Профессия: театральный критик

Величавая пантомима рисовала эпизоды кровавой битвы. Над те­лами павших скорбно застыли крестьянки. Их песня звучала как плач, как проклятие войне...

Когда же сцену заполнила пестрая толпа разодетых, беспечных, бездушных придворных кардинала Корнаро, контраст этого эпизода с предшествующим приобрел особый трагический смысл.

Перед столь высокой публикой выступает комедиант Рудзанте! Ве­селью нет конца! А зрители в зале с горечью следят за злоключениями героев...

Сначала Рудзанте предстал в роли пожилого, потрепанного воен­ными невзгодами, голодного и запуганного дезертира. Глауко Маури, создатель трагикомического образа маркиза Форлипополи в комедии Гольдони, и здесь сыграл своего героя на грани трагедии и фарса, сыг­рал как бы на одном дыхании. У его Рудзанте запуганность странно граничит с наглостью, он трус и враль. Таким его сделали ужасы войны. Но он еще и глубоко несчастный человек. События, с ним случившиеся, оказались не просто смешными, но унизительными, оскорбляющими человеческое достоинство. Остатки природного жизнелюбия борятся в герое с отчаянием. Обездоленный Рудзанте исчезает со сцены с безум­ным и бессмысленным смехом, напоминающим рыдания...

Затем Рудзанте — Маури развивает перед зрителями ту же тему ос­корбленной и униженной человечности в образе бедняка-крестьянина Билоры. Билора не только страдал. Ударом ножа он отомстил богатому венецианцу, сманившему от него красавицу-жену.

Билора одновременно и жалок, и смешон. Актер сыграл фарс, но фарс трагический. Робость Билоры была смешна, отчаяние его безыс­ходно. Билора глядит и никак не может наглядеться на монеты, выпро­шенные у жены, он весь дрожит от комического восторга — и фарсовая эта сцена звучит неожиданно трагически.

Билора прогнан. Захлебываясь в полубезумном монологе, он фан­тазирует страшную картину убийства обидчика. А месть свершилась проще и страшнее. В ней было много злобы, но еще больше ужаса перед содеянным. В отчаянии замирает над трупом старика Билора, этот ко­мический неудачник, простак и мститель...

Глауко Маури выступил в роли Петруччо, Валерия Морикони — Катарины. Трактовка центральных характеров комедии Шекспира "Ук­рощение строптивой" в спектакле туринцев в общем-то достаточно при­вычна. Искатель приключений, жизнелюб и остроумец обуздывал на про­тяжении спектакля взбалмошную девицу, отвадившую женихов и от это­го страдавшую. Да и в постановке Франко Энрикеца на сей раз как буд­то не оказалось особых глубин и открытий. Но одно открытие все же бы­ло— туринцы доказали, что произведение и в традиционной трактовке заиграет всеми красками, помолодеет, если в него вложить душу, насы­тить брызжущим через край оптимизмом, если оживить это произведе­ние тонким психологическим искусством, блистательным мастерством.

В "Укрощении строптивой" у туринцев живет дух "веселой Анг­лии". Все здесь — игра. Слуги лорда разыгрывают пьяницу Слая, за­ставляя его поверить в то, что он — вельможа. Перед мнимым "лордом" бродячие актеры играют комедию о Петруччо и Катарине. Петруччо виртуозно разыгрывает Катарину, представляясь грубым и упрямым, в то время как он давным-давно влюбился в девушку и ждет-не дождется примирения. А Катарина, трогательная и отчаянно сопротивляющаяся, уже поняла "условия игры", включилась в нее и сама хохочет вместе со своим Петруччо над родней, потрясенной происшедшим с ней превра­щением.

Все здесь играют самозабвенно, не забывая, однако, о достоверно­сти, психологической точности. Игра в этом спектакле осмысленна и значительна — в ней находит выход жизнерадостность народа. На этот раз герои спектакля проложили дорогу друг к другу, поверили, не обма­нулись, победили.

В "Укрощении строптивой" мизансцены изобретательные и острые, а костюмы причудливо радужные, карнавальные. Эти костюмы и лег­кую, подвижную, лукавую декорацию придумал замечательный худож­ник театра Эммануэле Луцатти...

Искусство Туринского театра, яркое, демократическое и очень со­временное, принесло радость и надолго сохранится в памяти.

(Грусть с весельем пополам //Театральная жизнь. 1966. №13).

