[Про]зрение

Комиссар взглянул на часы, убедился, что обедать еще рано, да и есть ему совершенно не хотелось, память о хлебцах с маслом и кофе все еще была свежа. Он остановил такси и попросил доставить себя в тот сад, где в понедельник встретился с женой доктора, потому что если пришла в голову идея, вовсе не обязательно так уж по пятам следовать за ней – или ей. Ну да, вроде бы не хотел идти в сад, а теперь однако ж вот он там. И поначалу обойдет его неспешным шагом, как комиссар полиции, совершающий обход, посмотрит, как толпится на улице набежавший народ, которого все прибывает, и, может быть, даже перебросится несколькими профессиональными репликами с агентами. Он пересек сад, остановился на мгновение, глядя на статую женщины с пустым кувшином. Бросили меня тут, словно говорила она, и теперь я гожусь лишь на то, чтобы созерцать эту стоячую воду, это было сто лет назад, и камень, из которого меня изваяли, еще был тогда белым, и вода днем и ночью, не иссякая, с журчанием вытекала из моего кувшина, мне так и не сказали, откуда она берется, не мое, наверно, дело, я здесь затем лишь, чтобы склонять к воде кувшин, а из него сейчас не вытечет ни капли, а почему так – мне тоже позабыли сказать. Комиссар пробормотал: Ну, это как жизнь, моя милая, неведомо, ради чего она начинается, неизвестно, почему кончается. Он опустил в воду кончики пальцев правой руки и поднес их ко рту. И не подумал о том, что это движение может что-то значить, но сторонний наблюдатель, случись он здесь, сказал бы, что комиссар поцеловал эту воду – не очень-то чистую, зеленоватую от ила, мутноватую, как жизнь. Время меж тем сдвинулось несильно, оставалось его еще довольно, чтобы посидеть в какой-нибудь тени, но комиссар не стал этого делать. Прежним путем, тем же, каким шел тогда с женой доктора, он вышел на улицу, а там все изменилось разительно, теперь уж было не протолкнуться в густейшей плотной толпе, сменившей прежние небольшие разрозненные кучки, застопорившей уличное движение, впечатление такое, будто вся округа сбежалась сюда, чтобы своими глазами посмотреть на возвещенное явление. Комиссар подозвал агентов, уединился с ними в подъезде и спросил, не случилось ли тут каких происшествий за время его отсутствия. Нет, сказали они, никто не выходил, окна по-прежнему закрыты, и еще добавили, что двое неизвестных – мужчина и женщина – поднялись в квартиру спросить, не надо ли чего, но из-за двери ответили, что нет, ничего не надо, не беспокойтесь, мол, спасибо. Больше ничего. Насколько нам известно – ничего, ответил один из агентов, рапорт легко будет писать. Сказано это очень вовремя – как раз, чтобы подрезать уже расправленные было крылышки комиссарова воображения, на которых он совсем уж было собрался вознестись по лестнице и потом нажать кнопку звонка, в ответ на: Кто там, сообщить: Это я, а потом войти и рассказать о последних событиях, о письмах, им написанных, о разговоре с редактором газеты, а когда жена доктора скажет, наверно: Пообедайте с нами, сесть за стол и пообедать, и мир тогда обретет покой. Да, покой, и агенты напишут в суточном донесении: С нами был комиссар полиции, который поднялся в квартиру, а вышел оттуда только час спустя, о том, что там происходило, ничего нам не сказал, но у нас создалось впечатление, что он там обедал. Однако обедать комиссар пошел вовсе не туда, съел немного и не разбирая вкуса из того, что перед ним поставили, а в три часа вновь оказался в саду и стал смотреть на женщину с кувшином, как тот, кто ожидает, что случится чудо и иссякшая вода заструится вновь. В половине четвертого поднялся со скамейки и пешком направился в редакцию. Времени было в избытке, и комиссар не стал ловить такси, тем более что не удержался бы и невольно взглянул в зеркало заднего вида, а ведь он и так знал о своей душе более чем достаточно да и не смог бы поручиться, что не увидит в том зеркале такое, что ему может совсем не понравиться. Еще до условленного срока он вошел в здание газеты. Секретарша, однако, уже стояла у стойки и, увидев его, сказала: Господин директор ждет вас. Они, как и раньше, прошли по коридору, но на этот раз – в самую его глубину, там свернули и остановились перед второй дверью справа, украшенной небольшой табличкой дирекция. Секретарша деликатно постучала, изнутри ответили: Войдите, и, придержав перед комиссаром дверь, она вошла первой. Спасибо, пока можете быть свободны, сказал ей шеф-редактор, и она немедленно удалилась. Благодарю вас, господин директор, что нашли для меня время, начал комиссар. Скажу вам с полной откровенностью, что предвижу очень большие сложности с распространением вашего письма, о котором мне сообщил наш главный редактор, но во всяком случае излишне говорить, что с величайшим удовольствием ознакомился бы с полным текстом документа. Да вот он, пожалуйста, и комиссар протянул директору конверт. Давайте присядем, а мне дайте две минуты, пожалуйста. Чтение не преобразило его так сильно, как это случилось с редактором, но все же человек, который вскинул глаза на комиссара, был и смущен, и растерян, и озабочен. Кто вы такой, спросил он, не зная, что редактор уже осведомлялся об этом. Если ваша газета опубликует материал, узнаете, а если нет, я заберу письмо и пойду прочь, не прибавив к словам благодарности за то, что вы потратили на меня время, ни единого лишнего. Я информировал господина директора, что вы располагаете копией и намереваетесь предложить ее другой газете, вставил редактор. Точно так, сказал комиссар, вот оно, в кармане лежит, и будет вручено сегодня же, если, конечно, с вами не сговоримся – жизненно необходимо, чтобы завтра это было напечатано. Почему. Потому что завтра еще можно будет предотвратить несправедливость. По отношению к жене доктора. Да, господин директор, из нее очень хотят так или иначе сделать козла отпущения за ту ситуацию, в которой оказалась наша страна. Но это же нелепость какая-то. Это вы не мне, это вы властям скажите, министру внутренних