Производственный роман

— — — — —

Позади остались растущие, как грибы, дома, уже давно смеркалось; коварно и неудержимо, как наводнение, распространялась темнота, и он, держа мешок с формой в руке, с медленно рассеивающейся грустью в сердце, вышел из автобуса (на остановку раньше, чем «нужно» и «рекомендуется» — если рассчитывать геометрически) и направился вверх по проспекту А., когда встретил господина Шандора, поэта. Поэт курил и с привычной любезностью предложил мастеру советскую конфету, карамель «Северянка»,от которой молодой мастер, однако, сославшись на состояние своих зубов, с благодарностью отказался. (Как разболелись зубы! Как будто у мастера болел нос. Целыми днями слонялся он по комнате, как соннаямуха. А ведь была весна, чудесная весна: зелень появлялась, сквозь нее пробивалась желтизна, лиловость и краснота. Все это так поэтично. [По-моему, по крайней мере. — Э.]Но он только слонялся целыми днями. Мало того. Садился на стул, наклонялся вперед, подпирал щеку рукой и читал. И сколько! За три дня семнадцать страниц газетных статей господина Чата. Семнадцать! Но ведь ему так понравилось!..) Они вместе тяжело поднимались в гору! Поскольку мастер пребывал в задумчивом, чувствительном состоянии, они не проронили ни слова; что крайне жаль, если подходить чисто с ист. — лит. позиции; о чем я и сожалел. Однако вскоре дикий собачий лай встряхнул их заторможенную прогулку. Мастер испугался, перед лицом чего господин Шандор оказался лицом к лицу с двумя зверюгами. Это были великолепные животные, мускулистые, сильные, молодые, белизна зубов вызывающе блестела. Мастер сказал с меланхолией,потопленной в волнении: «Какие пруссаки!» Господин Шандор смотрел на собак, те постепенно затихли, двигаться двигались, но пасти оставались закрытыми. Господин Шандор, теребя новый мундштук и обратив на него неземной взгляд, сказал так: «Когда же мы станем такими прекрасными собаками?» Мастер тогда хорошенько пригляделся к собакам, и на это ему тоже пришла в голову мысль: «Когда же мы станем такими прекрасными собаками?» Прислушиваясь друг к другу, они шли дальше, и когда они дошли до перекрестка — улица А. сливалась с заворачивающим здесь проспектом Т., — господин Шандор пошел направо, а мастер налево.

Естественно, нам, то есть мне, хотелось бы избежать неуклюжих идиллий и лживых описаний типа «великий человек в быту»; но о том, как мастер, устало прислонившись к дверному косяку, позвонил, и Фрау Гитти открыла дверь, и в прихожей свет лампы оплел их нереальным, но глубоко правдивым сиянием, и женщина, обнимая маэстро, удивительным альтом сказала: «Дорогой», — нельзя умолчать.

Но мастер правда очень устал. «Пиво есть?» Рухнул в огромное коричневое кресло, которое занимало полкомнаты, мешок с формой даже не бросил, просто уронил, ноги вытянул, руки, перекинув через подлокотники, свесил к паркету. Тогда он сказал: «Дорогая». Лицо женщины просияло, кожа разгладилась, он сама присела на корточки, взяла мастера за руку и положила на нее лицо. «Дорогой», — сказала она, но посмотрев мастеру в глаза, добавила: «Ты где-то не здесь». Он дернул головой и пробормотал что-то несвязное. (Вот видите, здесь вновь становится понятно что художники — люди безусловно неординарные. Это движение, головой вверх! И взгляд! Который скачет туда-сюда подобно испуганной певчей птичке! Какая беззащитность!) Женщина не рассердилась, но расстроилась. «Продули?» — спросила она наконец. «Туго пришлось», — сказал с благородной двусмысленностью мастер слова и добавил: «Появились люди с сумками», — с этими словами он вскочил, без всяких объяснений ринулся в ванную и неподходящими для дела ножницами начал стричь ноготь на большом пальце, который, без сомнений, прилично врос в мясо и кроме этого в нескольких местах уже пообломался. («В доме незрячих короли одноглазы».)

