Пропавшие без вести

— Дайте же мне поддержку. В пять часов утра началось, а сейчас уже шестнадцать. Устали бойцы. Раненых собираю в окопы с медпункта, — сказал Мушегянц.

— Приказано держаться до сумерек, — кратко ответил Бурнин.

Он представил себе с отчетливой ясностью, что этот приказ означает для Мушегянца, для его бойцов и его командиров. Ведь дивизия без вторых эшелонов целый день простояла под непрерывно нарастающими танковыми атаками, под ураганным огнем минометов по ее переднему краю, под бомбежками вражеской авиацией переднего края и артиллерийских позиций. Мушегянц уже вывел в окопы писарей, музыкантов и поваров, а теперь собирает с медпунктов раненых, чтобы послать их в бой! Тяжко ему!

Балашов понимал, конечно, тоже, что там творится, на правом фланге, где явно нависла большая опасность И он подумал: не было ли с его стороны ошибкой, что вчера он отклонил вывод дивизии Чебрецова на смену Мушегянцу? Вот же ведь держится Мушегянц… Значит, фашисты не растрепали бы тогда на марше дивизию. Она стояла бы, свежая, вместо частей Мушегянца. А теперь уже никак нельзя ее двинуть… Но ему непонятно было, почему командующий не согласился передать правофланговой дивизии все три батальона пополнения, почему не послал батарею «катюш» дать два-три уничтожающих залпа по разведанным скоплениям танков…

«Что-то тут он мудрит! — с опаской подумалось Балашову. — Что-то свое он задумал… Как же так можно сопротивляться предложениям начальника штаба, даже не разъяснив мне толком, в чем его замысел!..»

Балашов задумался над картой, пытаясь понять, для чего Ермишин подтянул так близко «PC» к переднему краю. Обычно их ставили глубже, в менее опасное положение. А здесь сегодня оба дивизиона держали на плацдарме «Дуная», тогда как именно этот участок совершенно не испытывал танковых ударов, только мелкие демонстрации, хотя «Дунай» располагался как раз против того леса, в котором, по показаниям пленного, находилось скопление танков. Утром разведка еще подтвердила его показания.

Может быть, Ермишин ожидает, что именно здесь возможен внезапный удар противника? Но где для этого основания? Ведь явно же, враг все настойчивее щупает стык армий — дивизию Мушегянца! «Надо было позавчера настойчивей требовать вывода Чебрецова на этот участок. Я, я не сумел настоять! — корил себя Балашов. — Слабохарактерен стал. Неуверенность, что ли?.. Правда, дивизия Дубравы тоже прогнулась под напором фашистских атак…»

После очередного налета бомбардировщиков на передний край левофланговой дивизии Волынского и последовавшего за налетом танкового удара левый фланг армии тоже прогнулся на стыке с соседней армией. Волынский просил подкрепления. На его батальон наступало до семидесяти танков! Батальон пожег их около двух десятков, однако сам оставил окопы. Противотанковые пушки у Волынского все были подбиты. На прямую наводку по танкам выставили зенитки.

Это тревожило Балашова. Он ждал, что теперь фашисты начнут бить тараном танков еще и по левому стыку армий… Но тогда-то, может быть, и окажется на руку, что дивизия Чебрецова цельна и сильна. Даже оперативнее, легче будет перебросить ее в поддержку Волынскому!

Живой ум начальника штаба искал в новой невыгодной обстановке оптимального решения надвигающихся задач. При этом Балашов силился представить себе эту обстановку как наиболее выгодную и удачную, пытаясь использовать для успеха то, что, казалось на первый взгляд, должно принести лишь неудачу и проигрыш. Такую позицию в жизни всегда создавал его упорный и оптимистический склад.

А между тем из тылов армии тоже сообщили невеселые новости: авиация сожгла бензосклад, уничтожила один из продовольственных складов. Начсанарм пришел кБалашову сам, с сообщением, что разбомбили эвакогоспиталь.