"Римская драматическая труппа"

Постановки Франко Дзеффирелли "Волчица" Д. Верги, "Ромео и Джульетта" У. Шекспира

Ноябрь 1966 г.

Большое искусство всегда приносит много нового, неожиданного, радостного, даже когда вызывает желание поспорить. Именно так было на спектаклях итальянской драматической труппы, руководимой Фран­ко Дзеффирелли.

Зрители с нетерпением ждали гостей из Рима. Предстояло впервые увидеть на сцене замечательную итальянскую актрису Анну Маньяни, чье человечное и страстное искусство мы давно полюбили по фильмам; предстояло знакомство с творчеством одного из интереснейших режис­серов и театральных декораторов Франко Дзеффирелли. И ожидания не обманули: к нам приехал коллектив прекрасных артистов, в котором даже Анна Маньяни, с ее ослепительным мастерством и могучим тем­пераментом, была лишь первой среди равных. Но подлинным героем гастролей стал руководитель театра. Дзеффирелли поставил и оформил оба спектакля "Римской драматической труппы": "Волчицу" Джованни Верги, пьесу, не шедшую на сцене более полувека, и "Ромео и Джульет­ту" Шекспира.

В "Волчице" точное воссоздание быта сицилийских крестьян, вер­ность эпохе сочетаются с мощным раскрытием страстей героев, анали­зом их трагических переживаний и сложных взаимоотношений. В спек­такле все броско и определенно; детали быта, атмосфера действия, ха­рактеристики персонажей, лишенная полутонов игра актеров.

На сцене возвышается стог настоящего сена, громоздятся мешки с зерном, в кувшинах плещется вода. В тишине знойной сицилийской ночи звучат подлинные народные песни. Крестьянская масса живет не­простой, полной резких контрастов жизнью. И, кажется, что нарочитая неприкрашенность быта, намеренная отчетливость действия делают особенно достоверными доведенные до высокого напряжения страсти героев: вдовы-крестьянки Пины, ее дочери Мары, красавца батрака Нанни. Пину, прозванную за крутой нрав Волчицей, играет Маньяни.

Актриса раскрывает нерастраченность чувств и силу эмоций траги­чески одинокой, охваченной поздней страстью женщины. Маньяни сыг­рала роль на едином дыхании, уничтожив своим исполнением натура­листические подробности, столь существенные у Верги и совершенно чуждые искусству актрисы. Резкая, открытая манера ее игры дает выход бурному темпераменту. В то же время актриса нигде не преступает ме­ры. В ее Пине — особая, сосредоточенная сдержанность: кажется, дай она полную волю своей страсти, будут сметены с пути все преграды, побеждена трезвость и расчетливость Нанни, и Пина завоюет свое сча­стье. Но чуда не произошло. Нанни взял в жены Мару (Освальдо Руд-жиери и Аннамария Гуарниери были достойными партнерами Манья­ни), и Пина предпочла смерть страданию...

В суровом реализме и яркой эмоциональности спектакля Дзеффи­релли кроется секрет его воздействия на зрителя. Однако в то же время кажется, что Дзеффирелли стремится не столько понять трагические противоречия жизни, сколько их запечатлеть. Отсюда — глубокий пес­симизм этой постановки.

В "Ромео и Джульетте" Дзеффирелли попытался дать новаторское и современное прочтение великой трагедии. Его спектакль еще раз под­твердил неисчерпаемость возможностей, таящихся в шекспировской драматургии, доказал, что новое слово в искусстве под силу сказать только смелым и мыслящим художникам.

И здесь Дзеффирелли идет от быта, от эпохи, через трезвый пси­хологический анализ — к впечатляющему раскрытию человеческих чувств. Но теперь он стремится противопоставить эти чувства бессер­дечному миру.

Мы видим будни и праздники этого мира— тягучие домашние ри­туалы, стремительные уличные бои...Здесь все недоброе—ипрактицизм синьора Капулетти, и сговорчивость Кормилицы, так легко предавшей Джульетту, и шутливая, небезопасная бравада молодежи. Все ярко, и, однако, в словах и действиях проглядывает пугающая бездушность, словно эти люди танцуют и читают книги, повесничают и остроумни­чают, фехтуют и убивают друг друга от нечего делать, от ужасающей пус­тоты. В этой атмосфере взрыв оказался неминуем. И вот вспыхнул бой Тибальда и Меркуцио, ставший одной из ключевых сцен постановки.