дел и своим коллегам, которые делают все, что им велят. Директор переглянулся с редактором и сказал: Ну, как вы сами понимаете, в таком виде, со всеми этими подробностями, мы все равно письмо опубликовать не можем. Это почему же. Не забывайте, что мы находимся в городе, объявленном на осадном положении, цензура в микроскоп смотрит на каждое печатное слово, особенно когда речь о такой газете, как наша. Напечатать как есть – значит закрыть газету на следующий же день, добавил редактор. Значит, ничего нельзя сделать, спросил комиссар. Попробуем, но за результат ручаться не можем. И как же вы намерены пробовать. Снова обменявшись с редактором быстрым и многозначительным взглядом, директор ответил так: Ну, вот сейчас самое время сказать, кто вы, там есть, разумеется, подпись, но кто поручится, что это не вымышленное имя, и что вы – не провокатор, подосланный полицией, чтобы проверить нас и скомпрометировать, я не утверждаю это, заметьте, просто хочу, чтобы вы уяснили – пока мы не поймем, с кем имеем дело, разговор продолжать не станем, так что уж будьте добры, давайте установим вашу личность. Комиссар полез в карман, достал из кармана бумажник, а из бумажника – полицейское удостоверение. Лицо директора выразило полнейшее ошеломление: Вы – комиссар полиции, спросил он. Комиссар полиции, эхом откликнулся пораженный шеф-редактор. Комиссар, бесстрастно подтвердил комиссар, ну, теперь, надеюсь, мы можем продолжить разговор. Простите мое любопытство, но каковы причины, побудившие вас сделать этот шаг. Да уж были у меня причины, нашлись. Назовите для примера хоть одну, чтобы я не думал, что все это мне снится. Когда мы рождаемся, когда входим в этот мир, то словно бы подписываем пожизненный контракт, но случается порой так, что однажды должны вдруг спросить себя: А кто это подписался за меня, спросил и я, когда пора пришла, а ответ – вот это письмо. Представляете, что с вами может произойти. Да, вполне, у меня было время подумать. Наступившее молчание нарушил комиссар: Вы сказали, что можете попытаться. Да мы тут уже придумали одну штуку, ответил директор и знаком попросил редактора продолжить. А штука в том, подхватил тот, чтобы напечатать – разумеется, без этой низкопробной риторики – примерно то же самое, что выходит в свет сейчас, а под конец перемешать ее с информацией, которую вы нам принесли, это будет нелегко, однако ничего невозможного, вопрос умения и везения. Иными словами, сделать ставку на рассеянность или лень цензора, добавил директор, и молиться, чтобы он решил, что уже сто раз читал подобное и, стало быть, можно не дочитывать до конца. Ну и какие, по-вашему, у нас тут шансы, осведомился комиссар. Шансов, честно говоря, немного, признался редактор, невелики шансы, что уж тут, возможностей маловато, а вот вероятность есть. А если министерство захочет узнать источник информации. Ну, поначалу прикроемся законом, хотя проку от него в условиях осадного положения – сами понимаете. А если будут настаивать, а если – угрожать. Ну, тогда, скрепя сердце, выдадим вас, и будем, разумеется, наказаны, но самые тяжкие последствия выпадут на вашу долю, сказал директор. Вот и славно, ответил на это комиссар, теперь, когда все мы знаем, чего ждать и на что можно рассчитывать, пойдемте-ка вперед, и если молитвы хоть на что-нибудь годны, я помолюсь, чтобы читатели не уподобились вашим цензорам, то есть дочитали бы до конца. Аминь, хором сказали директор и редактор.

В начале шестого комиссар покинул редакцию. Мог бы воспользоваться такси, благо оно как раз высадило пассажира у подъезда, но предпочел пройтись. Он чувствовал странное облегчение, словно из какого-то жизненно важного органа извлекли инородное тело, не дававшее покоя, как кость в горле, как гвоздь в желудке, как соринка в глазу. Завтра все карты будут выложены на стол, кончится игра в прятки, потому что он ни секунды не сомневался, что министр, если письмо все же напечатают – а если даже и нет, ему все равно сообщат – поймет немедля, на кого наставлен перст указующий и обвиняющий. Воображение рванулось было дальше, успело даже сделать первый и вселяющий тревогу шаг, но комиссар придержал его за шиворот: Сегодня – это сегодня, а как там завтра – видно будет. Он решил вернуться в провидение, потому что ноги вдруг отяжелели, а нервы одрябли, как резинки, которые слишком долго и слишком сильно натягивали, да и вообще он ощущал настоятельную необходимость закрыть глаза и поспать. Остановлю первое же такси, подумал комиссар. Но пришлось прошагать еще порядочно, свободных не попадалось, одно даже не остановилось, не заметив призывно машущей руки, и вот наконец, когда он уже еле волочил ноги, спасательный бот подобрал терпящего бедствие и уже готового идти ко дну комиссара. Лифт милосердно вознес его на четырнадцатый этаж, дверь уступила не противясь, диван принял как родного, и через несколько минут комиссар, вытянув ноги, спал крепко и глубоко или – сном праведника, как принято было говорить в ту пору, когда верилось, что эта категория еще не вывелась. И, как в утробе матери пригревшись в уюте и тепле компании провидение, страховки и перестраховки, чье спокойствие достойно имен и понятий, ему присвоенных, комиссар в добрый час этот самый добрый час и проспал, а по истечении его пробудился, как ему, по крайней мере, показалось, освеженным и полным сил. Потянулся и почувствовал во внутреннем кармане второе письмо – то самое, что не пришлось вручить адресату. Не совершил ли я ошибку, поставив все на одну лошадь, подумал он, но тотчас сообразил, что не выдержал бы двух таких бесед, превыше сил человеческих было бы идти из одной редакции в другую и там вести тот же самый разговор, причем убедительность явно пострадала бы от повторения. Ладно, решил комиссар, как будет, так и будет, а от добра добра не ищут. Войдя в гостиную, обнаружил помаргивание лампочки на телефоне. Кто-то звонил и оставил сообщение – после длинного сигнала, разумеется. Комиссар нажал