¹⁴«Друг мой! Все мы живем прошлым и разрушаемы прошлым», — сказал он мудро и масштабно. Объективные условия сильно изменились: обильный обед разморил вторую половину пасхального дня. Мастер, забыв святость дня (но оградив себя от сытого клевания носом), шнырял между присутствующими там представителями старшего поколения (Йозеф Веверка, дядя Эдэн, отец), как голодная легавая. «Друг мой; там, где нет сочувствия, нет и воспоминаний», — кивал он утешительно встревоженным душам. После этого с некоторым тщеславием прибавил: «Видите, мой друг, камни болтовни? Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Он хитро улыбнулся, не сказав ни слова.

«Знаешь, Петерке, — после длительных предисловий обратился к нему дядя Эдэн, — я, душа моя, необычайно люблюмузыкальную мессу. Потому что она приводит в такое состояние духа». Взгляд престарелого господина то затуманивался, то прояснялся: о чем-то он забывал, что-то приходило ему на ум. Мастер, великолепный знаток людей и душ, это мгновенно заметил (но не попался в сети примитивных объяснений, вроде «старик дремлет» или «хотел бы подремать») и, будучи специалистом по части людей и случающихся с ними событий (историй), начал действовать. Он тихо сказал: «Нелегко, наверно, было».

Дядя Эдэн дернул головой и послал мастеру такой незамутненный взгляд, что могло показаться: возможность упущена и старик вот-вот спросит у него, немного изумившись: «Что-что? О чем ты? Что, нелегко, наверно, было?» — но спустя мгновение, которое одновременно показалось слишком коротким и слишком длинным, сонно моргнул, как ленивая лягушка, приличная бородавка на веке вроде бы прокатилась, «задержавшись» в густой поросли ресниц: «Нелегко было». — «Нам уже это незнакомо», — сказал мастер бесстыдно. «Да уж, сегодня этого представить даже невозможно. Чтобы, скажем, тысячу км пешком». — «Хорошенький автостоп», — сказал господин Дьердь, держа в руке короткую «Мальборо» с той прагматичной беспардонностью, которая, несмотря на свою чистоту и — хочется еще, еще и еще раз подчеркнуть — доброжелательность, неизбежной предвзятостью и преувеличениями создает конфликт поколений и возводит стену отчуждения, и в этом смысле проблематична. Мастер же со своим неприметным стремлением к гармонии как раз старался установить контакт. «Не грузите по кругу, mon ami, не надо». Большой младший брат напустил вокруг себя облако голубоватого дыма. Господин Дьердь любит и умеет не спеша выпить. Мастер хорошо помнит, что господин Дьердь еще в детстве хорошо чувствовал себя среди взрослых.

«Тысячу километров, но так, что отдыхать было нельзя. Кто раз остановится, тому конец. Мы проходили мимо замерзших людей. Некоторые, душа моя еще были живы. Но там уже не помогали. Хватало самого себя тащить. Это было делом жизни и смерти душа моя, точномогу тебе сказать. Мы ели кору деревьев: березы, платана, акации. Береза лучше всего, акация сухая. Когда мы так отступали, поймали партизана. Стою я, значит, на бескрайней равнине с партизаном». Дядя Эдэн по-козлиному засмеялся. «Он нам нужен был там, как, тебе я смело могу сказать, правда ведь, в конце концов, ты уже отец, мы люди взрослые, как корове седло. — (Снова «как козел».) — Подходит ко мне командир, крепкий парень родом из Шомодьи. Господин прапорщик! Кто это? Говорю ему, что партизан. Партиза-ан?! И еще живой? Живой. Сейчас же ликвидировать, душа моя». Дядя Эдэн потянулся вперед. Мастер услужливо подал ему бокал с вином, о содержимом которого по-барски позаботился господин Дьердь. (Да-да!) Концы усов окунулись в вино. «Партизан, ваше здоровье, вкусное винцо, как говорят русские! Из Будафока? Партизан знал, о чем идет речь. Я глубоко заглянул ему в глаза, в нем не было никакой ненависти, и он тоже чувствовал, что я хочу его спасти». — «И… — устраивался он на мягкомстуле, — удалось?» — «Знаете, друг мой, я сильно подбадривал старика. Знал я… Я на его месте стал бы обманывать себя или, точнее, его». Дядя Эдэн очень человечно махнул рукой. «Душа моя, ведь там отпустить такого было невозможно. И не будем забывать: если бы я его отпустил, чуть погодяон снова стал бы стрелять в венгров…Он смотрел на меня, верил мне. Я тоже уважал его за смелость. Мы были солдаты. Проходит мимо сержант, я спрашиваю его, возьмется ли. Возьмется, конечно. Отошли они на несколько шагов от дороги. Выстрелил сержант. Партизан продолжал прямо стоять в снегу. Сволочь вы, завопил я, выйдя из себя. Душа моя, в такой момент, в такой ситуации промахнуться — нет греха больше перед страхом смерти». Теперь он поставил бокал обратно; господин Дьердь тотчас же восполнил нехватку вина. «Я дал ему свой пистолет, из него удалось прикончить».