Продержаться бы, продержаться бы до ночи! Только об этом и думали все. Ох как нужна была всем передышка! Как всем желанна была эта ночь!.. Ночью немцы не атакуют. Тогда придет время смены позиций, эвакуации раненых, которые, мучаясь и умирая в блиндажах и тут же, в окопах, невольно наводят уныние на бойцов. Ночью можно будет подтянуть резервы, вывести ослабленные и усталые подразделения во второй эшелон, ночью — отдых измученным атаками бойцам и горячая пища. Конечно, в бою ощущали не голод, а утомление, о голоде забывали. Но усталость была страшнее голода. Вот сейчас бы упасть тут, в окопе, и на пять минут заснуть!.. Но враг казался неутомимым. Автоматчики-гитлеровцы лезли вперед в полный рост.

Бурнин вышел из блиндажа на несколько минут на узел связи. Он с радостью обнаружил, что сумерки начали надвигаться, гул фронта однако же не затихал. На вечереющем небе в тяжелых, клубящихся облаках уже обозначились дрожащие отсветы поминутных взрывов по всей западной стороне небосклона.

Была пора составлять вечернюю сводку для штаба фронта.

«Нет, все-таки хорошо продержались день! — подумал он. — Армия поддержала свою честь, не сдвинулась…»

— Если бы еще поскорее Ивакин прибыл к Ермишину! — проворчал Балашов.

— А где дивкомиссар? — спросил Бурнин.

— Сообщил, что выехал от Мушегянца. Там пока все утихло. Он направился на КП к Ермишину. Подождите писать сводку. Подготовьте пока приказ: за ночь первую линию окопов оставить.

«Первую линию окопов оставить», — записал Бурнин. Это была смена позиций, но еще не отход, не отступление! Это был лишь маневр, облегчающий обстановку для обороны и ставящий противника в более сложное положение.

Балашов диктовал сухо, сжато, уверенно. Все было продумано. Надо было спланировать ночь, чтобы легче было назавтра.

— «Установить противотанковые и противопехотные мины на брустверах оставленных окопов. Скрытно отойти во вторую линию, укрепив заграждения всех ходов. Закрыть ходы сообщения между первой и второй линиями окопов. Бдительно освещать ракетами ничейную зону всю ночь, — диктовал Балашов, а Бурнин прикидывал, как лично он должен помочь в осуществлении этого приказа. — Выслать разведку, установить участки скопления танков противника, — продалжал Балашов. — Пополнить подразделения истребителей танков. Танковый резерв армии, как не имеющий самостоятельного значения, рассредоточить в районах КП дивизий для охраны КП от отдельных прорывающихся танков противника».

И вдруг в телефонной трубке, которую взял Бурнин, снова возник знакомый голос Мушегянца:

— Мой правый фланг атакован пятьюдесятью танками. Семь уничтожила артиллерия. Десять сожгли бутылками. Восемь фашистских танков прорвались в тылы. Автоматчиков мы отрезали, они залегли. Новой атаки без подкреплений нам не сдержать. Раненых более тридцати процентов состава.

— Гранаты, бутылки есть? — спросил Бурнин.

— Гранаты, бутылки есть! Рук нет бросать гранаты, бутылки! — крикнул Мушегянц почти со слезами.

— Истребителей танков пополни, — посоветовал Бурнин.

— Мы все истребители танков. Какие шутки, товарищ майор! — выкрикнул Мушегянц.

— Принимай, Бурнин, меры, чтобы прорвавшиеся танки беды не наделали, — сказал Балашов и сам вступил в разговор с Мушегянцем:

— Товарищ полковник, а что же вы не выводите присланный вам батальон из резерва?

— Давно на позициях тот батальон, товарищ генерал. Он сейчас отбивал атаку. Без того батальона я бы не мог ничего! Сегодня ведь двенадцать атак, из них десять танковых. Посмотреть с моего НП — видно тридцать один мертвый танк. Даже обстрелу мешают. У меня человек пятьдесят живых ордена заслужили, а сколько убитых!..