно приступили к работе, что по его, по министерскому разумению было более чем убедительным свидетельством не только их солидарности с теми восхитительными женщинами, которые сочли, что чистота их улицы – есть вопрос чести, чего не смог бы не отметить ни один беспристрастный наблюдатель, но и преступного сговора. И, едва лишь получив это дурное известие, связался с председателем муниципального собрания и распорядился немедленно привести к повиновению виновных в неисполнении приказа, что в переводе на обыденный человеческий язык значило – возобновить забастовку под страхом строжайшей дисциплинарной ответственности и разнообразных кар, предусмотренных в законах и уложениях – от вычетов и начетов до увольнения по неприятной статье. Председатель отвечал в том смысле, что считать – чужую, мол, беду руками разведу, – это в порядке вещей, а издали, мол, всегда кажется, что решить проблему проще простого, но тем, кто непосредственно имеет с ней дело, приходится семь раз отмерить и прочее, то есть сперва внимательно разобраться, а потом уж принимать решение: Вот, например, господин министр, представьте, что я отдам такой приказ. И представлять нечего, это я его отдал, а вам надлежит выполнять. Да-да, господин министр, я согласен, но раз не хотите вы – давайте я представлю, и вот, стало быть, представляю, что отдал приказ возобновить забастовку, а мусорщики и пошлют меня куда подальше, что тогда делать министру, окажись он на моем месте в такой ситуации, как заставить их слушаться. Во-первых, меня никто никуда не пошлет, а во-вторых, я никогда не окажусь на вашем месте, я министр, а не председатель муниципального собрания, но раз уж ввязался в это во все, скажу, что жду от оного председателя не только сотрудничества, предписанного нормами служебной этики и прописанного в законе, но и духа партийного товарищества, каковое в данном случае блистательно отсутствует. На сотрудничество вы, господин министр, всегда можете рассчитывать, поскольку я сознаю свои обязанности, ну а что касается партийного товарищества, то лучше не будем об этом говорить пока, поглядим, что останется от него, когда этот кризис разрешится. Уходите от проблемы, господин председатель. Даже и не думаю, господин министр, но прошу всего лишь сказать, что именно мне надлежит сделать, чтобы мусорщики возобновили забастовку. Это дело не мое, а ваше. Вижу, что теперь уж достоуважаемый мой товарищ по партии уходит от проблемы. Я в политике – много лет и никогда не уходил от проблем. А сейчас вот уходите, отмахиваетесь от того очевиднейшего факта, что в моем распоряжении нет средств исполнить ваш приказ, разве что полицию вызвать, так ведь и полиции нет, и ее, и армию увело с собой правительство, да если бы даже и была – согласимся, это полный абсурд использовать полицию, чтобы лаской ли, таской, в большей степени, конечно, таской, заставить работяг возобновить забастовку, тогда как спокон веку предназначалась она, чтобы прекращать ее, внедряясь в среду смутьянов или действуя иными, менее хитроумными способами. Вы меня удивляете, член ПП не должен так говорить. Эх, господин министр, когда через несколько часов наступит ночь, только слепец или глупец будет утверждать, будто на дворе – белый день. Какое отношение это имеет к забастовке. А такое, господин министр, что хотим мы или не хотим, однако ночь есть ночь, и надо понять – происходит нечто, далеко выходящее за рамки нашего постижения, не узнаваемое нашим скудным опытом, а мы меж тем ведем себя так, будто все очень просто и обыденно, как словно тесто замесить да хлеб испечь. Мне следует очень основательно задуматься над тем, не предложить ли вам отставку. Если все же решитесь, снимете с моих плеч неимоверное бремя, так что заранее примите мою самую искреннюю благодарность, ибо. Министр внутренних дел не сразу, а через несколько секунд, потребных для того, чтобы обрести душевное спокойствие, сказал в ответ так: Так что же, по вашему мнению, надо делать. Ничего не надо. Ради бога, мой дорогой, нельзя просить правительство, чтобы в подобной ситуации оно ничего не делало. Позвольте мне сказать, что в подобной ситуации правительство не правит, а только делает вид. Не согласен, мы кое-что сделали с тех пор, как все это началось. Ну да, мы подобны рыбе на крючке – бьемся, извиваемся, дергаемся и дергаем леску, но никак не можем понять, как это кусок изогнутой проволоки ухватил нас и лишил свободы, как же это так, да быть того не может, еще немного – и мы освободимся, однако рискуем пропороть себе брюхо. Я в