кнопку и услышал вначале голос дежурной на коммутаторе, а потом – начальника полиции: Имейте в виду, что завтра в девять ноль-ноль, повторяю, в девять, а не в двадцать один час, на кпп север-шесть вас будут ждать инспектор и агент второго класса, работавшие с вами, и еще обязан сказать вам, что помимо того, что задание провалено из-за технической неграмотности ответственного исполнителя, ваше дальнейшее пребывание в столице министр внутренних дел и я сам признали нецелесообразным, остается добавить, что инспектору и агенту официально поручено доставить вас ко мне и в случае сопротивления разрешено применить силу. Комиссар долго и пристально глядел на телефон, а потом медленно, с видом человека, который прощается с тем, кто уже далеко, протянул руку и нажал кнопку. Потом пошел на кухню, достал из кармана конверт, смочил его спиртом, сложил так, что получилась перевернутая буква V, бросил в раковину и поджег и смыл пепел струей воды из-под крана. Сделав это, вернулся в гостиную, зажег весь свет и взялся за чтение газет, особое внимание уделяя той, которой – ну, или владельцам которой – вверил свою судьбу. Когда настало время, прошел на кухню, открыл холодильник и стал соображать, можно ли из того, что там имелось, приготовить подобие ужина, но вскоре отступился, ибо напрашивающееся определение редкостное никак не могло быть отнесено ни к свежести, ни к качеству провизии. Пора бы уж им сменить холодильник, подумал он, этот уже дал все, что мог дать. Комиссар вышел на улицу, торопливо поужинал в первом попавшемся ресторане и вернулся в провидение. Завтра рано вставать.

Он проснулся от телефонного звонка. Но не встал и трубку не снял, потому что был уверен – это кто-то из управления полиции, звонит напомнить о приказе явиться к девяти ноль-ноль, повторяю, к девяти утра на кпп. Вероятней всего, больше звонить не будут, и легко понять, почему – в профессиональной своей деятельности, а также, что вовсе не исключено, и в личной жизни, полицейские часто прибегают к тому аспекту мыслительного процесса, который называется дедукцией или, иначе говоря, выстраивают цепь логических умозаключений такого типа: Если комиссар не подходит к телефону, значит, он уже на пути к границе. Ага, как бы не так. В самом деле, комиссар поднялся с кровати, комиссар действительно вошел в ванную для процедур, долженствующих придать телу должную опрятность и свежесть, комиссар, что глупо было бы отрицать, оделся и покинул офис, но вовсе не за тем, чтобы призывным взмахом остановить первый же вынырнувший из-за угла таксомотор, сесть в него и, поймав в зеркале заднего вида выжидательный взгляд водителя, сказать: На кпп север-шесть. Север-шесть, простите, не знаю, где это, наверно, новая улица. Это блокпост или, иначе говоря, застава на границе зоны, если у вас есть карта – покажу. Но нет, не было этого диалога и никогда не будет, потому что вышел комиссар за газетами, и такое деяние как раз планировал еще накануне, отправляясь спать в столь ранний час, и не за тем вовсе, чтобы выспаться и прибыть вовремя в указанную точку. Уличные фонари еще горели, киоскер только что убрал щит с витрины, начал раскладывать еженедельные журналы, а когда разложил – разом, будто получив сигнал, погасли фонари и подъехал фургончик, развозящий прессу. Комиссар подошел в тот миг, когда в уже известном порядке ложатся на стенд газеты, причем на этот раз экземпляров одной, совсем не ходовой газетки оказывается почти столько же, сколько и самых популярных и массовых. Комиссар счел это добрым предзнаменованием, но тотчас же, немедленно это приятное ощущение надежды сменилось едва ли не шоком – заголовки крайних в ряду газет ярко-красным тревожным и зловещим шрифтом возвещали: УБИЙЦА, ЭТА ЖЕНЩИНА СОВЕРШИЛА УБИЙСТВО, НОВОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПОДОЗРЕВАЕМОЙ, РАСКРЫТО ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЧЕТЫРЕХЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ. А на другом конце прилавка газета, которую вчера посетил комиссар, осведомлялась: ЧТО ЕЩЕ НАМ ОСТАЛОСЬ УЗНАТЬ. Заголовок звучал двусмысленно, мог означать и то, и это, и совсем нечто противоположное третье, но комиссар предпочел увидеть в нем маленький фонарик, зажженный у выхода из долины теней, чтобы направлять его шаткие и неверные шаги. Дайте-ка мне все, сказал он. Киоскер, улыбнувшись, подумал, что, по всему видать, приобрел на долгий срок отличного клиента, и протянул ему пластиковый пакет с газетами внутри. Комиссар повел вокруг себя глазами в поисках такси и, тщетно прождав минут пять, решил вернуться в провидение пешком, благо это, как мы с вами знаем, недалеко, однако ноша – пластиковый пакет с перемешанными словами – хоть и своя, а тянет так, что легче, кажется, тащить на спине земной шар. Счастье еще, что посередине узкой улицы, куда он свернул с намерением срезать путь, обнаружилось кафе – скромное и маленькое, в старинном стиле, из тех, что открываются спозаранку, потому как хозяину все равно делать нечего, и куда посетители заходят удостовериться, что все на месте, на своем, на всегдашнем, на привычном месте, и запах рисового кекса – как эманация вечности. Комиссар уселся за столик, спросил кофе с молоком и еще спросил, подают ли тут гренки с маслом, именно с маслом, а маргарину чтобы и духу не было. Поданный кофе был очень так себе, едва дотягивал до определения сносный, зато гренки прибыли, судя по всему, прямиком из рук того алхимика, который не открыл философский камень, потому что не смог преодолеть фазу гниения. Комиссар давно уже, едва успев присесть, открыл газету и теперь единого беглого взгляда хватило, чтобы понять – уловка сработала, цензору, который довольствовался повторением усвоенного, и в голову не пришло, что следует быть максимально осторожным с тем, что якобы знаешь, ибо за ним таится нескончаемая цепь неизвестных величин, последняя же из них решения, скорей всего, не имеет. Впрочем, слишком уж больших иллюзий питать не