Мастер погрузился в кресло, сейчас он ясно ощущал: он и мир — две вещи. Подошел Йозеф Веверка, с мрачным видом, таинственно. «Как дохлая пальма, ха-ха-ха», — расхохотался он в другой момент. Без остановки. До мастера издалека, очень издалека доносились звуки. Йозеф Веверка в кратком вступлении вроде бы упомянул мать мастера, с которой вместе в плену был, что ли, после какого-то там по счету конца света («Какой бестолковый, Петерке! Этот бедный Веверка! В прошлый раз сообщил, что у него песок в моче, нет ли у меня?»), затем, избрав мастера в качестве презентабельного слушателя, продолжал так («стремясь переплюнуть»): «Вот холод был, сынок, так холод, повезло моему младшему брату Лекси, ты, наверное, его видел на фотографии, еще дедушка на ней тоже, так вот, усищи у него были и там тоже, один раз, когда мы стояли в очереди за завтраком, приглянулся Лекси посудомойке, а он вообще-то парень был хоть куда, ты, наверное, видел на фотографии, ус подкручивает, а деваха хохочет ужасно, ведь ус-то остался у Лекси в руке, обломился, так было холодно, потом Лекси, конечно, деваху захомутал, потому что не в усах дело, и хлеба добавка была, не знали, куда и спрятать, дак ведь холодно было, собачий был холод, иваны, русские то есть, наступали, как татарское нашествие, плюс вши, я до сих пор от страха просыпаюсь рядом с супругой и вижу, как они медленно маршируют по комнате, и чешется по-настоящему, может, экзема какая-нибудь, Лекси, конечно, не заразился экземой, потому что посудомойка спрятала его у себя…» — «Но, отец», — встревоженно начала мадам Веверка. Йозеф Веверка и бровью не повел, «…только вот вернулся старый комендант, с которым у девахи тоже были шашни, так он как раз их застал, разозлился, понятное дело, и вытурил Лекси, и это еще полбеды, потому что, ты ведь знаешь пословицу: как веревочке ни виться, вам конец, верна девица, только деваха была накоротке с кладовщиком, достала палинки, и тогда Лекси, подвыпивши, возьми да и скажи коменданту, мол, на безрыбье и рак рыба, начальник, на что тот его застрелил, а ведь хороший был парень Лекси, а я убежал, мне очень помогли слова старого Педро, который умер у меня на руках, потому что я его застрелил, так жестока война, дак ведь или я, или ни один из нас, потому что тогда еще так было, мы еще знали, что если сняли у мужика дверь с петель на кровать, то надо повесить обратно, прежде чем уйти из деревни, никаких заначек и нет, не искали, только не очень-то рассердился на меня милый старик, так вот он сказал: запомните, сынок, где бы рядовой ни стоял, север прямо! и я вернулся, котелок мой по сей день сохранился, он мне жизнь спас, когда отмечаем мое возвращение домой и сегодня ставим его на стол, еду из него есть уже нельзя, потому что пулей пробило, но выпечку мы в нем держим, если придете, будет сырный рулет, который ты так любишь».