растерянности. А сделать можно только одно. То есть как, вы же сию минуту сказали, что ничего не надо делать, все будет без толку. Вы не дослушали – молиться, чтобы тактика, избранная премьером, принесла свои плоды. Какая тактика. Потомить их на медленном огне, однако я боюсь, как бы это не сыграло против нас. Почему. Потому что распоряжаться этой стряпней будут они. Так что же – сидеть сложа руки. Хорошо, господин министр, давайте начистоту, намерено правительство прекратить этот цирк с осадным положением, двинуть войска и послать авиацию, предать столицу огню и мечу, истребить десять-двадцать тысяч человек, чтобы дать острастку, а три тысячи – бросить за решетку по обвинению уж не знаю в каком преступлении, потому что преступления никакого и нет. Но у нас ведь не гражданская война, мы всего лишь хотим призвать граждан одуматься, указать им, в какое заблуждение они впали по собственной ли или чужой воле – а чьей именно, еще предстоит выяснить, – объяснить, что безудержное право не заполнять бюллетени делает демократическую систему неуправляемой. Вы не находите, что результатов пока что добились блистательных. Дайте срок – и в конце концов людям воссияет свет. Не знал за вами склонности к мистике, господин министр. Дорогой мой, когда ситуация осложняется, когда она становится отчаянной, ухватишься за что угодно, я уверен, что кое-кто из моих коллег-министров готовы были бы босиком, со свечой в руке, совершить паломничество или дать любой обет – лишь бы помогло. Ну, раз уж вы сами об этом сказали, есть у меня несколько святилищ, и я был бы не прочь, чтобы министр внутренних дел поставил в любое из них свечечку. То есть. Скажите журналистам, чтобы перестали подливать масла в огонь, если утратим осторожность и здравый смысл, все взлетит на воздух, вы ведь, наверно, уже знаете, какую глупость сморозил сегодня редактор вашего официоза, заявивший, что все может кончиться кровавой баней. Это никакой не официоз. С вашего позволения, господин министр, мне больше понравился бы другой ваш комментарий. Журналистик возомнил о себе, зашел слишком далеко и делает много больше того, что ему заказали. Господин министр. Слушаю. Так что ж мне все-таки делать с мусорщиками. Пусть работают, благодаря этому муниципалитет будет хорошо выглядеть в глазах населения, а это может пригодиться нам в дальнейшем, тем паче что следует признать – забастовка была всего лишь одним из элементов нашего стратегического плана, одним, и не самым важным. Ни сейчас, ни в дальнейшем городу не пойдет на пользу, если муниципалитет будет использован как оружие в войне против своих граждан. Однако муниципалитет не может оставаться над схваткой, все же этот муниципалитет в этой стране находится, а не в какой еще. Да я и не прошу, чтобы нас оставили над схваткой, хотелось бы только, чтобы правительство не чинило мне препятствий в отправлении моих должностных обязанностей и чтобы, не дай бог, у горожан не создалось впечатление, будто мы стали орудием вашей репрессивной политики, уж простите за такое выражение, прежде всего потому, что это не соответствует действительности, а во-вторых, потому, что этого не будет никогда. Боюсь, что не вполне понимаю вас или понимаю слишком хорошо. Господин министр, наступит день, не знаю, правда, когда это произойдет, и город вновь станет столицей страны. Очень может быть, не правда ли, вопрос в том, как далеко намерены зайти мятежники. Как бы то ни было, но муниципалитет во главе со мной или еще кем не может рассматриваться как соучастник, как сообщник, пусть и не прямой, кровавой расправы, и правительству, приказывающему это, придется заранее примириться с последствиями, и муниципалитет – для города, а не город – для муниципалитета, и, надеюсь, это понятно, господин министр. Да понятно, так понятно, что не могу не задать вам вопрос. Слушаю. Вы оставили бюллетень чистым. Простите, я не расслышал. Я спросил, оставили ли вы бюллетень незаполненным, был ли тот бюллетень, который вы опустили в урну, чистым. Как знать, господин министр, как знать. Когда все это будет позади, мы, надеюсь, поговорим с вами подольше. Располагайте мной всецело, господин министр. До свиданья. До свиданья. Очень бы хотелось оттаскать вас за уши. Я уже не в том возрасте, господин министр. Вот станете министром внутренних дел, узнаете, что для этого наказания, как и для любого другого, возраст – не помеха. Тише, господин министр, дьявол услышит. У дьявола слух так тонок, что услышит даже и не высказанное вслух. Боже упаси. Ну, а этот и вовсе глух от рождения.