следует, целый божий день на прилавках газета не пролежит, можно даже предположить, что министр внутренних дел уже рычит, обуянный яростью: Конфисковать немедленно все это дерьмо, выяснить сейчас же, кто предоставил эти сведения, и последняя часть фразы была добавлена совершенно машинально, потому что уж ему ли было не знать, кто, потому что только от одного человека могли исходить такие предательские утечки. Меж тем комиссар решил, что будет обходить газетные киоски, пока сил хватит, чтобы своими глазами видеть, хорошо ли раскупается тираж газеты, какие лица у людей, сразу они берутся за чтение главного материала или тратят время на всякий вздор. И стремительно проглядел четыре крупные газеты. Бесстыдно простое, но очень эффективное оболванивание читающей публики продолжалось – дважды два четыре и всегда ими пребудет, если вчера поступил так-то, то сегодня сделаешь то-то, а кто осмелится считать, что одно непременно вытекает из другого, тот, значит, против законности и порядка. Потом комиссар расплатился, поблагодарил и вышел. Начал с того ларька, где сам покупал газеты, и с удовольствием отметил, что интересующая его стопка заметно похудела. Что-нибудь интересное, спросил он киоскера, бойко расходятся. Кажется, по радио читали какую-то статью оттуда. Рука руку моет, а обе – лицо, загадочно ответил ему на это комиссар. Ваша правда, согласился киоскер, не усмотрев связи с предыдущим. Чтобы не терять времени на поиски, комиссар в каждом киоске уточнял, где расположен следующий, и – вероятно, благодаря респектабельной наружности – ему всякий раз давали исчерпывающий ответ, хоть и было яснее ясного, что любой киоскер хотел бы спросить: А что в том ларьке такого, чего нет в моем. Время шло, и, наверно, инспектор с агентом уже истомились ожиданием у кпп север-шесть и запросили инструкций у начальника полиции, а тот доложил министру, а тот проинформировал главу правительства, а тот сказал: Это ваши проблемы, вам их и решать. Меж тем произошло ожидаемое – в десятом киоске он не обнаружил газеты. Попросил, делая вид, что хочет купить, но киоскер ответил: Опоздали вы, пять минут назад увезли все, что было. Кто увез, куда, почему. Собирают повсюду. Собирают. Ну да, чтоб не сказать – изымают. А что ж там такого, чтобы изымать. Да там чего-то такое с женщиной этой, поглядите в других газетах, заговор устроила да еще и убила кого-то. А все-таки не могли бы вы спроворить мне экземпляр, очень нужно, неужели ни одного не завалялось. Ни одного, а и был бы, все равно бы не продал вам. Почему. А почем я знаю, что вы не из полиции и не проверяете, как мы соблюдаем запрет. Да, вы совершенно правы, еще и не такое бывало в нашем мире, и с этими словами комиссар удалился. Не хочется возвращаться в провидение, сидеть там и слушать вопли автоответчика, вопрошающего, куда, к черту, он подевался, какого дьявола не отвечает на звонки, почему не выполнил приказ, предписывавший прибыть в девять ноль-ноль в указанное место, но, по правде говоря, больше ему идти некуда – перед домом жены доктора сейчас, наверно, настоящее людское море, и одни кричат ура, а другие караул, но вероятней все же, что все горой – за нее, а кто против – те в меньшинстве, а потому не хотят рисковать, чтобы не поколотили. И в редакцию газеты тоже нельзя идти, агенты в штатском, если не стоят у входа, то наверняка вертятся где-то поблизости, и даже позвонить комиссар не может, потому что телефоны, можно не сомневаться, прослушиваются, и, придя к этой мысли, понимает наконец комиссар, что и провидение, страховки и перестраховки тоже взяты под наблюдение, что отели предупреждены, что во всем городе нет никого, кто бы мог приютить его, даже если бы захотел. Он догадывается, что в редакции побывали, что у директора добром или силой вытянули имя человека, предоставившего подрывные материалы, не исключено даже, что он смалодушничал до такой степени, что показал письмо на бланке страховой компании, письмо, написанное собственноручно беглым комиссаром и скрепленное его же подписью. Он устал, еле волочил ноги, весь взмок от пота, хотя на улице было не очень жарко. Нельзя же целый день бесцельно бродить по улицам, и внезапно ему ужасно захотелось уйти в тот сад, где сидит девушка с кувшином, присесть на бортик, погладить зеленую стоячую воду кончиками пальцев и потом прикоснуться ими к губам. А потом, спросил он себя, что потом будешь делать. Да ничего, вернуться в лабиринт улиц, заблудиться, потеряться, вернуться, шагать и шагать, есть без аппетита – только чтобы ноги не подкашивались, отсидеть два часа в кино, развлекаясь экспедицией на марс, предпринятой в те времена, когда там еще водились зеленые человечки, потом выйти и сощуриться от ослепительного предвечерья, подумать – а не сходить ли опять в кино и не убить ли еще два часа на двадцать тысяч лье под водой в наутилусе капитана немо, и отбросить эту мысль, потому что в городе происходит что-то странное, какие-то люди раздают прохожим маленькие листки, и прохожие останавливаются, читают и прячут их в карман, вот теперь и комиссару протянули, и оказывается, что это фотокопия статьи в конфискованной газете, статьи под заглавием ЧЕГО МЫ ЕЩЕ НЕ ЗНАЕМ, где между строк рассказывается истинная история этих пяти суток, и в этот миг комиссар, уже не в силах больше сдерживаться, тут же вдруг разрыдался как ребенок, конвульсивно содрогаясь всем телом, и какая-то женщина его примерно возраста спросила, что с ним, не нужно ли помочь, а он только и смог в ответ мотнуть головой, нет, все в порядке, не беспокойтесь, большое спасибо, и тут, как по заказу, кто-то выбросил с верхнего этажа целую пачку листков, а потом еще одну, и еще, и люди внизу тянули к ним руки, ловили, а листки спускались, кружась, парили в воздухе как голуби, пока один не присел на плечо комиссару, а потом соскользнул на землю. Что же, значит, битва не проиграна, город взял дело в свои руки, пустил в ход сотни ксероксов, и вот уже оживленные стайки молодежи