Происхождение миров

Решения вселенских соборов и содержание папских посланий (энциклик) отражают эти противоречия и изменение позиции церкви. Ватиканский вселенский собор, возглавлявшийся папой Пием IX, автором «Силлабуса» [151] и заклятым врагом либерализма, должен был в 1870 г. признать за наукой некоторую независимость. Однако после напоминания, что все науки идут от бога и должны в конечном итоге вести к богу, в решении содержится место, где видна попытка ограничить эту независимость:

151

«Силлабус» — сокращенное название «Перечня главнейших заблуждений нашего времени», изданного папой Пием IX в 1864 г. (Прим. ред.)

«Церковь, конечно, не запрещает этим наукам, — говорится там, — применять в соответствующих научных областях свои собственные принципы и свои собственные методы; однако признавая за науками эту свободу, она серьезно предупреждает, что в науки не должны проникать заблуждения, противоречащие божественному учению, и что науки не должны выходить за пределы своей собственной области, вторгаясь в область веры и ниспровергая ее».

Несколько позднее папа Лев XIII, большой любитель ссылаться на ученых средневековья и в том числе на святого Фому Аквинского, использовал в своем послании Providentissimus Deus (18 ноября 1893 г.) более осторожные формулировки:

«Между теологией и физикой не может существовать, — утверждал он, — никакое фактическое разногласие, если только они будут оставаться в своих областях, и будут остерегаться, по выражению святого Августина, что-либо утверждать наудачу и не будут принимать известное за неизвестное».

Видимый либерализм этих слов был высоко оценен учеными-католиками. Последние видели в них своего рода признание правильности позиции Бюффона. На самом деле эта формальная уступка была следствием непрерывного прогресса человеческих знаний. Она отражала изменение тактики церкви, но не отказ от принципов. Это вполне показало последующее решение библейской комиссии, основанной самим Львом XIII. Эта комиссия, руководимая папой Пием X, вынесла 30 июня 1909 г. постановление, в котором хотя и признавалось, что не следует «постоянно искать в первой главе книги Бытия особенности, свойственные научному языку», все же утверждалось, что «Моисеев рассказ о сотворении мира историчен и что он имеет основание в объективной реальности» (т. е. соответствует хронологическому порядку явлений). Однако отсюда совсем не следует, что допускалось практическое сосуществование науки и религии; эти две области оставались обособленными друг от друга. Если какой-нибудь ученый-католик, работая в своей лаборатории или кабинете, загорался жаждой объективной истины, то он мог заняться своими исследованиями, не заботясь о примирении получаемых результатов со священными текстами или с желаниями профессиональных теологов. [152] Именно об этом отделении науки от религии, часто еще недостаточном, но благодаря которому верующие могли все же посвятить себя плодотворной научной работе, и хочет поставить вопрос нынешний папа Пий XII.

152

Такова была позиция Пастера, который писал: «Две области являются различными, и горе тому, кто хочет заставить одну из них поглотить другую». На наш взгляд, подобное «раздвоение» представляется парадоксальным и фактически оно осуществлялось в полной мере очень редко. Сознательно или бессознательно, многие верующие продолжали налагать на себя в науке определенные ограничения, и их работы носили печать тенденциозности. Возврат буржуазной идеологии к идеализму, происшедший в конце XIX — начале XX вв., привел к усилению этого антинаучного влияния. Однако можно сказать определенно и то, что многие ученые-католики смогли до сегодняшних дней сохранить полезную независимость разума от религии.

Конечно, в чисто теологической части своей речи (о доказательствах существования бога) Пий XII все время старается избежать противоречий с утверждениями своих предшественников. Он говорит, что «факты, установленные до сих пор, не составляют абсолютного доказательства в пользу сотворения мира, в противоположность аргументам, извлеченным из метафизики и божественного откровения, если речь идет только о сотворении мира во времени».

Таким образом как будто спасена иерархия «трех инструментов истины, трех лучей одного и того же солнца»: науки, философии и божественного откровения, до некоторой степени уменьшено затруднение теологов, которые хотели бы думать вместе с Фомой Аквинским, что «в начало мира можно верить, но его нельзя ни доказать, ни постичь разумом».

Но после того как Пий XII принял эти моры предосторожности, он не поколебался в своей речи заявить: «Что бы ни утверждали опрометчиво в прошлом, но чем дальше идет истинная наука вперед, тем больше она открывает бога, как будто он ее ожидает за каждой дверью, раскрываемой наукой», а затем восклицает в заключение: «Таким образом, творение во времени; а поэтому и творец; и, следовательно, бог! Вот те слова — еще несовершенные и не совсем отчетливые — которых мы требуем от науки и которых наше поколение ожидает от нее».