Йозеф Веверка немного прослезился. «Чем не прирожденный артист», — пробормотал господин Дьердь и налил. «Хорошо сказал, папочка», — погладила мадам Веверка руку супруга. «От этого, друг мой, плакать хотелось. Только я тогда уже разучился чувствовать». Дядя Эдэн обиженно молчал, коротко. «У летчиков, потому что перевели меня к летчикам, была в ходу пословица; по коням — время не ждет! Под конем, и говорить не стоит, подразумевалась не настоящая лошадь, а самолет. Машина, как говорят русские, душа моя. Бедный Хорти-младший. Душа моя, был мой в точности сотый боевой вылет». Дядя Эдэн сделал глоток. «Без сомнения, великая битва состоялась у меня с англичанином. То он меня атакует, то я его. Нажимаю я, душа моя, на кнопку пулемета, и ничего, повис над англичанином, и ничего. Он же, душа моя, смотрит наверх, лицо страшно удивленное, дескать, в чем дело. Показываю ему, что закончились боеприпасы. Пожимали мы, душа моя, эдак плечами, а я хватаю ящик с инструментами, да им и!.. В самую середину!» Веверка же сказал только: «Учился я у мастера Шантелли в свое время…». Два фронтовика по доброй венгерской традициисначала были настроены друг против друга, но чуть позже уже вспоминали места (напр.: Добруджа), даты, общих командующих (напр.: молодой капитан Маньоки), затем объединенными силами выкинули русских из страны, по крайней мере из Будайской крепости, вновь заняли Северную Венгрию, а также значительную часть Трансильвании, слава тебе, Господи.

Между тем и тетя Лила, эта увядшая, элегантная женщина, тоже обогатила палитру. Она обращалась к Йозефу Веверке с некоторым превосходством. «Садовник совершенно точно хотел ее сожрать. — Веверка был весь внимание. — Он никогда не слушает, когда к нему обращаешься», — несколько раз жаловался мастер жене. Гуляла она, значит, по Городскому парку, чтобы немного проветриться, я думаю, вам-то (??? — Э.) не надо объяснять, что означает все утро просидеть с кучей безмозглых мужчин в густомсигаретном дыму, и как раз заворачивала на тропинку, идущую вдоль рыбного озера, ах, как прекрасно умеет она рассказывать то, что с ней случается, например мне она назвала ее миленькой тропинкой, я ее спрашиваю, почему ты не записываешь, а она только машет руками, на тебя это, Петерке, пусть не влияет хотя твои вещи я не всегда понимаю после первого прочтения, словом, идет она мимо рыбного озера наслаждается шорохом камнейпод ногами, когда, ну правда, совсем рядом с ней щелкает садовый инстру. мент,она отшатывается назад и тогда замечает, что в кустах, здесь мы должны вообразить южныезаросли, стоит садовник и дикосмотрит на нее… Ее положение и без того очень тяжело. А мальчик, которого дали в помощники, к тому же оказался негр! А климат! Да, ещеи одной… женщине… вы меня определеннопонимаете!»