бросают листки в почтовые ящики или подсовывают под дверь, протягивают жильцам, а на вопрос: Это – что, реклама, отвечают: Она самая и самая лучшая из всех. Эти счастливые происшествия вдыхают новую жизнь в комиссара, и словно под воздействием магии – не черной, разумеется, а белой – исчезает усталость, и как будто совсем другой человек идет по улицам, и другой головой думает он, и ясным делается то, что было темно и мутно, и выводы, прежде казавшиеся отлитыми из стали, ныне крошатся меж пальцев, взвешивающих и ощупывающих их, и вот, например, смешно выглядит уверенность, что офис страховой компании, как тайная база, находится под наблюдением, и ставить туда полицию значило бы возбуждать подозрения в важности этого объекта, в значении его, а с другой стороны – не будь он так важен, перенесли бы его в другое место, да и дело с концом. Это новое и неприятное умозаключение омрачило чело комиссара и смутило дух его, но уже следующая мысль, пусть и не вполне, не во всех своих аспектах успокоительная, помогла, по крайней мере, решить серьезную проблему дислокации или, иначе говоря, разрешила сомнение насчет того, куда же все-таки сегодня на ночь приткнуться. Все объясняется в немногих словах. Хотя министерство внутренних дел и управление полиции с более чем законным неудовольствием отнеслись к тому, что их сотрудник взял и оборвал все контакты со своими ведомствами, это вовсе не означает, что их перестало интересовать, где его носит и где его найти в случае экстренной и настоятельной надобности. Если бы комиссар захотел затеряться в этом городе, если бы забился в какую-нибудь мрачную щель, как поступают беглые воры и убийцы, вот тогда действительно – пришлось бы попотеть, чтобы найти его, особенно в том случае, если он сумел установить связи с сообщниками в среде бунтовщиков, хотя, с другой стороны, за те несколько дней, что он провел здесь, такое дело не провернуть. И нечего, значит, брать под наблюдение оба входа в провидение, напротив, следует освободить путь и сделать так, чтобы природная тяга, естественное влечение, не одним быкам свойственные, привели волка в логово, а тупика – в гнездо на скале. И, значит, светит нынче комиссару сон в знакомой и уютной постели, если, конечно, среди ночи не откроют отмычкой дверь и его не возьмут под прицелом трех стволов. Совершеннейшая истина – в том, что, как мы уже неоднократно заявляли, бывают такие паскудные дни, что если слева дождик мочит, то справа, можете не сомневаться – градом бьет, и вот именно в такой ситуации находился сейчас комиссар, поставленный перед нелегким выбором – то ли, бродяге подобно, провести ночь в парке под деревом, в виду девушки с кувшином, то ли комфортабельно устроиться под измятым одеялом и уже несвежими простынями провидения, страховки и перестраховки. Впрочем, объяснение вышло не столь уж кратким и сжатым, как мы обещали выше, однако мы надеемся, что все понимают – мы не можем оставить без должного рассмотрения ни одну из переменных величин, не разобрав с кропотливой и тщательной объективностью разнообразные и противоречивые факторы риска и меры безопасности, чтобы прийти к выводу, который и так все должны знать, а именно – не стоит бежать в багдад, чтобы избежать встречи, назначенной тебе в самарре. Дождавшись, когда чашки весов остановятся, и решив, чтобы не терять время попусту, не выверять равновесие до последнего миллиграмма, до последней вероятности, до последней гипотезы, комиссар взял такси и направился в провидение, а дело меж тем было уже к вечеру, и первые сумерки овевали прохладой стелющийся под колеса проспект, и журчание воды, струящейся в чаши фонтанов, стало вдруг – к удивлению проезжающего – слышнее. На тротуарах не видно ни единой листовки. Вопреки всему, заметно все же, что комиссару слегка не по себе, и его можно понять. И то, что природная сметливость и приобретенные в течение жизни познания о свойствах и нравах полиции позволили ему прийти к выводу, что никакая опасность в провидении его не ждет и что к нему не вломятся нынче ночью, вовсе не значит, что самарра не находится там, где ей положено находиться. Эти размышления побудили комиссара дотронуться до пистолета и подумать при этом: Так или сяк, а пока буду подниматься в лифте, сниму с предохранителя. Такси остановилось: Мы на месте, сказал водитель, и в тот же самый миг комиссар увидел засунутый за дворник листок. Значит, все же это было не зря, как бы ни томили его тревога, как бы ни мучил страх. В холле было пусто, вахтер отсутствовал, обстановка для идеального убийства была идеальной же – удар ножом в сердце, глухой звук падения тела, захлопнувшаяся дверь, автомобиль без номеров, забирающий убийцу, ничего нет проще, чем убить и умереть. Лифт вызывать не пришлось, кабина была внизу. И вот пока он поднимается, собираясь выгрузить свою кладь на четырнадцатом этаже, металлический щелчок, который ни с чем не спутаешь, сообщает, что оружие поставлено на боевой взвод. В коридоре – ни единой живой души, в этот час все офисы уже закрыты. Ключ мягко проскользнул в скважину, и дверь открылась почти бесшумно. Комиссар вошел и спиной прикрыл ее, зажег свет, а теперь обшарит весь номер, откроет шкафы, где может спрятаться человек, заглянет под кровати, отдернет шторы. Никого. Комиссар вдруг ощутил, как нелеп он, новоявленный бонд с пистолетом в руке, из которого не в кого стрелять, однако же недаром говорится, береженого бог бережет, подстраховаться никогда не лишне, особенно если дело происходит в компании провидение, ведающей не только страховками, а и перестраховками. Горит лампочка автоответчика, указуя, что поступило два сообщения, и одно, быть может, от инспектора, который просит быть поосторожней, а другое – от секретаря альбатроса, а быть может, и нет, и оба они поступили от секретаря начальника полиции, горько горюющего от измены надежного сотрудника и озабоченного своей собственной судьбой, хотя, между прочим, не он этого сотрудника отбирал, не ему за него