Проклятое время (Недобрый час) (другой перевод)

На углу площади он увидел сеньора Бенхамина, раздумывавшего, прыгнуть ли ему через лужу у своей лавки.

– Если бы вы только знали, сеньор Бенхамин… – начал секретарь.

– А что такое?

– Ничего, – сказал секретарь. – Я унесу эту тайну с собой в могилу.

Сеньор Бенхамин пожал плечами, а потом, увидев, с какой юношеской легкостью секретарь прыгает через лужи, последовал его примеру.

Пока его не было, кто-то принес в комнату за лавкой три судка, тарелки, ложку с вилкой и ножом и сложенную скатерть. Сеньор Бенхамин стал готовиться к обеду – расстелил скатерть на столе и все на нее поставил. Движения его были педантично точными. Сперва он съел суп, где плавали большие желтые круги жира и лежала кость с мясом, потом, из другой тарелки, стал есть жаркое с рисом и юккой. Зной усиливался, но сеньор Бенхамин не обращал на это никакого внимания. Пообедав, он составил тарелки одна на другую, собрал судки и выпил стакан воды. Он уже собирался повесить гамак, когда услышал, как в лавку кто-то вошел.

Глухой голос спросил:

– Сеньор Бенхамин дома?

Вытянув шею, он увидел одетую в черное женщину с пепельно-серой кожей и полотенцем на голове. Это была мать Пепе Амадора.

– Нет, – сказал сеньор Бенхамин.

– Но ведь это вы, – сказала женщина.

– Да, – отозвался он, – но меня все равно что нет, потому что я знаю, зачем вы ко мне пришли.

Женщина остановилась в нерешительности в узком и невысоком дверном проеме, в то время как сеньор Бенхамин вешал гамак. При каждом выдохе легкие ее издавали тихий свист.

– Не стойте в дверях, – сурово сказал сеньор Бенхамин. – Или уходите, или войдите внутрь.

Женщина села у стола и беззвучно зарыдала.

– Простите, – сказал он ей. – Вы должны понять, что, оставаясь на виду у всех, вы меня компрометируете.

Мать Пепе Амадора сняла полотенце с головы и вытерла им глаза. По привычке сеньор Бенхамин, повесив гамак, проверил, крепки ли шнуры. После этого он снова переключил внимание на женщину.

– Значит, – заговорил он, – вы хотите, чтобы я написал вам прошение?

Женщина кивнула.

– Так я и думал, – продолжал сеньор Бенхамин. – Вы еще верите в прошения. А ведь в нынешние времена, – он понизил голос, – суд вершат не бумагами, а выстрелами.

– Так говорят все, – сказала она, – но ведь сын в тюрьме у меня одной.

Говоря это, она развязала носовой платок, который до этого прижимала к груди, и, достав оттуда несколько засаленных бумажек – восемь песо, – протянула их сеньору Бенхамину.

– Это все, что у меня есть, – сказала она.

Сеньор Бенхамин посмотрел на бумажки, а потом, пожав плечами, взял их у нее и положил на стол.

– Я точно знаю – это дело бесполезное, – сказал он. – Напишу только, чтобы доказать Богу свое упорство.

Женщина благодарно кивнула ему и зарыдала снова.

– Обязательно, – посоветовал ей сеньор Бенхамин, – постарайтесь добиться у алькальда свидания с сыном и уговорите мальчика сказать все, что он знает. Без этого можете сразу выбросить в мусорный ящик любое прошение.

Она высморкалась в полотенце, опять покрыла им голову и не оглядываясь вышла из лавки.

Сиеста сеньора Бенхамина продлилась до четырех часов дня. Когда он вышел умыться в патио, погода была ясная, а в воздухе было полно летающих муравьев. Переодевшись и причесав то немногое, что оставалось у него на голове от волос, он пошел на почту купить лист гербовой бумаги.

Он уже возвращался с ним в лавку, чтобы написать прошение, когда понял: в городке что-то произошло. Вдалеке раздались крики. Он спросил у пробегавших мимо мальчишек, что случилось, и они не останавливаясь ему ответили. Тогда он вернулся на почту и отдал гербовую бумагу назад.

– Уже не понадобится, – сказал он. – Пепе Амадора только что убили.

Еще в полусне, сжимая в одной руке ремень, а другой застегивая гимнастерку, алькальд в два прыжка спустился по лестнице своего дома. Необычный для этого часа цвет неба заставил его усомниться во времени. Он не знал, что происходит, но сразу понял: ему надо поспешить в участок.

Окна на его пути закрывались. Посередине улицы, раскинув руки, навстречу ему бежала женщина. В прозрачном воздухе носились летающие муравьи. Еще не зная, что случилось, алькальд вытащил из кобуры револьвер и побежал.

В дверь участка ломились несколько женщин, а мужчины их оттаскивали. Раздавая удары направо и налево, алькальд пробился к двери, прижался к ней спиной и направил на толпу револьвер:

– Ни с места, а то буду стрелять!

Полицейский, до этого державший дверь изнутри, теперь открыл ее и, встав с автоматом на изготовку, свистнул в свисток. Еще двое полицейских, выскочив на балкон, сделали несколько выстрелов в воздух, и люди бросились бежать кто куда. В этот миг, воя как собака, на углу показалась женщина, и алькальд увидел, что это мать Пепе Амадора. Одним прыжком он скрылся внутри участка и уже с лестницы приказал полицейскому:

– Займись ею!

Внутри царила мертвая тишина. Только теперь алькальд узнал, что произошло, – когда отстранил полицейских, загораживавших вход в камеру, и увидел Пепе Амадора. Юноша лежал, скорчившись, на полу, и руки его были зажаты между колен. Лицо белое, но следов крови нигде не видно.

Убедившись в том, что никаких ран обнаружить нельзя, алькальд перевернул тело Пепе Амадора на спину, заправил ему рубашку в штаны, застегнул их и затянул пряжку ремня.

Когда он выпрямился, его обычная уверенность снова была с ним, но на лице, которое увидели полицейские, можно было прочитать признаки изнеможения.

– Кто?

– Все, – сказал белокурый великан. – Он хотел бежать.

Алькальд посмотрел на него задумчиво, и несколько мгновений казалось, что сказать ему больше нечего.

– Этими небылицами никого уже не обманешь, – сказал он и, протянув руку, шагнул к белокурому великану. – Отдай револьвер.

Полицейский снял с себя ремень и отдал алькальду. Заменив в револьвере две стреляные гильзы новыми патронами, алькальд положил использованные себе в карман и отдал револьвер другому полицейскому. Белокурый великан, которого, если посмотреть на него вблизи, казалось, окружал ореол наивной детскости, дал отвести себя в камеру.

Там он разделся догола и передал одежду алькальду. Все было сделано без спешки, будто происходила какая-то церемония, где каждый знал свою роль наизусть. Наконец алькальд сам запер камеру, в которой лежал убитый, и вышел на балкон. На скамеечке по-прежнему сидел сеньор Кармайкл.

Когда сеньора Кармайкла привели в канцелярию, он оставил без внимания приглашение алькальда сесть. Снова в мокрой одежде, он застыл перед письменным столом и лишь едва заметно кивнул, когда алькальд спросил его, все ли ему теперь понятно.