Мы видим, что Пий XII прямо говорит о требованиях религии (или, скорее, о его собственных требованиях как папы) по отношению к науке. Этим самым установлены с небывалой до сих пор строгостью обязанности ученого-католика. Он не должен более удовлетворяться открытиями законов природы и радоваться по поводу более глубокого проникновения в божьи творения. Он должен доказать всем, что бог существует. Его роль как исследователя должна сочетаться с функциями пропагандиста. Теперь уже не наука вторгается в область веры, чего опасался Ватиканский вселенский собор, но вера вторгается в область науки. Несколько далее Пий XII не колеблется говорить об «уверенности, которую наука снабдила первыми начальными элементами» и которую позднее «увенчает вера». Метафизика теологов или библейские рассказы тем самым отодвинуты на задний план с целью привлечь к себе неверующие массы. Во всяком случае, для убеждения тех, о ком думал Пий XII, произнося свою речь (т. е., по-видимому, для убеждения рабочих масс Италии и Франции, усвоивших марксизм и отвергающих своим критическим умом произвольные догматические утверждения), на первое место выступают отныне данные науки. Это большая честь для ученых-католиков, но эта честь хранит в себе опасность, поскольку папа не только обращается к ним с этой просьбой, но и уточняет свою мысль, указывая, как именно он понимает то обстоятельство, что наука подтверждает существование бога. Это вмешательство в науку если и ликвидирует все басни книги Бытия, сохраняя лишь положение о начале, о почти одновременном сотворении всех небесных тел, то все же весьма ограничивает рамки науки.

Действительно, папа выдвигает две серии вполне определенных «научных» аргументов, которые якобы должны подтвердить существование бога: а) относящиеся к «изменяемости вещей» и б) опирающиеся на «законченный порядок, царящий во всех частях Космоса». Постоянно заботясь о единстве и связи между догмами, Пий XII связывает эти две серии аргументов с первым и последним из пяти положений Фомы Аквинского в «Summa theologica». Мы не хотим здесь обсуждать, в какой мере оправдано это обращение за поддержкой к Фоме Аквинскому.

Заметим, однако, что если пятое положение в «Summa» действительно основано на использовании порядка и законченности, которые якобы имеют место во вселенной, то Пий XII просто-напросто прибегает к утверждению о том, что вселенная должна иметь конец и должна была обязательно иметь начало. Конечные цели заменены, таким образом, конечностью во времени, и эта подмена понятий представляется тем более неприемлемой, что Фома Аквинский, как мы уже говорили выше, не считал возможным доказать факт сотворения мира.

После этого опасного теологического упражнения Пий XII переходит к собственно научной части своей речи. Его первый аргумент, связанный с «изменяемостью» во вселенной, начинается с довольно большого исторического обзора новейших открытий в физике. Если в макромире многочисленные изменения объектов и их непрерывное движение были установлены уже давно, то «атомы, — замечает папа, — напротив, казалось, радовали своей вечной стабильностью и неразрушимостью». Последние открытия атомной физики уничтожили это убежище кажущейся неизменяемости. Отныне уже невозможно сомневаться в том, что вся материя находится в состоянии постоянного движения и изменения. Папа приводит слова Гераклита: «Все течет» , а также его высказывание о «мировом потоке, уносящем с собой все материальные объекты макромира и микромира и вызывающем их закономерные и непрекращающиеся изменения». Все первые параграфы этого раздела речи папы своим содержанием и даже своей формой невольно свидетельствуют о справедливости диалектического материализма, законы которого являются единственными, позволяющими правильно интерпретировать результаты современной науки.

Однако не следует думать, что папа стал внезапно марксистом. Прежде всего, изменяемость приписывается лишь неорганической материи, т. е. Пий XII сохраняет неявным образом барьер, отделяющий жизнь от неорганической материи. Кроме того, в конце этих длинных рассуждений он внезапно покидает научную почву, когда речь заходит о выводах.

«Ученый нынешнего дня, — говорит Пий XII, — проникающий в тайны природы глубже, чем его предшественники сто лет назад, знает, следовательно, что хотя неорганическая материя даже в ее самых сокровенных уголках носит на себе печать изменяемости, но ее существо и ее субстанция должны по своей природе оставаться вне этих изменений и сохраняться постоянными». Мы должны скромно признаться, что не понимаем как вместо вывода о вечности движения, который представляется естественным для нас… и для Гераклита, могло быть выведено при помощи разума подобное заключение, столь противоречащее исходным предпосылкам. На самом деле папа черпает этот вывод в религиозной вере. Подобные затруднения уже смущали Фому Аквинского, когда он хотел доказать существование вечной неподвижности, исходя из движения. Стоит здесь привести его ответ, над которым папа Пий XII должен был бы задуматься.

«Эти выводы, — пишет Фома Аквинский, — наталкиваются на два затруднения. Первое заключается в том, что мы исходим из предположения о вечности движения, которое католики считают ошибочным. На это следует ответить, — добавляет святой — Фома с наивной откровенностью, которая очаровала ученых мужей той эпохи, — что наиболее действенным средством для доказательства существования бога есть принятие предположения о новизне мира, а не его вечности, ибо если предположить, что мир вечен, то существование бога представляется менее очевидным».