и отвечать. Комиссар положил перед собой список адресов и телефонов, набрал номер. Никто не отвечал. Снова набрал. И еще раз набрал, но теперь, словно по наитию, выждал три гудка и дал отбой. Набрал в четвертый раз и наконец: Слушаю, раздался в трубке сухой голос жены доктора. Это я, сказал комиссар. А-а, добрый вечер, мы ждали вашего звонка. Как ваши дела. Да ничего хорошего, меня за сутки сумели превратить во врага народа номер один. Мне очень жаль, что и я приложил к этому руку. Не вы же написали все то, что напечатано в газетах. Не я, до такого еще не дошел. Но, может быть, то, что вышло сегодня и в тысячах копий разлетелось по городу, поможет разогнать этот морок. Дай-то бог. Вы как будто не питаете на это особых надежд. Да нет, отчего же, питаю, однако дело это не мгновенное, не стоит ждать, что ситуация изменится через минуту. Но так ведь жить нельзя, мы сидим взаперти, мы как в тюрьме. Все, что от меня зависело, я сделал, и это все, что я могу вам сказать на это. Вы больше не придете сюда. Задание, которое мне поручили, окончено, я получил приказ вернуться. Что же, надеюсь, мы еще увидимся и при более благоприятных обстоятельствах. Они, похоже, заблудились где-то, сбились с пути. Кто. Благоприятные обстоятельства. Вы меня вконец обескураживаете. Есть люди, которых повалить невозможно, даже сбив с ног, и вы из их числа. Сейчас мне бы хотелось, чтобы мне помогли подняться. Очень сожалею, что не могу оказать вам эту помощь. Подозреваю, что помогли много больше того, о чем рассказали. Воображение у вас разыгралось, вы забыли, что говорите с полицейским. Не забыла, и это так же верно, как и то, что я вас таковым давно уж не воспринимаю. Спасибо вам за эти слова, а теперь мне осталось только попрощаться – до свидания, когда бы оно ни было. До свиданья. Будьте осторожны. Я говорю вам то же самое. И доброй ночи. Доброй ночи. Комиссар повесил трубку. Впереди его ждала долгая ночь, и провести ее иначе как во сне не было ни малейшей возможности, если только бессонница не приляжет к нему в постель. Завтра, по всей видимости, за ним придут. Он не явился к сроку на погранпост север-шесть, как было приказано, и потому его будут искать. И, может быть, одно из сообщений как раз и говорило об этом, может быть, извещало, что арестуют его в семь утра и что любая попытка оказать сопротивление только усугубит его и без того скверное положение. И отмычки им, разумеется, будут без надобности, потому что имеется ключ. Комиссар размышляет. Под рукой у него – целый арсенал готового к бою оружия, он способен отбиваться до последнего патрона или, по крайней мере, до первой гранаты со слезоточивым газом, влетевшей в бойницу в его крепость. Комиссар размышляет. Он сел в кровати, потом повалился на спину и стал молить сон, чтобы не слишком медлил: Сам знаю, что ночь еще в самом начале, думал он, и даже небо потемнело еще не окончательно, но хочу спать эту ночь так, чтобы казалось, что стал камнем, без обмана сновидений, камнем, словно навеки вмурованным в серую стену других камней, пожалуйста, хоть эту малость даруй мне, если большее невозможно, дай мне проспать до утра, до семи часов, когда меня разбудят. Сон услышал и внял робкой мольбе, не пришел, а прибежал бегом, побыл несколько минут, удалился, давая комиссару раздеться и лечь как полагается, но тотчас, почти сразу же вернулся и уже всю ночь оставался рядом, а сны отгонял прочь, в страну теней и призраков, где, соединяя огонь с водой, рождаются они и множатся.

Было девять часов, когда комиссар проснулся. Проснулся не в слезах – верный знак того, что слезоточивый газ не был пущен – и без наручников на запястьях, и в лоб ему не были уставлены стволы пистолетов, о, как часто бывает, что страхи, омрачающие нашу жизнь, оказываются беспочвенны и неосновательны. Он поднялся, умылся, побрился и отправился, размышляя о том кафе, где вчера завтракал. По пути купил газеты. А я уж думал, вы не придете, сказал ему киоскер с приветливостью давнего знакомого. Одной не хватает, заметил комиссар. Не вышла сегодня, и поставщик не знает, когда выйдет, может, на неделе, ее, судя по всему, оштрафовали по-крупному. За что. За статью – она сейчас по всему городу разлетелась в листовках. А-а. Вот ваш пакет, а в нем пять экземпляров, нынче поменьше придется читать. Комиссар поблагодарил и пошел искать кафе. Он забыл, на какой оно улице, аппетит же разыгрывался всерьез и с каждым шагом все сильней, при мысли о гренках с маслом рот наполнился слюной, и простим этому человеку, если на первый взгляд показался он бессовестным обжорой, недостойным ни возраста своего, ни общественного положения, а потому простим, что вспомним – вчера он лег спать на пустой желудок. Но вот наконец отыскал и улицу, и кафе, и вот уже сидит за столом, и в ожидании пробегает глазами газетные красно-черные заголовки, призванные поведать нам о приблизительном содержании статьи: НОВАЯ ПОДРЫВНАЯ АКЦИЯ ВРАГОВ ОТЧИЗНЫ, КТО ЗАПУСТИЛ КСЕРОКСЫ, ИНФОРМАЦИОННАЯ УГРОЗА, НА ЧЬИ ДЕНЬГИ ДЕЛАЮТСЯ КОПИИ. Комиссар ел медленно, вдумчиво, стараясь не упустить ни малейшего оттенка вкуса – кофе с молоком тоже оказался лучше, чем вчера, – и уже дошел до конца трапезы, ощутив прилив новых сил и натешив плоть, как вдруг дух напомнил ему, что он со вчерашнего дня пребывает в сомнениях относительно сада с прудом, посреди которого девушка с кувшином пытается зачерпнуть зеленоватую воду: Ты ведь так хотел пойти туда, да так и не пошел. Вот прямо сейчас и пойду, сказал комиссар. Расплатился, собрал газеты и пошел. Причем пешком, такси брать не стал. Делать все равно было нечего, а так можно было убить время. В саду присел на ту самую скамейку, где сидел тогда с женой доктора и где взаправду познакомился со слезным псом. Отсюда был виден пруд и девушка с кувшином. Под деревом еще оставался клочок прохлады. Он укрыл ноги плащом и устроился, испустив блаженный вздох. Человек в синем галстуке в белую крапинку подошел сзади и выстрелил ему в голову.

