Проблема Пушкина. Лит. наследство. Том 16/18

этой стихии, и «генералы» («Граф Милорадович и ген.-ад. Бенкендорф», деловито поясняет

примечание), «пускающиеся в опасный путь» спасать «дома тонущий народе, даны в

комической тональности. Комизм этот приглушен, но выступает совершенно ясно, когда с

ним перекликается появление следующего сиятельного персонажа: графа Хвостова с его

«бессмертными стихами». Так двусмысленна и сомнительна поэма даже помимо основного

конфликта Петра и Евгения. Здесь опять-таки, на первый взгляд, Петр побеждает Евгения.

Петр грандиозен. Евгений жалок. Но линия Евгения выдержана без малейшего намека на

иронию, в чистой тональности «буржуазной драмы». О Евгении говорят, и правильно

говорят, как о предке Акакия

103

Акакиевича и Макара Девушкина и всей «филантропической» литературы буржуазного

реализма. Но в сравнении с Евгением Акакий Акакиевич и даже Макар Девушкин почти

клоуны. Если считать мерой демократизации искусства степень освобождения от

обязательства изображать лиц низшего класса комическими — «Медный всадник» стоит

неизмеримо дальше по этому пути, чем Гоголь и Достоевский. Конфликт жалкого

сумасшедшего оборванца с властелином полумира был уже готовым материалом для

комизма. Избегнуть самым решительным образом малейшего намека на комедию — значило

тем самым признать равенство Евгения с Петром, признать поражение первого случайным и

временным. Евгений вопреки своей внешней жалкости вырастает в трагического героя и

гибель его возбуждает не презрительную жалость, а «ужас и сострадание». И самое

полуобожествление Петра, придающее ему черты не столько бога, сколько демона,

способствует поднятию Евгения до степени некоего «богоборца», а Петра превращает в

злую внешнюю силу, враждебную человеку, борьба с которой, хотя бы и без надежды,

только возвеличивает борца.

Иллюстрация:ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ“

Рисунок тушью Н. Кузьмина

Издание „Academia“, 1933 г.

«Медный всадник» справедливо считается одной из вершин пушкинского творчества.

Только огромный поэт мог хаос и путаницу своих исторических воззрений и своих

мистифицированных сомнений и колебаний, в которых каждый реальный мотив был

подменен ложным, превратить в стройную систему образов, в глубокий и сложный образ

борьбы, не получающей разрешения.

Но вместе с тем «Медный всадник» вскрывает национальную ограниченность Пушкина.

По всему своему облику Пушкин гораздо более космополит и европеец, чем Гоголь или

Толстой. Тем не менее Пушкин остается узко национальным поэтом, классиком только для

своих соотечественников, а Гоголь и Толстой входят в общую литературную сокровищницу

человечества. Пушкин был как бы фокусом, вобравшим в себя огромный художественный

опыт всего предшествующего развития буржуазного человечества и перевоплотивший его

для рождающейся русской буржуазной культуры. В этом смысл пресловутой

«всечеловечности», найденной в нем

104

Достоевским. Но из этого же следует, что в его творчестве нет ничего принципиально

нового по сравнению с раннебуржуазной литературой Запада. Во всемирно-историческом

масштабе Пушкин не этап.

Однако разрешая эту очень широкую и обобщенную задачу воссоздания для России того,

что было создано в старших странах, Пушкин относился с величайшей восприимчивостью к

каждому конкретному повороту современной ему русской истории. У нас многие думают,

что такая острая восприимчивость к злободневному — самодовлеющее качество. Если в

невинных на первый взгляд стихах Сумарокова оказываются зашифрованные намеки на

борьбу прусской и австрийской партии при дворе Елизаветы Петровны, наш литературовед

без колебаний засчитывает это в плюс Сумарокову. Это конечно грубейшее искажение

основного марксистского положения, что художник должен быть сыном своего времени.

Восприимчивость к злобе дня бывает разная.

Восприимчивость Пушкина к современной ему истории была глубоко субъективна.

Прежде всего он воспринимал ее с точки зрения своего индивидуального приспособления к

ней. Это верно и в грубо биографическом, и в идеологическом смысле. События

воспринимались Пушкиным прежде всего как так или иначе изменяющие его собственную

позицию и осмысливались им с этой точки зрения. Исторические теории Пушкина глубоко

субъективны и «актуальны»: они всегда призваны ответить на вопрос о месте Пушкина в

современном ему обществе. Черта эта опять характерна для дворянина, имеющего что

терять и ничего терять не желающего.

Так и «Медный всадник» есть лирическое выражение раздумий Пушкина над тем, что ему

сулит николаевская реальность. Это лирическая обработка собственной растерянности

перед узко конкретным и (как Пушкин не догадывался) относительно эфемерным стечением

обстоятельств. Для русского читателя это «стечение обстоятельств» — часть его

«исторической памяти» (или, менее образно, часть его «общего образования»); мы знаем,

перед чем Пушкин стоит в мучительной растерянности и о чем его раздумья. Не-русский

читатель этого не знает. Для него объединяющий смысл вынут из поэмы. Он видит только

ряд великолепных картин и весьма загадочно сформулированный конфликт между

фигурами, содержание которых ему неясно.

Совершенно другое дело почти одновременные произведения Гоголя. «Ревизор» или

«Мертвые души» не страдают от национальной ограниченности, потому что, изображая

русскую крепостную действительность с большей реалистической конкретностью, чем

Пушкин, Гоголь в то же время изображал ее гораздо более обобщенно, выбирая из нее то,

что было типично в широком историческом масштабе, давая одновременно и портрет