«А ваш дядя Эдэн. Хорош гусь». — «Кто бы мог подумать», — кротко сказал мастер. «Гусь?» — спросил господин Дьердь, как будто вправду чего-то не понимая. «Точно. Мы чуть в штаны не наложили. Случилось так, что офицеры немецкого командования устроили у нас встречу… чтобы обсудить с Хорти детали.Этот пожилой господин, отмечу, держался большим молодцом. Конечно. Да что вам об этом известно. Так вот, офицеры командования… я безуспешно пыталась разрядить обстановку, «Бакарди», пластинка, но эти каменные рожи… был у меня тогда знакомый болотный рыбак дядя Фери, из Рацкеве, чудесных карпов и сомов принес, ну просто превосходных… правда, Эдэн?» — «Что?!» — «Сомы!» — «Ах, да. Эти мелкие дрянные сомы и еще карпишки, кажется». Тетя Лила махнула рукой. «А вообще-то, высокие культурные мужчины». — «И военные! Вот были офицеры, сразу видно». — «Тогда я продолжу… ведем мы скованную беседу, когда из ванной, подчеркиваю: из ванной, выходит Фюрер, Гитлер. Необыкновенное производил впечатление, а какой джентльмен, и говорить не приходится! Хайль! — вскочили все для ошалелого приветствия, я тоже, мы были выдрессированы… а потом аплодисменты… Боже мой, как вспомнится мне, что у нас за рефлексы выработались! это того стоило!.. Возвращаясь к сумасшедшим мужчинам, военным, мы долго стояли с поднятыми руками, я была ниже его и оттуда покосилась назад («через его подмышки! что за джунгли, что за джунгли!») и поймала их взгляды, которые мне достались за выходящего из моей ванной Фюрера: в них были страх, уважение и презрение». Мастера очень занимало: в одном взгляде все три вещи или поочередно? Но он молчал, уже давно. «Конечно, ваш сумасшедший дядя Эдэн замаскировался. Ситуация была очень peinlich. [41] Замечу, у Гитлера было семь дублеров, семь актеров. Конечно. Одного я лично знала, того, кто сделал Anschluss. Конечно. У Берии тоже был дублер. На переговорах, там уже был он. Месяцами изучал свою роль, говорят, удивительно тупой был. Конечно. Актер… Моим немцам, они и так с трудом понимают шутки, с трудом удалось объяснить, что это не было проявлением неуважения со стороны моего мужа, а как раз наоборот, выражением почтения. Обстановка стала напряженной, напрасно пыталась я потом что-то изменить пластинкой Каради, лакомством из земляники, все напрасно, мало того, мы еще долгое время боялись, что ночью к нам позвонят». Господин Марци с очарованием наивности спросил: «И тогда уже были органы?» Эффектно: интересно, что именно откладывается в душе ребенка?! (Взяться бы за это, а, мастер? «Цыц».)

41

Щекотливая (нем.).

Вслед за появлением благословенной руки мадам Гитти возбуждающе защекотал нос черный кофе. По мнению матери мастера — и Фрау Гитти его разделяет, — из третьесортного кофе можно сварить лучший кофе. «Лучше, чем из «Майнл»!»

Мастер и его седовласый отец оказались рядом. (Так бывает.) Секундная тишина отделила их от остальных; молодой так сказал пожилому: «Я и из тебя, папаня, сделаю героя книги». Он не стал продолжать. «Спасибо, сынок. Что будешь пить?» Он подозвал господина Дьердя — который и в обычном костюме взял на себя роль кабатчика, — и тот налил и виски, и красного вина, заработанного ногами господина Марци. (И как утонченно безжалостна — обе вещи являются, если даже и не исключительно, привилегией искусства — цепь намеков!) «Ah, die guten alten Familien», [42] — вздохнул кто-то из-за «бастионов пудры». Тогда отец мастера принял то выражение лица, целью которого было скрывать великое лукавство. «Стараясемья? Это означает две вещи. — Он немного поерзал на стуле церемонясь. Кто-то в такие моменты начинает заикаться (чтобы внимательней слушали). — Две вещи: благоприятная суть военных событий (в ответ на непонимающие взгляды, включая мастерский, он шепчет: «Чтобы семья не вымерла»), а также старательность и честность сотрудников архивов во все времена». И после такой ювелирной работы — гром среди ясного неба: «Потому что, дорогие мои, я еще не встречал такого человека, у которого не было бы отца сматерью». Вот что сказал стареющий отец, в котором было сильно плебейское начало (сморкание и т. д.). Конечно, теперь, когда потеряны обширные поместья и прочее, ему легко быть плебеем, однако мне не верится, что отец мастера нарушил бы границы своего класса, правда, вряд ли в этом была бы реальная необходимость.

42

Ах, старые добрые семьи (нем.).