Спустя два часа министр внутренних дел созвал пресс-конференцию. Он был в белой сорочке, при черном галстуке, а на лице нес выражение глубокой скорби. Стол был уставлен микрофонами, а единственным украшением его был стакан воды. Позади, как всегда, задумчиво колыхался государственный флаг. Приветствую вас, дамы и господа, сказал министр, я пригласил вас для того, чтобы сообщить трагическое известие о гибели комиссара нашей полиции, по моему поручению расследовавшего конспиративную сеть, организатор которой уже выявлен и обнаружен. К сожалению, наш комиссар умер не своей смертью, но пал жертвой намеренного и заранее подготовленного убийства, осуществленного, без сомнения, профессионалом, мастером своего преступного дела, поскольку хватило одной пули, чтобы осуществить покушение. Излишне говорить, что все признаки однозначно указывают на то, что новое злодеяние совершено подрывными элементами, стремящимися в нашей древней, в нашей злосчастной столице своими попытками подорвать самые устои правильно функционирующей демократической системы, хладнокровно пытающимися расколоть социальное, политическое и моральное единство нашего народа. Думаю, нет надобности и подчеркивать особо, что тот исключительно достойный пример, поданный нам всем погибшим на боевом посту комиссаром, должен служить не только объектом глубочайшего уважения, но и – не побоюсь этого слова – преклонения, ибо его героическая самоотверженность обеспечит ему отныне почетное место в пантеоне мучеников во имя отчизны, которые из того далека, где пребывают ныне, не сводят с нас пристального взора. Правительство, представленное здесь в моем лице, скорбит и негодует вместе со всеми теми многими, кто знал исключительные человеческие качества безвременно ушедшего от нас комиссара, и заверяет со всей ответственностью всех граждан и гражданок, что не отступит в борьбе с происками заговорщиков и с безответственностью тех, кто оказывает им поддержку. И еще два слова. Во-первых, хочу сообщить, что инспектор и агент второй категории, вместе с комиссаром проводившие расследование, были по его просьбе освобождены от выполнения этого задания в целях их же собственной безопасности, а во-вторых, что правительство изыщет все законные средства для того, чтобы в ознаменование исключительных заслуг покойного, явившего нам высокий образец цельности и беззаветного служения отчизне, в самое ближайшее время удостоить его посмертно высшей награды, которой страна венчает своих сыновей и дочерей, прославивших ее. Сегодня, дамы и господа, печальный день для всех людей доброй воли, но долг призывает нас не предаваться отчаянию, не падать духом. Какой-то журналист вскинул руку, желая задать вопрос, однако министр уже удалился, на столе остался нетронутый стакан воды, микрофоны записали уважительное молчание, подобающее памяти усопших, а флаг на заднем плане неустанно продолжал медитировать. Последующие два часа министр посвятил совещанию со своими ближайшими помощниками – вырабатывался план немедленных действий, заключавшихся прежде всего в том, чтобы в город на манер каких-нибудь пресмыкающихся вползли значительные и ударные силы полиции, которым до поры до времени предстояло работать в штатском, никак не обнаруживая свою причастность к известному ведомству и не компрометируя его. Таким образом, пусть и не впрямую, но все же было признано, что, оставив столицу без контроля и наблюдения, совершили серьезнейшую ошибку. Что ж, еще не слишком поздно исправить ее, сказал министр. В этот самый миг вошедший секретарь сообщил, что на проводе премьер и что при этом он просит его приехать незамедлительно. Министр пробурчал, что глава кабинета мог бы выбрать более подходящий момент для разговора, но, делать нечего, покорился. Оставил помощников утрясать последние технические подробности плана и вышел. Лимузин с машинами охраны позади и впереди через десять минут доставил его туда, где находилась резиденция премьера, и через пятнадцать он со словами: Здравствуйте, господин премьер, уже входил в кабинет. Здравствуйте, прошу садиться. Вы меня вызвали в тот момент, когда мы уже совсем почти дорабатывали план, призванный исправить ошибочное решение по выводу из столицы всех сил правопорядка, думаю, завтра смогу представить его на ваше рассмотрение. Не сможете. Почему. Не успеете. Да он почти готов, остались сущие мелочи. Боюсь, вы не поняли – не успеете, потому что завтра уже не будете министром внутренних дел. Что, вопросительное местоимение прозвучало именно так – будто им выпалили и потому не вполне уважительно. Вы прекрасно слышали, что, не заставляйте меня повторять. Но, господин премьер-министр. Не будем затевать никчемный диалог, с этой минуты ваши полномочия прекращены. Это насилие, господин премьер, это произвол, господин премьер-министр, и – довольно своеобразная, знаете ли, причудливая манера отблагодарить меня за те услуги, которые я оказал стране, должна быть причина для такой грубой, и, надеюсь, вы сформулируете ее, да, грубой, отставки. Ваши услуги стране во время последнего кризиса были одной непрерывной цепью промахов, перечислять которые не стану, я вполне способен понять, что необходимость создает закон, что цель оправдывает средства, но – лишь при том условии, если цель достигнута, а закон, принятый по необходимости, исполняется, а вы ничего не исполнили и ничего не достигли, а теперь еще эта гибель комиссара. Он пал от руки наших врагов. Нельзя ли обойтись без оперных арий, а, очень обяжете, я слишком глубоко в теме, чтобы верить подобным побасенкам, у врагов же было бы гораздо больше оснований сделать из вашего комиссара героя, чем убивать его. Поверьте, господин премьер-министр, не было другого выхода, этот человек представлял настоящую опасность. О нем, если позволите, поговорим в другой раз, его убийство – это непростительная глупость, а теперь, как будто мало было всего прочего, мы получили еще и уличные манифестации. По моим сведениям – незначительные. Гроша ломаного не стоят ваши сведения, полгорода уже на улицах, и за другой половиной остановки не будет. Я уверен, что будущее меня оправдает, господин премьер-министр. Вам мало чем это поможет, если настоящее осудит, и на этом – все, точка, будьте любезны удалиться, разговор окончен. Я ведь должен передать дела своему преемнику и ввести его в курс дела. Я сам займусь этим. Но преемник. Ваш преемник – я, потому что кто стал министром юстиции, может ведать и внутренними делами, так что все в семье, как говорится, останется, я возьму это на себя.

В десять часов утра того дня, где мы пребываем, двое полицейских в штатском поднялись на пятый этаж и позвонили в дверь. Отворившая им жена доктора спросила: Кто вы, господа, и что вам угодно. Мы из полиции, нам приказано доставить на допрос вашего мужа и, пожалуйста, не трудитесь сообщать, что его нет дома, квартира под наблюдением, и нам отлично известно, что он – дома. Нет никаких причин допрашивать его, во всех преступлениях, по крайней мере, по сию пору, была виновата я одна. Это уж не нам решать, мы получили приказ, не допускающий двоякого толкования, – доставить врача, а не его жену, а потому если не хотите, чтобы мы применили силу, позовите его, да, и привяжите собаку, чтобы не вышло какой неприятности. Женщина закрыла дверь. Потом, когда открыла спустя минуту, рядом уже стоял доктор: Что вам угодно. Препроводить вас на допрос, мы уже объяснили цель прихода вашей жене, сто раз прикажете повторять. У вас есть ордер. Ордер не нужен, город на осадном положении, если хотите – вот наши удостоверения. Я должен сперва переодеться. Один из нас поприсутствует при этом. Боитесь – сбегу или покончу с собой. Мы выполняем приказ, вот и все. Один из полицейских вошел и пробыл внутри недолго. Я пойду с мужем туда, куда идет он. Нет, не пойдете, здесь останетесь, не вынуждайте меня идти на крайние меры. Да уж куда еще – более крайних не бывает. О-о, бывает, и как еще бывает, вы даже и представить себе не можете, и, обратясь к доктору: Руки. Прошу вас, давайте обойдемся без наручников, я даю вам честное слово, что не сбегу. Руки, я сказал, а честное слово оставьте себе, вот так, так-то оно лучше, спокойней. Женщина обняла мужа, поцеловала, проговорила сквозь слезы: Меня не пускают с тобой. Да не тревожься, вот увидишь – еще до вечера я буду дома. Возвращайся поскорей. Вернусь, моя милая, вернусь. Лифт двинулся вниз.

В одиннадцать часов человек в синем галстуке в белую крапинку поднимается на чердак дома, стоявшего почти строго напротив дома, где живут доктор с женой. При нем деревянный лакированный ящик прямоугольной формы. Внутри лежит оружие – разобранная автоматическая винтовка с оптическим прицелом, который в данном случае будет без надобности, на такой дистанции хороший стрелок промахнуться не может. Не будет применен и глушитель, но уже по причине этического свойства – человеку в синем галстуке в белую крапинку всегда казалось вопиющим вероломством такое отношение к жертве. Оружие собрано и заряжено, пригнана и поставлена на место каждая деталь этого инструмента, идеального отвечающего своему предназначению. Человек в синем галстуке в белую крапинку выбирает позицию для стрельбы и ждет. Он терпелив, он много лет занимается своим ремеслом и дело свое делает на совесть. Рано или поздно жена доктора выйдет на балкон. Впрочем, на тот случай, если ожидание слишком уж затянется, человек в синем галстуке в белую крапинку припас и другое оружие – обычную рогатку, которая пуляет камнями и применяется обычно для битья оконных стекол. И не родился еще такой человек, что, услышав звон стекла, не выскочил бы посмотреть на малолетних вандалов. Минул уже час, но жена доктора пока так и не появилась, плачет, наверно, бедная, но вот сейчас пойдет вдохнуть свежего воздуха, но не станет открывать окно, выходящее на улицу, там вечно толкутся люди, лучше балкон, что смотрит во двор, где куда спокойней с тех пор, как появилось телевидение. Женщина подходит к кованой ограде, берется за нее, ощущает холод железа. Мы не можем спросить ее, успела ли услышать она почти слитный треск двух выстрелов – она уже лежит мертвая на полу, кровь течет и каплями стекает на нижний балкон. Пес прибегает из комнаты, обнюхивает и лижет лицо хозяйки, потом задирает морду к небу и завывает так, что мороз по коже, но третий выстрел тут же обрывает этот вой. Слышал что-нибудь, спросил тогда один слепец. Три выстрела, ответил ему другой. Но вроде бы еще и собака завыла. Уже замолкла, после третьего выстрела. Вот и хорошо, терпеть не могу, когда собаки воют.